Воспитание солдата
Воспитание солдата
Темный коридор старой бревенчатой казармы. Поздний вечер. Барабан только что пробил вечернюю зорю. Масляные чадящие лампы едва разгоняют сумрак. В их свете тяжелыми и грубыми кажутся шеренги вытянувшихся на перекличку солдат. Тускло мерцают медные Екатерининские каски. Там наметится плечо кафтана, там край тяжелого сапога. Люди устали за день экзерциций, муштровки и караула, люди промерзли на Русском морозе. Веско, медленно и тяжко, точно удары молота по наковальне, бьют слова, упадая на душу чеканящими ударами. Их вычитывает офицер по Суворовскому наказу. Капрал держит ночник над листком с приказом. Эти слова вычитывают после всякого большого ученья, после всякого маневра и ночью перед общей молитвой:
— Субординация, экзерциция… дисциплина… Чистота… здоровье… опрятность… Бодрость… смелость… храбрость… Победа… Слава! Слава! Слава!..
Так вколачивалось в солдатские мозги основание воинской службы и становилось крепким, как молитва.
Субординация… дисциплина… Не только уставы: внутренней службы с его параграфами о начальниках и старших, об отдании чести и внутреннем воинском порядке, дисциплинарный устав с его воинскими проступками и наказаниями и устав караульной службы, — не мелочное их изучение, но мелочное их исполнение действуют на человеческую душу и воспитывают из человека — солдата.
Субординация… В современную армию с партией новобранцев приходят разные люди. Придут простые, честные и верующие люди. Но придут и социалисты, и доморощенные политики, и недоучки, нахватавшиеся из газет и грошовых брошюр грошовой мудрости. Толкуй такому об обязанностях солдата, о его воинском долге! У него своя наука на уме. Он думает, что он все знает, и он привык за словом в карман не лазить. Попробуйте начать объяснять и убеждать, — он сам вам иной раз так разъяснит, что не сразу найдетесь, как ответить. Тут на помощь и является воинский порядок, та субординация, которая заставляет даже окружающую толпу притихнуть.
Команда: смирно!.. Смолкли разговоры. Люди стали в струнку… Вытянулись неподвижно.
— Равняйсь!..
Шеренги приняли красивую стройность. Их мелочно выравнивает унтер-офицер. Опять команда:
— Смирно! Равнение направо!
Головы подняты, повернуты направо. Левое ухо ниже, подбородки кверху. Все глаза на начальника.
Что это? Отдание чести офицеру? Возвеличение молодого «его благородия» перед «серой скотинкой»?
Нет… Это начало той субординации, которая постепенно войдет в солдатскую душу. На одних это произведет впечатление оторопи, огорошит их, собьет их с их горделивой пози ции, где они чувствовали себя «богами», которым все позволено, других заставит серьезнее взглянуть в свое, может быть, слишком приниженное «я», а всех вместе заставит почувствовать себя уже не самими собою, а каким-то коллективным «я», — «взводом», ощутить в себе общую, сильную душу, податливую на внушение начальника, познать себя солдатами.
Чем выше начальник — тем впечатление, производимое им на строй, должно быть сильнее. Музыканты и барабанщики приготовили и продули инструменты. Все встрепенулись. Команды следуют за командами. Люди выравниваются, тянутся, стараются. Строгие подпоручики и поручики обращаются в песчинки, которые то подают на пол-носка вперед, то осаживают чуть-чуть назад. Грозные ротные замерли на своих местах. Старший штаб-офицер волнуется. Наконец — последняя команда:
— Господа офицеры!
Плавно грянул оркестр полковой марш, и перед полком появляется командир полка.
Это не просто человек. Не Егор Степанович, которого вы вчера обыграли в бридж, не толстый старый человек, которому денщик дома снимает сапоги, ибо у него ноги не гнутся, не барин, не буржуй, не «враг трудового народа», но — командир полка. Человек, который со всей этой массой может сделать все, что угодно. Может повести на смерть, может загонять на плацу до седьмого пота, может наградить, накормить, напоить и может заставить терпеть холод и голод.
Это сознание подчиненности командиру сливается со звуками полкового марша, с торжественным рапортом штаб-офицера, с дружным ответом на приветствие первого батальона. Это обряд, это ритуал, который поднимает, волнует, возбуждает какие-то чувства, а в общем внушает толпе веру в начальника, начальнику же уверенность в людях. Уберите эти мелочи, упростите обряд, — и уже не тот станет командир и не тот полк. Суворов был врагом излишней муштры и парада. Суворов был сторонник простоты обучения. Однако, как тонко понимал он этот ритуал появления начальника перед солдатами!
Тут он обдумывал все: свой костюм, аллюр лошади, что и как кому сказать, — самый звук своего голоса.
В Италию на подкрепление армии Суворова в 1799 году прибыли пополнения. Суворов назначил им смотр у города Пьяченцы. Вот как описывает этот смотр и свои чувства очевидец:
«… Все ожидали непобедимого и с нетерпением смотрели в ту сторону, откуда он должен был ехать. Стены города Пьяченцы покрыты были сплошною толпою горожан и раненых французов.
И вот: пыль столбом по пути, и вот он, отец наш Александр Васильевич! Он прямо и шибко ехал к нам верхом на лошади, окруженный многочисленною свитою. Если бы не святая дисциплина, удержавшая в рядах строя ратников, — то все войско кинулось бы к нему навстречу! И вот он подъехал к середине корпуса, остановился, взглянул своим орлиным взором, — громко сказал: «Здравствуйте, братцы! — чудо-богатыри! — старые товарищи! — здравствуйте!!..» И ответ ратников, как сильная буря, вырвавшись из ущелья гор, как раскат грома, огласил окрестности: — «Здравия желаем, отец батюшка!» — Наконец, голос ратников «ура!» покрыл все. Александр Васильевич шибко проехал по линии войск, приветствуя их: — «Здравствуйте, чудо-богатыри! Русские! Братцы! Здравствуйте!» И тогда-то приказал начать примерное сражение по методе его.
Пример сражения продолжался не более часа, натиск и удар в штыки. Затем войска остановились в колоннах. Александр Васильевич приехал к ним. Все полки и батальоны сомкнулись густо и сблизились к месту, где был непобедимый. Говорил речь войскам о победах над французами, и речь его была коротка: помянул о победах, давно бывших над врагами, и в заключение сказал: «Побьем Французов-безбожников! В Париже восстановим по-прежнему веру в Бога милостиваго; очистим беззаконие! Сослужим службу Царскую — и нам честь, и нам слава!.. Брат-Цы! Вы богатыри!.. Неприятель от вас дрожит!.. Вы — Русские!..» И крики десятков тысяч ратников: «Рады стараться! Веди нас, отец наш, готовы радостно!.. веди, веди, веди! Ура!!» — огласили окрестности Пьяченцы.
Александр Васильевич поехал от нас, и вслед за ним начальники полков и батальонов повели старых его знакомых ратников. О, как радостны возвратились к нам наши старики, чего они только не говорили нам! Их было человек около полусотни, и почти всех по именам знал Александр Васильевич; и все с ним были в Крыму, на Кубани, на Пруте, при Рымнике, на Дунае и в Польше; и со всеми он говорил, и всякому дал свое слово ласковое. После того он сказать изволил: «Прощайте, братцы, покудова! Увидимся!.. Кланяйтесь от меня всем, всем чудо-богатырям! Помилуй Бог!.. Мы — Русские!..»
И сколько приезжало потом к русской солдатской толпе вождей на красных лимузинах и паккардах, украшенных красными флагами, и вожди, стоя на подушках, говорили длинные речи, обращаясь к «самой свободной в мире армии», а зажечь толпы не умели. И, расходясь, говорили солдаты самой свободной армии:
— Начерта мне земля и свобода, если меня убьют и я ничего этого не увижу? Нет, шалишь, повоевали и будя!..
В чем же была сила старого вождя и начальника, Александра Васильевича Суворова?
Конечно, прежде всего в том, что он был для всех, кто его ожидал, — «непобедимый». Обаяние его имени было так велико, что тот, кто пишет, называет его просто — «отец наш», «Александр Васильевич» — ибо кто не знал в тогдашней Павловской России, кто такой Александр Васильевич?
Суворов знал, что удивить толпу — это ее победить. Он едет верхом и «шибко», — а ему тогда было шестьдесят девять лет, и ему это было нелегко. Он окружен большою свитою. Суворов был небольшого роста, сух и некрасив. Он не появлялся никогда на большой голштинской лошади. — Знал, что на ней он будет смешон. Он ездил на небольшой и шустрой казачьей лошади с приемом лихого наездника. И одевался он оригинально, по-своему. С лентою на шее и большим Мальтийским крестом на груди, он сразу поражал внимание.
Большие глаза его блистали вдохновением. От него как бы шел ток к его солдатам. Современник пишет о нем: «Взглянул своим орлиным взором, громко сказал: здравствуйте, братцы…» У Суворова на поле перед солдатами был свой силуэт. Такой же свой, собственный силуэт, образ, влияющий на толпу, имели и все великие полководцы.
Наполеон был малого роста, такого малого, что когда смотришь в музеях и во дворцах Франции его постель и ванну, не веришь, что это вещи взрослого человека. Но он был «великий», и он знал, что он и казаться должен таким. Треугольная большая, особая, Наполеоновская, незабываемая шляпа, всегда один и тот же скромный артиллерийский мундир и серый походный сюртук. Прекрасная, но маленькая, под рост, арабская лошадь,
Его маршалы переняли от него это значение внешнего вида. Одевался в страусовые перья, носил пестрый, золотом расшитый ментик король Неаполитанский Мюрат, был тяжело скромен рослый Даву. Самые звания и титулы, данные маршалам Наполеоном, поражали войска. Все короли и герцоги!.. Все величества и светлости!..
Скобелев понимал, что белый китель, белая лошадь, иногда в холод распахнутое на груди пальто с алыми генеральскими лацканами внушают солдатской толпе мысль о его бесстрашии, влекут солдата за ним. Он был — «белый генерал!»
Начальник 10-й кавалерийской дивизии в Великую войну, граф Келлер, на рослом коне, под своим сине-желтым значком, с сияющим светлым лицом въезжал в стрелковые цепи и ласково говорил солдатам два, три слова.
«Заговоренный» — говорили солдаты. В самом слове было уважение к нему, готовность идти за ним.
Суворов говорит немного. Он не обещает ни земли, ни воли, он не сулит ни крестов, ни наград. Он знает цену земным наградам: — «Все суета сует». Он говорит о невесомом, духовном и бессмертном. — «Побьем французов-безбожников! В Париже восстановим по-прежнему веру в Бога милостивого; очистим беззаконие! Сослужим службу царскую — и нам честь! И нам слава! Братцы! Вы богатыри!.. Неприятель от вас дрожит! Вы — Русские!..»
Судьба отняла от нас все нажитое. Она лишила нас имущества, сорвала безжалостною рукою офицерские погоны, загнала в мастерские заводов, к рулю такси, в подземные угольные шахты. Она изгнала нас из Родины. Но разве могла она лишить нас нашего офицерского звания? Сознания, что мы — офицеры? Разве лишила она наших прошлых побед, нашей чести и славы? И этого никто, никогда отнять не может, — это есть то вечное, о чем всегда говорил и повторял Суворов, что внушал ежедневно, после каждого учения, перед вечерней перекличкой и утром, когда люди только что встали.
— Слава… Слава… Слава…