Запрещенный реализм Путина

Запрещенный реализм Путина

…Надо сказать, что до сих пор ни одного внятного слова по поводу постмодернистских, постпозитивистских теорий наши международники ни в МГИМО, ни где-то еще произнести просто не способны. Это превышает их интеллектуальные возможности. Заседая на занятиях, посвященных постпозитивизму в международных отношениях, они рассказывают об опере Сорокина, о постмодернистском искусстве, о Гельмане, о «Пусси Райот», о черт-те чем, только не о постпозитивизме. Потому что это по каким-то причинам остается за пределом их интеллектуального аппарата.

В отношении постмодернизма в России существует большой спектр точек зрения, и все они неверны.

• Одни говорят, что это прекрасное явление, и в нем ничего не понимают.

• Другие говорят, что это ужасное явление.

• Третьи говорят, что оно и так само собой разумеющееся.

• Четвертые — что его вообще не существует.

Все четыре точки зрения абсолютно неверны, потому что основываются просто на неспособности к определенным когнитивным стратегиям. Нет достаточных знаний западноевропейского интеллектуального процесса ХХ века в силу того, что мы были от него отгорожены советским временем. И давайте мы простим наших коллег-международников в их неспособности создать внятную российскую версию постпозитивистских отношений, отсутствие у нас феминистского направления, отсутствие внятных конструктивистов, которые излагали бы Вента. И, как бы сказать корректно, этого нет и не может быть в силу того, что постпозитивизм требует очень фундаментального опыта позитивизма. Постмодернизм требует проживания модерна. Такого полноценного, полновесного модерна. Прохождения различных когнитивных и гносеологических баталий в рамках философских парадигм, изучение самых разных гуманитарных дисциплин в двадцатом веке, прохождения вместе с Западом этого пути — ХХ века (а это очень серьезный путь).

И вот на выходе из этого процесса, такого роскошного, полного и саморефлексирующего модерна появился постмодернизм. Это следующая стадия рефлексии. Но если первая стадия, предшествующая, не пройдена, то о какой следующей стадии мы можем говорить? Поэтому было бы совершенно нормально, если бы в процессе модернизации после постсоветского периода мы не знали бы ничего о постпозитивистской теории международных отношений. И у нас они не изучались, и никто в них ничего бы не понимал.

Кстати, интересная вещь. Мы говорим о нашей стране. А у меня была очень любопытная встреча с переводчиком моих текстов о теории многополярного мира, моей книги, на французский язык. Буквально пару недель назад, во Франции. Вдруг мне этот переводчик, специалист в международных отношениях, говорит: «Вы знаете, вы, русские, так прекрасно знаете постпозитивизм. А у нас во Франции, в отличие от вас, все ограничивается только реализмом, либерализмом и неомарксизмом. Мы совсем не знаем этих идей. Они у вас так хорошо изложены, это замечательно. Мы ругаем вас, а вы все, русские, такие молодцы. Как вам везет, что у вас так хорошо развиты международные отношения, а у нас, бедных французов, постпозитивизму должного внимания не уделяется».

Это я говорю к чему? К тому, что некоторое мое раздражение относительно наших российских ученых, которые не знают постпозитивизм в международных отношениях, может быть, необоснованно, поскольку французские специалисты говорят, что и они его плохо понимают и знают. Хотя Франция — это родина постмодернизма, обратите внимание. И там достаточно мощно развивается и социология. Роман Аарон вообще является классиком социально-политической мысли Франции. То есть социологические измерения там крайне развиты. Бурдье — француз. Вообще, социология — это французское явление в Дюркгеймовском оформлении. Поэтому не будем так уж ругаться, и снисходительно относиться к нашей школе. Мы прогуляли по уважительным причинам. У нас было семьдесят лет закономерного отпуска. Мы были вне европейской культуры, к лучшему или к худшему, мы где-то отсутствовали, отлучились.

Ладно, отлучились. Но как должно было происходить восстановление, как я уже говорил, классической модели международных отношений?

У нас должно было сложиться две школы:

• одна из них говорила бы — Россия превыше всего;

• другая — демократия превыше всего.

И эти две школы должны были с 91-го года обсуждать между собой две модели: реализм и либерализм. Все совершенно в отрыве от советского прошлого, заново, как и маркетинг Адама Смита мы изучали заново. Полное перепрофилирование должно было быть. Сколько это должно было бы занять времени? Ну, года два-три. Где-то к середине 90-х годов, поскольку Россия появилась на исторической арене как новая страна. Вот через два-три года, по мере копирования либеральных учебников по экономике, маркетингу, выхода книги Карла Поппера «Открытое общество и его враги» — библии либерализма. И где-то к этому периоду, приблизительно к середине 90-х, у нас должны были сложиться эти две школы: реализм и либерализм.

Вот этого не происходит ни тогда, ни, что самое поразительное, сейчас. Группа Иванова пишет с реалистских позиций, а группа Петрова — с либеральных. Сразу десяток имен, в МГИМО, например и где-то еще, в МГУ или МГГУ, или в Высшей школе, структурируются две эти модели и начинают оформляться. Ничего подобного.

Я участвовал в дебатах где-то полгода назад, на одном из каналов, с Порхалиной. Есть такая женщина, специалист по международным отношениям от России в ООН, очень уважаемый человек. Когда я сказал: «А как же Моргентау?», — она сказала, что такого не существует. «Есть мы, вот я, Порхалина, а остальные фашисты. Вот, всё. Больше никого нет». Порхалина против фашизма. Приблизительно так же: Венедиктов — против фашизма.

У нас, получается, если убрать эмоциональный и персоналистский момент, что сложилось? Рассматриваем по модулю, с чисто научной точки зрения.

У нас сложилась школа либералов в международной политике. То есть в России в международных отношениях доминирует парадигма, которая называется либеральной и которая рассматривается как догма, по сути дела, вставшая на место советской социалистической догмы. С точки зрения либеральной парадигмы все те, кто не является либералами — это особый случай, это не в Америке, где все те, кто не является либералами, скорее всего, являются реалистами. То есть, если ты не либерал, то ты, скорее всего, реалист, хотя, может быть (меньше вероятность), и неомарксист; ну и в принципе, если ты такой вот молодец, то ты постпозитивист. Все.

Здесь же возникла другая ситуация. Есть либералы, которые называют себя не либералами, а просто международниками. То есть, понятие «либерал» совпало с понятием «международник». И противниками международников стали фашисты. Картина абсолютно искаженная. Естественно, что если либералы — это международники, а нелибералы — это не международники, а фашисты, то разговор и дебаты в нашем обществе относительно модели международных отношений приобретают заведомо искаженный характер. То есть, международники против фашистов. Дальше еще: хорошие люди против плохих. На стороне хороших людей знания, которые совпадают с либеральной парадигмой международных отношений, ну а со стороны плохих — маньяк, газовая камера, ГУЛАГ и безобразия. Вот приблизительно как до сих пор обсуждается эта тема.

Признанные специалисты в российских международных отношениях считают абсолютно невозможным, ненужным, недопустимым никакой реализм, никакого Моргентау, никакого Карра, никакого Спикмана; просто этого не существует. Есть только теория международных отношений в чистом виде, которая представляет собой либерализм. Это в науке.

А в политике, конечно, не так. Потому что в политике происходят очень интересные процессы. С середины девяностых годов, после министра Козырева, который был убежденным либералом (каждый министр может быть либералом, может быть реалистом, если он ученый), приходит министр-реалист — Евгений Максимович Примаков. Он меняет доктрину Козырева, которая была в международной политике России классическим либерализмом. То есть, идея была такая: во имя мира надо отказаться от всех национальных интересов. Потому что главная задача — это мир. Мир с кем? С демократическими обществами. Демократии друг с другом не воюют. Соответственно, Россия распиливает ракеты как можно быстрее, и войны не будет. Распилил ракету и, значит, стал демократией. А демократии друг с другом не воюют, а зачем ракеты, раз мы демократия? И так далее.

Когда ему говорили: «А НАТО почему не распиливает ракеты?».

Он говорит: «А потому что мы не допилили все. Вот мы все допилим, и НАТО начнет. Когда они увидят, что мы беззащитны, они просто не будут больше вооружаться. Ведь демократии друг с другом не воюют? Логично?».

На самом деле абсолютно логично, совершенно логично. Это либеральная парадигма, она так и мыслит. И в нашей российской политике она имела политическое выражение в лице доктрины Козырева. Она имеет политических сторонников в лице либеральных партий, которые так и строят свои программы. Они имеют право? Конечно. И, в принципе, они имеют право захватить себе половину дискурса. И, соответственно, они имеют право институционализировать свою либеральную модель в теории международных отношений и отстаивать ее. Но единственное, на что они не имеют права, — выдавать либералов за все. Они должны выдавать с точки зрения научной логики этой дисциплины либералов за либералов, противостоящих реалистам.

Дальше они говорят: мы либералы, мы не любим реалистов, мы такие-то, такие-то, наша рефлексия либералов такова, ваша рефлексия реалистов такова, давайте спорить. У нас есть общие интересы. Мы сторонники демократии, сильного процветающего общества. Да, — скажут реалисты, — и мы сторонники, отлично. Вот у нас есть общие точки зрения, мы все хотим хорошего людям и нашему обществу.

— Хотим хорошего?

— Да, хотим.

— Никто из нас не больной?

— Нет, все здоровые. И реалисты здоровые, и либералы. Давайте будем спорить.

Так развиваются международные отношения на Западе. Причем там, где есть либералы, есть реалисты как оппоненты, и наоборот. Могут быть или не быть неомарксисты и, уж совсем дополнительно, могут быть или не быть постпозитивисты. Постпозитивисты — это как соль, как мак на булочках. Можно и так булочку есть, без мака. Они придают вкус современной науке, они придают науке философское, социологическое измерение. Они делают из международных отношений социологию международных отношений, об этом мы не раз говорили.

Поэтому жалко, конечно, выбрасывать постпозитивистов, но на самом деле, просто с точки зрения чистой логики, как минимум, для международных отношений, для буржуазной национальной страны нужны реалисты и либералы.

Либералы у нас были, но они не называли себя либералами, называли себя всем — международниками. А все остальные были просто какие-то недоумки.

При этом такой заход в сферу интеллектуальных когнитивных технологий был чрезвычайно разрушителен. В такой ситуации воспроизводить профессиональных международников, которые бы в России могли применять эти парадигмы, просто было невозможно. Потому что отсутствовала базовая хорда международных отношений как дисциплины, состоящей в споре либералов и реалистов. И даже не говоря о том, чтобы продвинуть неолибералов с неореалистами — ладно, но просто либералов и реалистов.

Если Порхалина не знает, кто такой Моргентау и что такое реализм и представляет Россию в ООН, то дело уже совсем плохо. Дело уже фундаментально плохо. Это как бы абсолютно патологически, ненормально, и не зависит от ее личных убеждений. Она обязана сформулировать свою либеральную позицию против реалистов. Для этого должны быть реалисты. Но если реалистов нет, то кто будет спорить? И если те, кто противостоит либералам, попадают в категорию совершенно неприемлемых граждан, то диалога не возникает.

При этом что удивительно? У нас был министр международных отношений — реалист. Потому что Примаков — это типичный реалист в международных отношениях. Но школы своей он не создал. Никакого направления, своей идеи он теоретически никак не закрепил и свою политику он с реалистскими парадигмами не соотнес. Как действует политика без интеллектуального оснащения? Поэтому, несмотря на то, что министром, а потом и премьер-министром некоторое время был человек с реалистскими взглядами, проводивший российскую политику как реалистическую политику, в самом деле, институционализации реализм в России не получил. Несмотря на то, что есть Примаков, доктрины его нет. «Доктрина Примакова» — это то, что описывают западные специалисты международных отношений, анализируя Примакова.

Например, признак проведения реализма Примаковым. Примаков летит в девяносто восьмом году на встречу с руководством США в Америку. В это время, находясь над Атлантикой, он получает информацию, что войска НАТО бомбят Белград. Вот что сделал бы Козырев, например? Что бы сделал гипотетический либерал? Он долетает, приходит и говорит: «Давайте вместе разоружим Сербию полностью и тогда не будем воевать с ними вместе. Давайте ее демократизируем, мы вам поможем со своей стороны, вместе. Вы демократия, мы демократия, демократизируем Сербию, сбросим Милошевича, сдадим его». Так Черномырдин и поступал, на самом деле, так поступали мы в какой-то период.

А Примаков, услышав эту информацию, говорит: «Разворачиваемся».

И совершает разворот над Атлантикой. Этот разворот над Атлантикой символизирует, что Россия в лице Примакова переходит на реалистские позиции, потому что Сербия — друзья, Сербия — наши интересы, и неважно, есть там демократия или нет, мы ее поддерживаем, потому что они наши. То есть, это национальные интересы, это собственный суверенитет, это идея того, что Запад может быть другом, а может быть врагом, и поэтому он не является безусловным другом, и не всегда ориентация на либерализацию и модернизацию должна полностью означать сближение с Западом. В определенных случаях сближаемся, в определенных случаях нет. Реализм? Реализм. То есть, Россия — субъект. Россия мыслит в рамках своих национальных интересах и эгоистически оценивает в них то, что происходит со ее друзьями. Сербы наши — значит, мы за них. Кто-то там не наш, кто-то ваш — значит, мы против них. Этот реалистский подход воплощен был в Примакове. Но научного развития не получил…

Далее приходит Путин, который является просто законченным реалистом во внешней политике. Все, что делает Путин, — это самый что ни на есть кондовый, классический реализм:

• он сближается с Западом, когда он считает, что это выгодно России;

• он является либералом в экономике и западником в тех случаях, когда это выгодно России, что привело к модернизации;

• и он является противником Запада, выступает против Америки, не мешкая, вступает в войну с Грузией, когда речь идет о национальных интересах России и за пределами России.

Он классический реалист. Путин является выразителем классической реалистской парадигмы международных отношений, а не либеральной нисколько. Его понятия, его зацикленность на суверенитете, на безопасности, на вертикали власти, его укрепление территориальной целостности России, его идея отстаивания Газпрома и национализации нефтяных областей не в пользу себя, а в пользу государства, борьба с частным сектором в тех вопросах, когда он занимает слишком либеральную позицию, — все аспекты внешней политики Путина, представляют собой реализм.

То есть, у нас уже помимо того, что в международных отношениях до сих пор доминирует либерализм как единственная парадигма, есть уже тринадцать лет президент-реалист (4 года из них — премьер), который строит модель международных отношений по модели реализма.

И вот очень интересно — и где же это в теории международных отношений отражается? Сегодня, уже после двенадцати лет доминации такого авторитарного реалиста Путина, есть эти школы? До сих пор школ нет. Политики есть — Рогозин, Глазьев, сейчас вот создан Изборский клуб. Это представители реалистской модели международных отношений, которые все видят именно так, как видели Карр, Моргентау, структурные неореалисты, которые считают, что безопасность — это базовая модель, которые признают теорию хаоса и признают, что каждая страна действует в своих интересах. Они видят мир реалистски. Такие политики-интеллектуалы есть. Но их представителей в науке международных отношений нет. То есть, есть факт, но нет его интеллектуального обоснования. Есть содержание политического процесса, но нет его когнитивного, соответствующего ему аппарата. До сих пор в МГИМО и международных экспертных сообществах продолжает доминировать либеральная модель.

И вот здесь нам надо сказать, что спор реалистов и либералов в интеллектуальной сфере, открыто, концептуально, без экивоков, без двусмысленностей, в России на самом деле вообще не ведется. Хотя, что самое интересное, таким образом эти две позиции — либералов и реалистов — уводятся в бессознательное, превращаются в какую-то своеобразную расовую борьбу.

Хотя либералы и реалисты могли бы найти общие точки зрения, если они признают легитимность национальной государственности Российской Федерации, государственности России как республики. Они должны были бы теоретически вести свои интеллектуальные споры, свои различные дебаты, обсуждать и общие принципиальные противоречия, и детали, в отношении интересов того общества, к которому они принадлежат. Это должно было бы составлять содержание, становой хребет науки международных отношений, экспертной полемики и одновременно быть представлено в политических институтах. То есть, на самом деле быть так же прозрачно или почти так же прозрачно, как обстоит дело в любом национальном государстве, в любой стране.

Вот это как раз очень интересный момент: с точки зрения международных отношений до сих пор никаких системных реалистов в России, которые просто были бы представителями международных отношений, владели бы аппаратом международных отношений, были бы посвящены в логику международных отношений как дисциплины и анализировали с этой позиции и исторические аспекты, и нашу ближайшую историю, и отстаивали бы позиции в будущем — нет. Научной школы реализма в России не сложилось.

Почему есть у нас либералы и реалисты в политике — понятно. Люди, которые действуют так, как действовали бы либералы и реалисты. А почему у нас нет научных школ, этому соответствующих? Вот это уже менее понятно, и нам как социологам остается сделать только следующую гипотезу: здесь что-то не то. Потому что теоретически, если мы открываем какую-то дисциплину, которая была закрыта, мы должны были бы рассмотреть все ее стороны: и одни, и другие. А нам дается только ровно половина, причем эта половина выдается за целое. Тем самым вся геометрия дисциплины, геометрия науки, геометрия предмета абсолютно искажается, потому что непонятно, с кем спорить. Бой с тенью, что ли? Либералы — кому они противостоят?

И демонизация противников либералов становится просто искажающей позицию самих либералов. Непонятны границы: что они говорят? И непонятно: с кем они спорят? Здесь только одна социологическая гипотеза: Россия, с точки зрения западного сообщества, в том числе интеллектуального, может быть, в первую очередь интеллектуального, во вторую очередь политического, а в третью с точки зрения разведсообщества, — не рассматривалась как полноценное суверенное государство. То есть это государство, которое, как предложил Хобсон (мы о нем говорили), рассматривалось как государство с дефолтным градиентным суверенитетом. То есть как государство, которому нельзя давать право спорить о либерализме и реализме.

Реалисты, ничего не поделаешь, таки могут быть, например Примаков или Путин. А вот систематизация реалистической школы категорически запрещена. Потому что на самом деле реалисты и либералы могут быть на равных там, где признается полноценный суверенитет.

И вот здесь очень интересный момент. Что такое градиентный, или дефолтный суверенитет с точки зрения Запада? Это когда формально страна суверенная, а по сути — нет.

Что значит «по сути — нет»?

Когда нет суверенитета в вооруженных силах. Суверенитет — это способность защитить себя от возможной атаки другого. Но если у тебя нет оружия? Значит, ты не суверенен? Не суверенен. Если недостаточно оружия, чтобы сопротивляться в серьезной войне, и нет дипломатических средств, чтобы пойти под зонтик к другой серьезной стране, чтобы, опять же, защититься в случае агрессии, значит, ты не суверенен. Значит, твой суверенитет является дефолтным, неполноценным, то есть частичным, ущербным (или градиентным).

Второй момент. Если у государства нет экономического потенциала. Оно может быть суверенным номинально, но у него нет экономического потенциала, способного отстоять свои интересы в экономической конкуренции. Это тоже дефолтный суверенитет.

И есть третий дефолтный суверенитет — демографический. Если страна слишком маленькая, в ней живет двадцать человек, Монако, например, все играют в рулетку. Ну не двадцать, несколько тысяч. Короче говоря, в рулетку играть она может, голосовать она может в ООН. Но ясно, что ничего больше, кроме рулетки, она не потянет. Страна, член ООН, княжество. Это тоже дефолт.

Так вот, существует еще один признак дефолтного суверенитета: это интеллектуальная неполноценность, потому что полноценно мыслить мир могут только по-настоящему суверенные государства. То есть кого-то ограничивают санкциями экономическими, на кого-то санкции стратегические идут. Например, Ирану запрещено иметь ядерное оружие. Почему Ирану запрещено, а Пакистану не запрещено? Или Израилю? А вот ответа никакого нет, потому что так Америка хочет, и Россия не против. А если бы Россия была против? Она дала бы, например, Ирану ядерное оружие, и все. На каком основании мы ограничиваем Иран и другие страны в их желании владеть ядерным оружием? А почему мы не ограничиваем Пакистан?

Ладно, Израиль. Израиль — прозападная страна, поэтому можно. А Пакистан-то почему? Почему Пакистан имеет право иметь ядерную бомбу, а Иран — ни в коем случае? Ну, все-таки Пакистан исламское, довольно архаическое общество, там сто девяносто миллионов, радикалы, ваххабиты, а не маленький Израиль. Может быть, Израиль достаточно невинный, а Пакистан-то уж явно виноватый во всем. Бен Ладена где обнаружили? Там, в Пакистане. В Афганистане искали, не нашли. Оккупировали всю стану, не нашли бен Ладена. А в Пакистане нашли. В ядерной стране нашли, обратите внимание. То есть речь идет о том, что есть дефолтный суверенитет.

Так вот, Россия находится под санкциями, только интеллектуального толка.

• У нас есть запрет на некоторые формы мышления — раз.

• На некоторые формы образования — два.

• И на некоторые формы науки — три.

И где-то есть те области, в которых этот дефолт интеллектуальных санкции действует. Если считать, что это само получилось, что русские читают только половину книг о международных отношениях, то они дебилы, что ли? Кстати, английские и французские учебники международных отношений часто начинаются именно с реализма. Потому что реализм считается тезисом, а либерализм считается антитезисом. Соответственно, не могут же они просто пропускать вот это, если они переводят их. Ведь на самом деле где-то должно быть описание того, что международные отношения состоят из двух частей, плюс все остальное, споры реалистов и либералов. Нет. Реализм везде, всегда просто принципиально вымаран из сознания. Это как некая формула, которая необходима для производства ядерного оружия: как только ученый к ней подходит, его отстреливают или он пропадает. То есть, есть определенные санкции. Санкции, которые начинают действовать в тот момент, когда страна пытается перевести свое состояние из дефолтного суверенитета в реальный суверенитет.

• Где-то это касается экономики.

• Кого-то это касается в сфере вооружения.

• А кого-то это касается в сфере интеллектуальной.

Так вот, единственная гипотеза, которую я как преподаватель международных отношений могу принять в качестве рациональной, в том, что отсутствие реалистской парадигмы в преподавании международных отношений связано с режимом определенного санитарного кордона, который действует в нашем обществе на интеллектуальную деятельность. То есть либералы в международных отношениях всегда будут говорить:

— Давайте распилим свои ракеты.

— Демократия с демократией не воюет.

— Давайте пойдем на уступки Западу.

— Давайте откроемся.

— Давайте предоставим свободу всем народам, которые хотят ее получить.

— Давайте сблизимся с Западом.

И то, что Запад подходит к нашим границам, не угрожает нам, потому что они носители свободы и демократии, и если мы действительно не будем представлять никакой опасности, то на самом деле они просто и нас в себя включат, продвинутся и на нашу территорию, поставят свои ракеты. Ну и что? Будут защищать нас от китайцев — это можно услышать на «Эхо Москвы».

Это будет ультралиберализм такой. Конечно, американцы нас защитят. Китайцы уже почти готовы нас схватить, а НАТО медленно-медленно так продвинется к востоку, к востоку и дальше прямо до китайских границ. Там остановится и защитит нас. Вот видение стратегических вооружений вполне в духе Венедиктова.

У меня есть такая гипотеза, что либерализм, доминация либерализма в международных отношениях связана с решением и санкциями против интеллектуального суверенитета. Что если бы мы были полноценным национальным государством в 90-е годы, то мы должны были бы обнаружить эту вторую половину дисциплины международных отношений где-то через пару лет. Уже в эпоху Примакова и уж тем более в эпоху Путина, где президент, все его окружение, все, что он говорит, это в чистом виде реализм в международной политике. И так его и рассматривают западные ученые.

А наши ученые?

Они говорят: «Путин опять ведет страну в тупик. Путин создает предпосылки для коррупционного отсутствия перспектив развития. Путин отбрасывает наше общество назад».

Вот как транслируется в нашей среде американская идея, что Путин реалист. Путин отстаивает свои национальные интересы, всерьез стремясь наполнить суверенитет России содержанием. Вот как считает средний американский эксперт в науке. Но говорить он будет, что Путин ведет страну в тупик. Их понять можно, они на работе. Они знают, что Путин реалист, они тоже реалисты, они американские реалисты.

И для того, чтобы отстоять свою идею, им надо подорвать среди собственного народа Путина уважение к нему и сказать, что он просто ведет страну в тупик, и он коррупционер. То есть они квалифицируют его как опасного, а описывают как плохого, ущербного.

Мы должны его воспринимать как полезного, а описывать как хорошего. Ничего подобного. Все не так. У нас никто в научной среде его как полезное и разумное не рассматривает, а относятся к нему исходя из настроения. То ли он хороший, то ли плохой, в зависимости от погоды, от того, что по телевизору передают, веселую или невеселую песню.

Короче говоря, отсутствие институционального реализма в современной России не может быть случайностью. Это система ограничения нашего интеллектуального суверенитета. А вот теперь вопрос. Почему ни Примаков в бытность премьером или министром иностранных дел, ни Путин до сих пор — не создали школу реализма? Несмотря на разных политических деятелей, которые в этом ключе выступают.

Я думаю, это только по одной причине. Потому что субъективно Путин считает, что идея никакого значения не имеет, наука никакого значения не имеет и образование никакого значения не имеет. Ничем другим это объяснить нельзя, потому что, настаивая на суверенитете в области технологий, суверенитете в области энергетики, суверенитете в области армии, суверенитете в области управления страной как единым территориальным образованием, на жестком противостоянии сепаратизму, то есть десуверенизации, в разных сферах, Путин не противодействует десуверенизации российской интеллектуальной элиты, образования и науки.

То есть у нас наука проходит стадию десуверенизации, по сути дела. Смотрите, мы видим не просто западничество. Мы имеем дело с половинным, обрезанным западничеством. Все международные отношения — чисто западные дисциплины — и реализм, и либерализм. Когда нам предлагают взять западнический учебник, из него заведомо выпиливают половину, просто вырезали и дали.

Это такая передача нам знаний через цензуру. То есть там есть такое, чего русские после восемнадцати лет не имеют права читать, потому что они неправильно истолкуют. Соответственно, эта закономерность очень любопытна.

Теперь мы стоим перед очень интересной перспективой. Хорошо. Путин еще надолго, если спина не разболится, вроде как пара сроков еще абсолютно гарантирована. Ну, казалось бы, сейчас можно было бы создать реалистскую модель. Либералы у нас есть. Все международники и есть либералы. Теперь надо сделать международников и реалистов. Я уже не говорю про всех остальных — хотя бы просто реалистов.

Я думаю, что, наверное, к этому дело и пойдет. И, в принципе, было бы очень логично, чтобы, наконец, с таким бешеным опозданием на двадцать с лишним лет, суверенная Российская Республика, демократическая, национальная, буржуазная и рыночная, с соблюдением прав человека, со всеми атрибутами, внутренними и внешними, западного суверенного общества, наконец-то задумалась бы о том, что в международных отношениях необходимо создать школу реализма. Все предпосылки налицо. Если ее не будет в ближайшее время, я буду думать, что это просто скандал какой-то. Сдерживать это совершенно невозможно, и, в конце концов, это то, что лежит на поверхности, что давным-давно было бы пора сделать.

Теперь такой момент. Можно ли считать реалистической позицию, скажем, нашей кафедры, которая не является либеральной в международных отношениях? Хотя это не имеет значения. Либерализм мы знаем и изучаем, может быть, больше, чем какие-то другие кафедры и институты, связанные с международной проблематикой, и компетентны в этих вопросах. Но почему бы социологическому факультету МГУ и кафедре социологии международных отношений в рамках МГУ не встать на позиции реализма? Почему бы им не выступить в качестве этой школы?

Во-первых, на это можно ответить следующее. Вполне можно создать реалистскую модель. Она несложная, она достаточно хорошо описана, если просто уметь читать на любом, кроме русского, языке. И сразу в первом учебнике международных отношений много релевантной информации. А в двух книгах будет все сказано про реализм. Соответственно, технически сделать это не сложно и на самом деле, казалось бы, давно пора бы этим заняться, в том числе нам.

Но здесь мы вступаем в противоречие с другой моделью, которая сейчас является, на наш взгляд, уже субъективно, более приоритетной: это евразийство и теория многополярного мира. Здесь мы подходим к тому, что мы говорили о теории многополярного мира как об одной из тех парадигм, которых вообще нет в теориях международных отношений, нет ни в классических позитивистских, ни в критических, ни в постпозитивистских.

Даю ответ, почему мы не стали очагом реализма в международных отношениях. Быть реалистами в России с научной точки зрения необходимо, хотя с точки зрения развития или прорыва в науке это просто арьергардно. Это значит взять и перенести на нашу почву то, что на Западе уже давно сказано, это раз.

И, во-вторых, это значит принять западную модель развития общества как нормативную. Вот почему нас не устраивает реализм. Реализм — абсолютно западноевропейская модель международных отношений. И нас интересует взгляд на все теории международных отношений, который был бы не западным. Который был бы многополярным и находился на дистанции по отношению ко всей этой области.

Нас интересует именно социология международных отношений, интерпретация международных отношений как социального и социологического явления. В данном случае нам гораздо ближе постпозитивистский подход к модели международных отношений как организованному дискурсу, властному дискурсу, который состоит из дистрибуции ролей, иерархически распределенных между обществами или государствами первого сорта, второго сорта. И вот эта игра подавлений, которая развертывается не только в сфере войн, экономических контактов, дипломатических контактов, социальных контактов, но и в сфере гносеологической, в сфере текстов, в сфере идей, в сфере концепций, в сфере науки. Как раз модель с точки зрения теории многополярного мира и отвергается.

Реалистов у нас нет, и они должны были быть. Я думаю, что они появятся. Но появятся для того, чтобы вступить в полемику и дебаты уже с новым направлением. Ну, с либералами понятно, это арьергардные бои. Но для того, чтобы вступить в полемику с евразийством и теорией многополярного мира.

И поэтому, на самом деле, нужно понять (для нас это важно), что теоретически, в наших условиях, под реализм в международных отношениях зарезервировано определенное место. Как будто формочка готова полностью, ее только залить, и получится кулич, или какая-нибудь булочка просто. Все готово: есть тесто, есть модель, есть заказ. Но в конечном итоге здесь первопроходцем быть не надо. Просто берешь и переносишь то, что мудрецы сказали о своих странах, о западных, на Россию, и получаешь автоматически, путем механического переноса, то, что необходимо в качестве реалистской школы.

Это вещь чрезвычайно полезная, но на самом деле не принципиальная. Интуитивно она понятна, она прекрасно описана. Реализм — самая рефлексированная позиция, и приемлемая до сих пор. Подавляющее большинство американской внешней политики строится вполне по реалистским принципам. То есть здесь ничего нет такого особенного, все вполне прозрачно.

Гораздо живее и интереснее оппонировать не русскому, такому вот условному российскому реализму и американскому прозападному либерализму, а начертить другую линию: дебаты между реализмом и многополярной теорией. По сути дела, многополярная теория оппонирует всей модели международных отношений, поскольку последняя является западной, западоцентричной, поскольку она заведомо содержит в себе тот расистский компонент, о котором мы говорили в теории Хобсона. Потому что все теории международных отношений, дисциплины международных отношений являются евроцентричными или западоцентричными. Это принципиально.

И, соответственно, теория многополярного мира исходит из одной базовой предпосылки, которую можно назвать многополярной, плюральной или антропологической предпосылкой. Которая, на самом деле, опрокидывает все конструкции международных отношений, все школы и занимает определенную фундаментальную дистанцию по отношению к ним.

Эта идея — теория многополярного мира — отрицает следующее. Отрицает единство человеческого общества. То есть она отрицает, что, говоря о человечестве, мы имеем дело с чем-то универсальным. Антропологи показали, что существует столько представлений о человеке, сколько существует культур, языков, обществ, религий, племен. Антрополог Льюис Рост, например, показывал, что представления маленького племени в Амазонке содержат все элементы мира, но они часто не имеют практически никаких аналогов среди предметов или явлений другого племени.

Например, некоторые австралийские племена не знают времени вообще. Они не знают, сколько дней в лунном цикле. Они не считают лун, они вообще не знают, что есть какой-то лунный календарь. Луна для них — это часть племени, которая живет среди них и так далее. У них нет времени в принципе. Мы этого вообще не представляем. Мы думаем, такое время есть: линейное время, циклическое, сезонное. А у австралийских аборигенов — никакого, вообще нет времени. Ну о каком единстве человеческого рода мы говорим, когда есть общество без времени вообще? Есть общество с временем, которое течет как угодно, хаотически, или разбросанно, или линейно, но мы-то имеем дело с собственно линейным временем. Но это только наше общество линейно, постхристианское общество, общество научное. А существуют общества с более сложными моделями.

Точно так же пространство. У одних пространство мыслится как анизотропное, у других как изотропное, у третьих как сакральное, у четвертых — как имеющее в самом себе, в своей структуре выходы и входы в рай и в ад и так далее. И целые культуры живут с этими пространствами, с этими временами. Точно так же у них другое представление и о человеке, и об обществе, и о смерти, и о жизни, и о любви, и о браке, и обо всем. Об эквивалентности, о ценностях, о значении торговли, о теле, — совершенно разные. А представление о «Я», о психологии?

Этот антропологический плюрализм, будучи примененным к международным отношениям, сразу порождает первую идею: то общество, которое мы берем за нормативное, всегда будет одним из многих, которые существуют наряду с ним. Поэтому, как только мы говорим, что нечто объявляется человеком, всеобщим человеком, и описываем этого человека — мы всякий раз описываем эту модель, отталкиваясь от какого-то конкретного общества, претендуя на то, что это всеобщая модель. То есть мы отрываем концепт, например, человека, или общества, или истории, или времени, от социокультурных исторических корней. То есть мы десоциологизируем концепт.

Мы, например, говорим — права человека. И говорим, что человек-то везде одинаков, и права, соответственно, раз он везде одинаков, должны быть одинаковы. Это полная чушь с точки зрения ислама, потому что, человек в исламе — это совершенно другое, нежели человек вне ислама. Для мусульман человеком является кто? Верящий в Бога. А если человек, например, не верит в Бога — для мусульманина тогда он не человек, просто не человек. Мы это представить себе не можем, но для мусульманина человек, не верующий в Бога и не желающий верить в Бога, просто не человек. А такому срубил голову просто, как барану, срубил и все. Либо веришь в Бога, тогда ты человек.

Соответственно, понятие права в исламе, в исламском обществе структурируется радикально иначе, нежели в обществе атеистическом, западном, где права не привязаны к теологии. Права вытекают из коранического откровения. Права вытекают из комплекса, окружающего толкование тафсирами, хадисами высказываний пророка, и, соответственно, это и есть право. То есть право является правом, установленным Богом.

Те же самые десять заповедей, которые не являются строго христианскими, это тоже заблуждение. Десять заповедей — это часть иудейского закона. Это иудейские заповеди, которые не отменены, но преодолены в христианстве двумя другими заповедями, которые принес Христос. Когда Христа спросили: «Какие заповеди?» — он сказал: «В законе десять, а вообще-то, я даю вам две заповеди главные:

• Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем своим, всей душою своей, всем помышлением своим.

• И также возлюби ближнего своего, как самого себя»

Эти две заповеди являются христианскими заповедями, которые на самом деле совершенно другие по всем структурам. Здесь нет юридических предписаний. Это положительные заповеди, а не отрицательные. Смотрите, отрицательные десять заповедей — не сотвори себе кумира, не укради, не убий, не возжелай жену ближнего своего и так далее. «Не» — отрицание: не делай этого, не делай этого, не делай этого. А христианские заповеди — возлюби: Бога — раз, ближнего — два. То есть сделай что-то позитивное. То есть не «не делай», а «сделай». На этом построена христианская теология.

Так вот, что такое христианский человек, на самом деле? Человек христианский выводится из богочеловечества Христа, выводится из представления о ближнем. Совершенно другой человек, чем в исламе, в конце концов. И уже третий человек, нежели в постхристианской атеистической культуре.

Таким образом, права христианского человека вытекают из другой этической и правовой системы, нежели исламского или атеистического. А дальше можно перейти к буддизму, а в буддизме человек есть временный поток дхарм, который временно спустился и потом распадается. С точки зрения японского дзэн-буддизма, откуда путь самурая, путь смерти, человек — это завуалированная смерть. То есть это некоторый сгусток плотских, кишечных иллюзий, которые облекают собой небытие, шуньяту, пустоту. И вот эта пустота, смерть, и есть подлинная реальность человека. А человек — это как бы контур. Другое представление о человеке? Другое. Ну и какие права? Права выстроятся совершенно иными из такого концепта. Буддийская теория права и формально радикально другая, чем исламская, христианская, постхристианская, светская.

В Китае совершенно иное представление и о человеке, и о праве. Где кончается индивидуум и начинается род — планка выделения индивидуума от коллективного, общественного, родового, культурного, исторического, генетического, поколенческого, все совершенно по-другому организовано. Человек без рода, без этого потока предков, которые живут сквозь него — просто ничто. Индивидуум — просто ничто, отсюда китайская дисциплина, отсюда китайская целостность, потому что китаец, в отличие от европейца, не в такой степени индивидуум, как европеец. Он еще человек рода. Сквозь него живет китайский род, отсюда и определенная терпеливость китайцев, трудолюбие и, в общем, некая жестокость, потому что индивидуум — это момент.

Для современного западного человека индивидуум — это все, больше для него ничего нет, начало и конец, альфа и омега. А для китайца это момент. Для русского человека это вообще носитель Христа. Для мусульманина это верный, смирившийся перед Богом. Для буддиста — пустота. И все правовые системы имеют, в свою очередь, привязку к этой антропологии.

Поэтому, когда мы привносим в модель международных отношений этот антропологический принцип, когда мы говорим, что могут существовать равные общества наряду одно с другим, то мы скажем: существует много людей, а не один человек, и много прав человека.

И исламские права человека, христианские права человека, буддийские, китайские права человека просто будут отличаться, потому что иной субъект этих прав — раз, иная модель понимания права — два.

Соответственно, вот тут возникает самое важное.

Западные люди говорят:

— Ну как же, у нас-то под человеком и правами понимается это. А если у вас не так, значит, у вас плохо понимается. Значит, еще недостаточно понимается.

— Что значит недостаточно?

— Недостаточно по-нашему.

И вот мы имеем дело с тем фундаментальным расизмом, о котором мы говорили. Западное общество — современное западное общество, не прошлое, — отождествляет само себя с универсальным идеалом. И строит все свои теории, в том числе международных отношений, на этом принципе.

Вот как у нас — это правильно, хорошо и универсально. А не совсем как у нас — это не совсем правильно. А совсем не как у нас — это совсем неправильно.

Значит, здесь возникает такой момент. Частное, западноевропейское, берется как всеобщее. И тогда появляются некоторые идеи того, что называется телеология. Смысл и ключ к пониманию западного расизма в широком смысле: культурного, научного, идеологического расизма, — заключается в телеологии. Существует некоторая презумпция, то есть допущение, которое лежит в основе западноевропейской культуры. Это идея движения к цели. Телос — по-гречески цель. Логос — учение, телеология — это учение о цели.

Телосом выступает современное западное общество и современный западный человек. Телосом, целью, выступает современный технологический уровень цивилизации, современное представление о комфорте, об уровне экономических и социальных гарантий. И дальше, смотрите, эта цель рассматривается в качестве той точки,

• к которой движется вся история — раз,

• и к которой тяготеют все пространства — два.

То есть эта телеология имеет темпоральный исторический характер и имеет пространственный характер. Мы имеем двойную телеологию.

Что значит историческая телеология? Что западные люди считают, что существует прогресс. Это абсолютная убежденность. Этот прогресс направлен в одну сторону. В какую сторону? Какова цель прогресса, телос прогресса? Стать таким, как современное западное, евроамериканское общество.

И все то, что движется к этому совершенству, к этому идеалу, к этому абсолюту, — все то хорошо. Но что ближе к нему, то лучше. А что дальше, то хуже. Соответственно, история имеет такой позитивный характер, созидательный характер.

Она идет:

• от несовершенного, от малого, к совершенному.

• от темноты заблуждения к истине и справедливости.

• от зла к добру.

• от карикатуры к подлинности.

Что является подлинным? Путь развития западноевропейской цивилизации. Самым подлинным является то, что есть на Западе сегодня. Но еще более подлинным будет то, что будет на Западе завтра. То есть то, как пройдет дальнейшее продвижение к этому телосу в истории. Соответственно, исторические этапы ранжируются по расистской вертикали.

В истории есть подъем. К чему? На пике его стоит западноевропейское современное общество. А все, что находится ниже, является прошлым, худшим, недоделанным. И оценивается исходя из тех критериев, из тех ценностей, из тех параметров, из тех мер, которые находятся в западноевропейском обществе. Они-то и считаются универсальными. Это телеологический универсализм, универсализм исходя из цели. История движется к цели. История движется к Западу. Все, что не к Западу, то отсталое, обратите внимание.

Если общество не является западным, это эквивалент тому, что оно является отсталым. Куда отсталым? Для того чтобы говорить так, надо предполагать, что движение ведется к одной и той же точке. Только кто-то к ней ближе, кто-то более продвинутый, а кто-то дальше — тот отсталый. Но чтобы говорить об отсталости, надо предполагать, что все движутся только в одном направлении. Все хотят и движутся только в одном направлении. В каком? В сторону западноевропейской культуры.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.