Передние края Андрей Козенко

Передние края

Андрей Козенко

Андрей Козенко – журналист, редактор, работал в газете «Саратов», в нижневолжской редакции «Коммерсанта», с 2005-го по 2012-й – корреспондент отдела «Общество» федерального «Коммерсанта»; с 2012-го по 2014-й – специальный корреспондент «Ленты. ру»

Май 2012 года, солнечное утро, двор Таганского районного суда Москвы оцеплен полицией. Во дворе несколько десятков людей, и большинство из них очень агрессивны. «Твари, шлюхи, на костре гореть будете!» – как заведенный повторял парень лет тридцати. В какой-то момент к нему подошла женщина: «Молодой человек, я, как профессор, могу вам сказать, что скоморошеская культура издавна…» В полуметре от лица женщины пролетела петарда, упала рядом и взорвалась. Потом еще две, двор заволокло довольно едким красным дымом, в этом дыму полицейские начали проводить хаотические задержания. «Круто тут у вас, весело», – подумал я и зашел в помещение.

Зал судебных заседаний где-то семь на десять метров. В нем было человек пятьдесят журналистов. Окна настежь, и одновременно кондиционер еще работал, но без толку, от жары и духоты можно было умереть, пошевелиться тоже не очень-то получалось. Первой в клетку завели участницу группы Pussy Riot Надежду Толоконникову. Ее я немного знал; однажды на московском гей-параде видел, как ее пытались задержать. На то, чтобы довести ее от памятника Юрию Долгорукому до автозака метрах в двадцати, понадобились усилия шестерых омоновцев.

Толоконниковой продлили арест по делу о плясках в храме Христа Спасителя, она в ответ объявила голодовку. Затем как под копирку продлили арест второй участнице группы Марии Алехиной, и она тоже ушла голодать. В клетку завели третью героиню того года Екатерину Самуцевич. К ней бросился Петя Верзилов, участник арт-группы «Война», один из организаторов летнего лагеря «Антиселигер», мы с ним тоже были немного знакомы. «И про голодовку не забудь сказать!» – шикнул он на Самуцевич, та нервно кивнула. Где-то через час, услышав о продлении ареста, она тоже произнесла: «Голодовка!» Тем суд и кончился. «Круто тут у вас, весело», – продолжал думать я, еще не подозревая, насколько именно.

Вообще, я никогда и не планировал становиться судебным репортером. Когда-то давно еще была жива судебная система, и тогда это было страшно интересно. Это была интрига, это было реальное соревнование обвинения и защиты. В 2002–2003 годах я, будучи нижневолжским корреспондентом «Коммерсанта», полтора года прожил в саратовском областном суде на деле Эдуарда Лимонова и соратников. Это было круче любого детектива и любого сериала. Там сотрудника ФСБ из Барнаула уличали в том, что он любил допрашивать местных нацболов ночью на кладбище. Там совсем юный активист каялся перед судьей, что не смог приехать на предыдущее заседание, потому что был в Праге, кидался там помидорами в генсека НАТО Джорджа Робертсона. Самовлюбленный Лимонов язвил судье, но тот тоже был не прост, и за ним в ответ не ржавело. В ходе прений адвокат писателя Сергей Беляк произносил свою речь три дня ровно. А вынося приговор, судья отмел самые серьезные обвинения в захвате власти и покушении на конституционный строй. Оставил только мелкое обвинение в хранении оружия и дал подсудимым небольшие сроки. Вот тогда перед судом я преклонялся, в нем было величественное что-то даже.

Всего за десять лет это прошло. Сейчас, если человек оказался на скамье подсудимых, он, считай, осужден. Дали условный срок – считай, оправдали. Нет в этом больше ни драмы, ни глубины, ни интриги. Канцелярщина одна.

Из этого я и исходил, и историю с судом над Pussy Riot откровенно недооценивал. Ну да, несправделиво, а когда оно справедливо-то было, тоже мне. Все-таки это уже было лето 2012 года – прошли первые обыски и аресты по «болотному делу», появились новые политические эмигранты. Шумные и бестолковые либеральные вечеринки в клубе Zavtra («Мы любим котиков и Алексея Навального», ага) становились не то что немодными – неуместными даже. Сейчас понимаешь, что это было только самое начало реакции, в том значении этого слова, которое обычно в учебниках истории употребляется.

Островок независимых СМИ де-факто еще существовал. Но все чаще коллеги рассказывали о том, что редакторы отказываются ставить уже готовые тексты, появляются запретные темы. Причем в тех изданиях, где еще год назад это было немыслимо. В «Ленте» все было спокойно. Той весной и тем летом мы, спецкоры «Ленты», начали много ездить по стране, делать большие репортажи отовсюду и обо всем на свете. Начинали как-то робко, а потом каждый получившийся текст – это было как завоевание новой планеты: от ощущения, какое пространство уже открыто, а какое еще только можно открыть, дыхание перехватывало. Не было над нами ограничений ни по темам, ни по формату, ни по объему текста. Нашли историю, проговорили ее, билеты-гостиницу забронировали – и все, вперед, а там – свобода. Это было как первые гастроли The Beatles в Америке, уж извините.

В день начала процесса над Pussy Riot заглянул туда, послушал обвинительное заключение, а затем сел на поезд в Ульяновск, собираясь делать оттуда серьезный репортаж про базу НАТО. Поезд подходил к Рязани, я открыл твиттер и понял: что-то идет не так. Твитившие из суда люди словно на спектакле каком-то сидели про мрачное средневековье. Там выступали потерпевшие и свидетели обвинения. Первый вопрос гособвинителя к ним был: «Веруете ли вы в Бога?» В ответ звучали рассуждения про «милость божию», «таинство раскаяния» и тому подобное. Хамовнический суд Москвы обсуждал, правильно ли молиться, стоя к алтарю спиной. Или же: живет ли Бог в алтаре храма Христа Спасителя и не могли ли кощунницы из панк-группы его смутить. С НАТО все было решено: в час ночи я вышел из поезда на станции Сасово, в 3.30 сел в обратный поезд до Москвы, в 9.30 был на Казанском вокзале, в десять утра в суде. Больше я не пропустил ни одной минуты этого процесса.

Странная все же история вышла с этой песней про Богородицу, которая Путина гнала. В начале февраля появился на ютьюбе клип. Дней пять – и это еще много – он честно пробыл одной из главных тем для обсуждения в соцсетях. Юзеры защищали Бога и веру с неистовством палачей Джордано Бруно, это нормально. А потом все стихло, ну не вечно же говорить об этом. А вот дальше – такое ощущение, что кто-то очень высокопоставленный посмотрел и дал команду не просто наказать, а показательно распять.

Семь или восемь дней судебного следствия слились в один, тоскливый и бесконечный. Сначала ты проходишь через полицейский кордон у суда, оставляя позади пикеты православных и пикеты сторонников Pussy Riot. Потом стоишь в очереди у дверей суда, пока злющие приставы проводят досмотр вещей. «Что это? Вода? Сделайте глоток! Что значит зачем, вдруг бензин у вас там!» Следующая очередь прямо на лестнице у входа в зал судебных заседаний. Жара, духота, в толпе говорят на английском, немецком, итальянском, португальском языках. Все те же приставы, они словно в гестапо стажировались, рассекают эту толпу на лестнице, крича, матерясь, локтями. Плотность толпы была такая, что по совести все журналисты как порядочные люди обязаны были жениться друг на друге. На шум выглядывал милейший председатель Хамовнического суда Виктор Данилкин. «Ну что вы расшумелись, – укорял он. – На деле Ходорковского и то порядка было больше». «Ой, на деле Ходорковского мы так его все любили, он такой добрый, такое чувство юмора, справедливый, – рассказывала мне коллега. – Любили, пока приговор не услышали».

С 10.00 до 19.00, а то и позже, шла инквизиция. Потом я прорывался через час пик в метро, съедал шаурму по дороге до дома, набивал текст, отправлял в редакцию, смотрел на часы и говорил: «Оу, Андрей, у тебя есть еще шесть часов на то, чтобы поспать, круто!»

Но мой персональный ад был полной ерундой по сравнению с тем, что происходило в самом суде. Как правило, день начинался с того, что один из адвокатов группы Виолетта Волкова заявляла отвод судье Марине Сыровой за вопиющую необъективность и тотальную заинтересованность в исходе дела. Надрывно громкая Волкова и язвительная Сырова препирались при первой же возможности – это была чистая взаимная ненависть, без примесей. Отвод, разумеется, отклонялся. Слово брала подсудимая Алехина и обращала внимание суда на то, что показания потерпевших охранников храма Потанькина и Белоглазова идентичны вплоть до грамматических ошибок, вплоть до того, что в одном из абзацев своих показаний они начинали именовать себя в женском роде. Адвокаты Волкова и Марк Фейгин начинали на судью кричать. Спокойный по жизни адвокат Николай Полозов иронизировал. Судья кричала на них в ответ. Все ходатайства отклонялись.

Потерпевший Потанькин говорил, что акция в храме Христа Спасителя произвела на него такое впечатление, что он не может зайти в храм. Адвокаты спрашивали, обращался ли он к психотерапевту, Потанькин оскорблялся, что он – человек верующий и обращается к Богу, а не психотерапевту. Всего-то через неделю после этого безумного суда ко мне из-за границы приедет приятель, мы пойдем гулять по всем основным туристическим местам Москвы, и на пороге храма Христа Спасителя нас металлодетектором будет досматривать тот самый потерпевший Потанькин. Дай бог ему здоровья и душевных сил.

После первых репортажей пресс-секретарь суда заявила, что журналистам запрещается использовать в своих текстах прямую и косвенную речь всех участников процесса. Это было волшебное в своей абсурдности требование, оно противоречило сразу всем нормативным актам, которыми руководствуются журналисты. Даже жаль, что просуществовал запрет всего пару часов, в общую концепцию страха и бреда он укладывался безукоризненно.

Мы вновь и вновь слушали показания свидетелей. «Снят вопрос!» – то и дело говорила судья Сырова, мы нервно смеялись. Какой-то человек – он не был свидетелем бесовских дрыганий в храме и не был знаком с участницами Pussy Riot, зато видел клип в Интернете и был им оскорблен – говорил, что ад так же реален, как и московское метро. Тогда мы хохотали под угрозой быть выведенными из зала. Сейчас чем больше проходит времени, тем больше я верю в это утверждение. «Вы вообще свидетель чего? Чего вы видели-то?!» – кричали ему адвокаты и подсудимые. «Снят вопрос!» – кричала им Сырова. «Верю в Троицу, почитаю Богородицу», – распевно говорил свидетель. В перерыве мы ошеломленно выходили покурить. «Инфернальный районный суд города Москвы», – шутил кто-то. Читали в твиттере новую порцию ерничаний: «Мечта: моя девушка спрашивает: ты меня любишь или мы просто трахаемся? И тут судья Сырова появляется: СНЯТ ВОПРОС!» Потом шли обратно, проходили мимо буфета, где милая пожилая женщина продавала домашние пирожки с капустой. «Православным без очереди!» – шутили адвокаты потерпевшей стороны. В буфете играет песня: «Не плачь, Алиса, ты стала взрослой, праздник наступил, и тебе уже шестнадцать лет».

Я смотрел в окно на высотки Москва-сити и не верил, что на улице 2012 год. Мне временами казалось, что судья Сырова вот-вот сейчас вскочит, страшным голосом прокричит: «Приговариваю сжечь их, кощунниц!» – и приставы потащат трех девушек на костер. Иногда я вспоминал, что где-то там у меня есть редакция, в ней работают добрые, хорошие и разумные люди. Или, быть может, они просто приснились мне. Жаль было бы, если так. В зале тем временем вызывали «скорую помощь» то подсудимым, то адвокату Волковой. «Она здорова, хоть сейчас на подиум», – говорила судья. «Свинство и скотство!» – комментировали адвокаты.

«Феминизм – это грех. Неестественное стремление», – говорила адвокат потерпевших Лариса Павлова. Приставы выгоняли всех из зала, потому что аноним позвонил в суд и сказал, что в нем заложена бомба. Сырова зачитывала показания потерпевшей Сокологорской, которая опознала подсудимую Алехину «по строению икроножных мышц и по чертам лица», – на этом нескольких журналистов за хохот все-таки выгнали. За окном кто-то периодически скандировал: «Свободу Pussy Riot!», какие-то люди жгли фаеры, приковывались к решеткам, их задерживала полиция. В зале где-то с третьего дня судебного следствия прописалась овчарка, которая истошно лаяла всякий раз, когда кто-то поднимал голос. То есть в среднем раз в пятнадцать минут. «Молодец, собачка, наводи порядок!» – как-то раз вскричала судья Сырова. После допроса всех свидетелей обвинения она запретила допрашивать всех свидетелей защиты. Сожжение на костре в тот момент вновь казалось самой реальной из возможных мер наказания.

Судья уложила этот процесс всего в семь рабочих дней. Гособвинение попросило по три года лишения свободы для каждой участницы группы. Звучали последние божественные реплики вроде «Патриарх имеет признаки сакральности. Оскорблять его – значит, оскорблять всех верующих». Девушкам оставалось сказать последнее слово – обычно это самая формальная часть процесса, все уже сказано и пересказано, в приговоре оно едва ли будет учтено.

Я тогда пришел в зал суда просто поприсутствовать. И где-то со второй минуты выступления Толоконниковой понял, что тут неординарное что-то происходит. Вытащил диктофон, и уже больше не убирал его. Это было не просто яркое выступление, это были программные речи. С объяснениями подтекста, с отсылкой к Хармсу и поэтам-обериутам. С этими речами пришло и понимание, что танцы в храме Христа Спасителя – лишь пролог к настоящей масштабной акции, в которой участвовали не только трое девушек, но и судья, прокуроры, адвокаты, неистовые православные и воинствующие атеисты, чиновники, депутаты, рок-музыканты со всего мира. Да и президент, что уж, он тоже сыграл свою роль в не своей игре.

Мы тогда в «Ленте» не репортаж сделали, а просто опубликовали расшифровку трех этих выступлений, трех последних слов. Вынужден признать, что читали и цитировали этот текст больше и чаще, чем просто репортажи.

С приговором, в сущности, все было ясно. Адская давка из журналистов, всевозможных активистов, да и кого там только не было. Не поддающиеся логике действия приставов, которые несколько раз превращали голову очереди у входа в хвост, а потом обратно, и так несколько раз. Кто-то вынес на лестничную клетку колонки, и приговор звучал на все здание суда. Да, там, как обычно, в полном объеме были учтены свидетельства обвинения и вообще не учтены свидетельства защиты. В этом смысле все и осталось предсказуемо – российский суд не подвел. Но только в этом, на осмысление остального у людей еще месяцы ушли.

Девушкам дали легендарную «двушечку». «Ну как?» – спросил я у корреспондента The New York Times. «П*здец», – ответил американец без намека на акцент. «You are welcome», – ответил я. И пошел в редакцию, даже уже не в состоянии фокусироваться на том, что мимо опять кого-то несут в автозак.

* * *

Прошел всего-то год, и судов в жизни стало значительно больше. Не то чтобы я их полюбил, просто так получилось, что все мои ньюсмейкеры плавно отправились туда в качестве свидетелей и обвиняемых, а кому уже и приговор вынесли. В середине апреля 2013 года штаб Алексея Навального разослал журналистам, которые планировали освещать дело «Кировлеса», копии обвинительного заключения.

Вот тогда с реакцией – все в том же историческом значении этого слова – все уже было в полном порядке. Либеральный small talk того времени – это когда на вопрос «как дела?» собеседник начинал материться. Это был последний год существования хоть какого-то рыночка независимых СМИ в России. «Лента. ру» перезапустилась, сделала это красиво. Количество читателей росло каждый день, в рейтинге цитируемости любое место, кроме первого среди интернет-СМИ, воспринималось как недоразумение. Это было круто, но в складывающейся ситуации одновременно и нелепо. Мы всего-то хотели быть обывателями, людьми, которые работают ради существования здравого смысла и пытаются работать хорошо. Только-то. А получилось так, что мы, сами того не желая, оказались где-то на передних краях Борьбы За Свободу Слова В России. Вылезли из окопа и стояли такие – флагами размахивая. Чувствуя себя крайне неуютно при этом.

Репортажи с суда над Навальным с Офицеровым стали, ну по крайней мере для меня, отправной точкой в те самые окопы. Независимость и объективность еще никто не отменил. Базовый принцип журналистики: рассказываешь о конфликте – дай точки зрения всех сторон – тоже никто не отменил. Но тогда я впервые почувствовал – поиск здравого смысла и справедливости приводит тебя в ту самую оппозицию, о которой ты еще недавно старался писать более чем нейтрально. Система координат в политике и в обществе поехала уже тогда, задолго до событий на Украине.

С Навальным мы были знакомы с 2005 года, с тех времен, когда он вел политические дебаты и вел крайне забавный «Живой журнал» с шуточками из серии: «Если мне еще кто-нибудь позвонит из [движения] «Оборона» и попросит объяснить, как вешать ролики на ютюб, я сделаю то, что не может сделать кровавый режим. Я разгоню всю вашу оборону нахер!» Я еще с тех времен очень ему симпатизировал, поэтому текст обвинительного заключения по «Кировлесу» читал, придираясь ко всему как последний нашист. Если там есть подвох, я должен знать, в чем он заключается. Ну и плюс общая ответственность: конечно, для «Коммерсанта», «Ведомостей», РИА Новости, других больших СМИ освещение таких процессов было делом обычным, но для «Ленты» это был первый такой опыт.

Я это обвинительное заключение выучил почти наизусть. Оно поначалу чем-то напоминало математическую задачку. Окей, некая «Вятская лесная компания» во главе с Петром Офицеровым приобрела у филиалов ГУП «Кировлес» продукции на 16,5 миллионов рублей. Заплатила с этой суммы налоги и зарплату сотрудникам. За часть поставок не расплатилась и потом судилась с «Кировлесом» в арбитражных судах, которые принимали решения как в одну сторону, так и в другую. Дальше простая математика переставала работать: из обвинительного заключения внезапно следовало, что все 16,5 миллионов похитили Навальный (работавший советником губернатора Кировской области Никиты Белых) и Офицеров. Из чего это следует? А из того, что они приятели и вместе не любили директора «Кировлеса» Опалева. Есть в обвинительном заключении хоть одно доказательство, что Навальный причастен к ВЛК? Ну, хотя бы подпись хоть под одним документом? Нет. Есть ли хоть какое-то представление, куда Навальный и Офицеров эти 16,5 миллионов дели? Нет. Зато есть чудесная фраза: «Замаскировали преступную деятельность под гражданско-правовые отношения». Ладно, думаю, может быть, я чего-то не понимаю, ну, прокуроры разъяснят.

За день до первого выезда в Киров Навальный позвал нескольких журналистов к себе в офис, чтобы мы могли какие-то вопросы по этому документу задать. Мы задали их около миллиона, Навальный на доске рисовал схему, как работали ВЛК и «Кировлес». Рассказывал о своих отношениях с Опалевым, о работе своей в должности советника губернатора. Максимум, в чем его можно было заподозрить, это в протекционизме по отношению к Офицерову, но за это не сажают.

Перрон Ярославского вокзала, толпа журналистов и сторонников Навального. Реплики в стиле: «Дорогие коллеги, напоминаю, что «Жан-Жак» находится между 16-м и 18-м вагонами!» Первый раз это была еще веселая поездка с многочисленными шутками и с предвкушением чего-то интересного. Поезд остановился на пару минут в Коврове, к вагону-ресторану подошел человек с адресованным Навальному и его жене Юлии плакатом: «Алексей и Юля, мы с вами!» Он стоял так, прижавшись к стеклу, пока поезд не тронулся. Навальный был очень растроган. «И ведь знал, что мы в этом поезде поедем!» – удивлялся он. «Да он небось с утра к каждому поезду вот так подходит», – говорили ему мы с коллегами. «Ну вас, циники», – отмахивался Навальный.

Две студентки юрфака МГУ вызвали всеобщее умиление, рассказывая, как на примере дела Навального и Офицерова у них в вузе рассказывают о несправедливом правосудим. Утром оппозиционеры опознали в студентках журналисток Lifenews.

Ада, сравнимого с делом Pussy Riot, тут не было и близко. Это был чинный, степенный судебный процесс, к которому принимающая сторона основательно подготовилась. Даже деловая кировская газета, рассуждая о туристических перспективах региона, упомянула «событийный судебный туризм», которым займутся гости из Москвы, Екатеринбурга, Перми и других не очень отдаленных городов. Первое заседание прошло быстро, судья Сергей Блинов – молодой человек себе на уме и с очень тихим голосом – ни одной из сторон слишком явно не симпатизировал. Журналисты разбрелись по городу: губернатор Никтиа Белых даже целый пост в ЖЖ написал, какие достопримечательности в Кирове посмотреть. Все быстро выучили поговорку «На Вятке свои порядки». Еще буквально месяц – и у тех, кто ездит в суд постоянно, начнет проявляться местный вятский говор: всего-то надо частить, говорить тихо и как можно чаще, к месту и нет, употреблять присказку «так-то».

Дорогу в Киров мы быстро выучили наизусть. Сначала до Владимира, наблюдая, как с каждым десятком километров населенные пункты становятся все беднее, а пейзаж – все красивее. Потом Ковров, потом совсем уже ночью Нижний Новгород, и если бессонница, то можно дождаться и посмотреть в окно на Волгу с железнодорожного моста. Следующие три часа поезд вновь мчит без остановок. В 6.30 утра в Оричах тебя будит проводник, за окном пресловутый кировский лес. Не очень-то величественный, прямо скажем. В начале восьмого поезд прибывает в Киров. С утра есть время прогуляться: ресторан «Васнецовъ» напротив Лениского районного суда начинает работать с восьми утра. Там завтрак, а потом уже суд.

В суде за четыре месяца даже и голос-то никто ни на кого не поднял. Но вещи там творились не менее странные, чем на других политических процессах. На первых заседаниях суд допросил почти четыре десятка директоров лесных хозяйств. Живут они все в области, поездки из райцентров в Киров почитают за событие. Навального они либо вообще никогда не видели, либо видели один раз на совещании, где он, правда, молчал. При этом суда они опасались на каком-то инстинктивном уровне и старались не просто не говорить лишнего, а вообще ничего не говорить. «Не очень уверенно могу вспомнить. Не могу сказать. Не помню», – сразил прокуроров первый же директор, отвечая на первый же вопрос. Как вскоре выяснилось, это их общая позиция. Прокуроры после очередных «не помню» требовали огласить те показания, которые директора давали на следствии, еще в 2009 году. Звучали термины «спичкряж», «фанкряж» и «пиловочник» – это разновидности древесины, которую ВЛК закупала у лесхозов. Из письменных показаний следовало, что не всем лесникам нравилось работать с ВЛК, но бесплатно отгружать лес их никто не заставлял. Да и монополистом по закупке компания Петра Офицерова никогда не была. Это было очень странное ощущение, когда словно прокуроры и сами не видят никаких хищений, да и не стремятся их доказать.

Показания против Навального дали только Опалев, его приемная дочь Марина Бура и главный бухгалтер «Кировлеса» Лариса Бастрыгина. Они настаивали, что Навальный навязал «Кировлесу» компанию ВЛК и якобы велел продавать древесину только ей по завышенным ценам. Ни один из директоров лесхозов этого в суде не подтвердил.

Навальный совмещал суд с политической деятельностью: его сторонники открыли в Кирове штаб с паролем для вайфая «navalny2018». «Он или президентом станет в этом году, или из тюрьмы выйдет», – шутили они. Полиция раз за разом изымала из штаба плакаты с надписью «Путин вор!», Навальный обжаловал в суде незаконные обыски. Мы с коллегами обошли все основные рестораны Кирова, встречались со студентами (основной вопрос встречи: куда бежать после учебы – сразу в Москву или начать с Нижнего Новгорода). В стрипбар заходили, один раз совершили набег на местный спортивный магазин, купили плавки с купальниками и пошли на пляж. Сейчас, оглядываясь назад, понимаешь, что это была такая разновидность самообороны. Создать иллюзию нормальной спокойной жизни, притом что происходящее в суде с каждым разом становилось все ненормальнее.

В середине июня Ленинский райсуд едва не арестовал Навального за то, что он не смог приехать, потому что был вызван в московский Следственный комитет в рамках другого дела. А заодно успел выдвинуться кандидатом в мэры Москвы и посмотреть онлайн-трансляцию с собственного же процесса. Пришедший в суд свидетелем обвинения губернатор Никита Белых говорил, что ничего противоправного в деятельности Навального он не видит. Прокуроры даже и не спорили. В ходе допроса подсудимых ничего особого и не спрашивали, так, несущественные детали выясняли.

Ощущение болота, которое засасывает и засасывает, становилось все сильнее. В прениях прокуроры даже и стараться особо не стали, просто перечитали обвинительное заключение. Подсудимые Навальный и Офицеров все так же продолжали «маскировать свое преступление под законную предпринимательскую деятельность». Прокурор призывал выйти «из мира сказок и фантазий», но тут же сам, намеренно или нет, допускал неточности, вменяя подсудимым деяния, которые на суде даже не обсуждались. А свидетелям обвинения приписывал те фразы, которые они не произносили. Мы с коллегами пытались с прокурорами встретиться, они обещали сделать это после прений или приговора, но всякий раз исчезали, покидая суд через служебный вход. Впрочем, гособвинение на любых процессах уже много лет до объяснений своих действий журналистам не снисходит. Навальному они запросили шесть лет тюрьмы, Офицерову – пять. Глубина у болота оказалась так вполне ничего.

«Обвинение само не верит в то, что доказывает. Озвученное наказание находится за гранью добра и зла. Справедливость, о которой говорят прокуроры, – это просто бессмысленный набор букв, – говорила адвокат Офицерова Светлана Давыдова, а затем обратилась напрямую к гособвинителям: – Единожды переступив через себя, вам придется делать это постоянно или мучиться всю оставшуюся жизнь». Прокуроры кивали. Подсудимые попросили оправдать их. Это было 5 июля, вынесение приговора была назначено на 18-е.

Я думал, что суд уложится в более короткие сроки, и как раз на 18-е купил билет в Сидней – у меня жена там работает. 6-го утром приехал в Москву и понял, что просто не смогу на этот приговор не поехать. Эту дорогу надо было до конца пройти, иначе… Иначе, какой смысл вообще вкладываться в работу. Еще пару дней сомневался, потом написал смс жене: «Кажется, я меняю билеты, приеду после приговора». Пришел ответ: «Ну меняй. Ты мне другой и не нужен». «Ладно, – подумал я. – Хоть что-то хорошее». Поменял, потерял тысяч двадцать на этом, и черт с ними.

За несколько дней до приговора взял интервью у Пети Офицерова. Встретились в мегамолле на юге Москвы: он там вещи в тюрьму собирал, заодно и посидели в кафе, поговорили. Офицеров с Навальным даже не приятели, просто сталкивались вместе несколько раз. Теперь же получалось, что Офицеров идет за него в колонию, причем с таким достоинством, что и зависть испытываешь, и восхищение, и стыд. «Одно дело – сесть на пять лет, а другое – получить пожизненное, причем в тюрьме несколько иного типа. И неизвестно еще, что хуже», – говорил он о предложении следователей дать показания против Навального.

В Киров мы уехали 16-го вечером, больше чем за сутки, очередь занимать – толпа ожидалась феерическая. Не было больше никаких шуточек, посиделок в вагоне-ресторане и всего остального. Коллеги выглядели так, словно на собственный приговор выехали, и не думаю, что особо от них отличался. Записался в очередь в суд где-то 15-м или 16-м. Ночью даже спал часа четыре, а уже где-то с пяти утра мы встали около суда. Никаких иллюзий, даже надежды на чудо не было.

Блинов зачитал приговор часа за четыре или около того. Ни один довод защиты во внимание принят им не был, он только сбавил подсудимым по году. Дальше очень обрывочно все. Навальный снял часы и отдал их жене. Откуда-то сбоку вышли судебные приставы, надели на обоих подсудимых наручники и быстро вывели. Судья не просто исчез, он даже не спросил традиционное: понятен ли вам приговор.

Плакали если не все, то многие. У меня самого ком в горле стоял. И дело не в Навальном даже, он сильный, без меня бы справился. Дело в том, что этот приговор был чистой, концентрированной несправедливостью. Мы все видели, мы всех свидетелей выслушали, мы все платежные поручения изучили – и не было там того преступления, о котором в приговоре речь шла. Это было все то же обвинительное заключение, не очень-то и облагороженное. Смешно сравнивать, но последний раз я что-то похожее и настолько же сильно чувствовал, когда мне десять лет было. Тогда на Чемпионате мира по футболу Марадона англичанам гол рукой забил, и его засчитали. Я тогда впервые в жизни узнал, что несправедливость а) существует; б) не всегда наказуема, тут вам не сказки братьев Гримм; в) совершившие ее не мучаются совестью, а вполне себе поют и пляшут.

Открылись ворота судебного двора, оттуда выехал автозак. Сторонники Навального попытались выстроиться и пойти шествием в СИЗО. Зачем, никто не понимал, но надо же было им как-то реагировать. Пришли в СИЗО, обошли его со всех сторон, от кого-то выяснили, что Навального с Офицеровым увезли совсем в другое СИЗО, на другом конце города. Смысла в этих хождениях оставалось все меньше и меньше. Я отписал последний репортаж с этого процесса – сейчас вообще его не помню. Ощущение безнадеги можно передать в тексте, если ты его уже пережил и осмыслил, а если оно в самом разгаре, то тут уже как сумеешь.

Мы уже заказали водки, когда за соседним столом, где сидели адвокаты, началось какое-то очень интенсивное обсуждение. Потом один из них подошел к журналистскому столу и сказал: ничего пока непонятно, но, кажется, прокуратура будет сама ходатайствовать об изменении меры пресечения. Через двадцать минут информация подтвердилась, коллеги бросились сдавать билеты, а я сидел и думал: нет, ребята, извините, я в Австралию все-таки. Что такое несправедливость – я в текстах своих постарался передать. Что такое квазисправедливость – пусть дорогие читатели из наших новостей узнают. Потом уже, на стыковке в Гонконге открыл Интернет, увидел, что Навального и Офицерова освободили, улыбнулся, выключил Интернет и полетел дальше.

С Навальным мы еще один раз успели увидеться даже не в интерьерах зала для судебных заседаний – вечером после объявления результатов выборов мэра Москвы. У них с начальником штаба Леонидом Волковым на руках были экзитполы, из которых следовало, что будет второй тур. По телевизору тем временем третий час не могли сказать что-то внятное. Потом, как известно, Собянин победил, набрав чуть больше 51 процента голосов.

Уже в феврале 2014 года я неожиданно побывал на выступлении Pussy Riot. Они приехали в Сочи во время Олимпиады, их задержали – не смогли объяснить за что – и отвезли в ОВД Адлера. Мы с толпой работавших в Олимпийском парке коллег тут же поехали туда, произвели немалый фурор среди местных жителей, на время Олимпиады затаившихся. В какой-то момент я оглянулся и понял, что из российских журналистов, кроме меня, у ОВД никого больше нет. Очень это было неуютно. Да, хорошо, передний край борьбы за свободу слова, мы уже привыкли. Но не настолько же передний, блин.

Буквально через три недели, 12 марта, неуютно стало всем, кто работал в той «Ленте. ру».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.