СЪЕЗД СОВЕТСКОЙ ДИКТАТУРЫ

СЪЕЗД СОВЕТСКОЙ ДИКТАТУРЫ

25 октября в Смольном должен был открыться самый демократический парламент из всех парламентов мировой истории. Кто знает, может быть, и самый значительный. Высвободившись из-под влияния соглашательской интеллигенции, местные советы послали преимущественно рабочих и солдат. Это были в большинстве люди без большого имени, но зато проверенные на деле и завоевавшие прочное доверие у себя на месте. Из действующей армии, через блокаду армейских комитетов и штабов, прорывались делегатами почти только рядовые солдаты. Большинство их политической жизнью начало жить с революции. Их сформировал опыт восьми месяцев. Они знали немного, но знали крепко. Внешний вид съезда говорил об его составе. Офицерские погоны, интеллигентские очки и галстуки первого съезда почти совершенно исчезли. Безраздельно господствовал серый цвет, в одежде и на лицах. Все обносились за время войны. Многие городские рабочие обзавелись солдатскими шинелями. Окопные делегаты выглядели совсем не картинно: давно не бритые, в старых рваных шинелях, в тяжелых папахах, нередко с торчащей наружу ватой, на взлохмаченных волосах. Грубые обветренные лица, тяжелые потрескавшиеся руки, желтые пальцы от цыгарок, оборванные пуговицы, свисающие вниз хлястики, корявые рыжие, давно не смазывавшиеся сапоги. Плебейская нация впервые послала честное, не подмалеванное представительство, по образу и подобию своему.

Статистика съезда, собиравшегося в часы восстания, крайне неполна. В момент открытия насчитывалось 650 участников с решающими голосами. На долю большевиков приходилось 390 делегатов; далеко не все члены партии, они зато были плотью от плоти масс; а массам не оставалось иных путей, кроме большевистских. Многие из делегатов, привезших с собою сомнения, быстро дозревали в накаленной атмосфере Петрограда.

Как основательно успели меньшевики и эсеры расточить политический капитал Февральской революции! На июньском съезде советов соглашатели располагали большинством в 600 голосов из общего числа 832 делегата. Сейчас соглашательская оппозиция всех оттенков составляла менее четверти съезда. Меньшевики с примыкающими к ним национальными группами насчитывали не более 80 человек, из них около половины «левых». Из 159 эсеров – по другим данным, 190 – левые составляли около трех пятых, причем правые продолжали быстро таять в процессе самого съезда. К концу его количество делегатов дошло, по некоторым спискам, до 900 человек; но это число, включающее немало совещательных голосов, не охватывает, с другой стороны, всех решающих. Регистрация велась с перерывами, документы утеряны, сведения о партийности не полны. Во всяком случае, господствующее положение большевиков на съезде оставалось неоспоримым.

Проведенная среди делегатов анкета выяснила, что 505 советов стоят за переход всей власти в руки советов;

86 – за власть «демократии»; 55 – за коалицию; 21 – за коалицию, но без кадетов. Красноречивые и в таком виде, эти цифры дают, однако, преувеличенное представление об остатках влияния соглашателей: за демократию и коалицию стояли советы наиболее отсталых районов и наименее значительных пунктов.

25-го с раннего утра в Смольном шли заседания фракций. У большевиков присутствовали лишь те, которые были свободны от боевых поручений. Открытие съезда оттягивалось: большевистское руководство хотело предварительно покончить с Зимним. Но и враждебные фракции не торопили: им самим надо было решить, что делать, а это было не легко. Проходили часы. Во фракциях препирались подфракции. Раскол эсеров произошел после того, как резолюция об уходе со съезда была отвергнута 92 голосами против 60. Только к позднему вечеру правые и левые эсеры стали заседать в разных комнатах. Меньшевики в 8 часов потребовали новой отсрочки: у них было слишком много мнений. Надвинулась ночь. Операция у Зимнего затягивалась. Но ждать дольше становилось невозможным: надо было сказать ясное слово насторожившейся стране.

Революция научила искусству уплотнения. Делегаты, гости, охрана теснились в актовом зале благородных девиц, чтобы впускать все новых и новых. Предупреждения об опасности провала пола не имели последствий, как и призывы поменьше курить. Все уплотнялись и курили вдвое. С трудом пробил себе Джон Рид путь через шумную толпу у дверей. Зал не отапливался, но воздух был тяжел и горяч.

Набившись в притворы, в боковые проходы, усевшись на каждый подоконник, делегаты терпеливо ожидали звонка председателя. На трибуне не было ни Церетели, ни Чхеидзе, ни Чернова. Только вожди второго ряда явились на свои похороны. Невысокий человек, в форме военного врача, открыл от имени Исполнительного комитета заседание в десять часов сорок минут. Съезд собирается в таких «исключительных обстоятельствах», что он. Дан, выполняя поручение ЦИКа, воздержится от политической речи: ведь его партийные друзья находятся сейчас в Зимнем дворце под обстрелом, «самоотверженно выполняя свой долг министров». Делегаты меньше всего ждали благословения ЦИКа. Они с неприязнью глядели на трибуну: если эти люди еще политически существуют, то какое отношение имеют они к нам и к нашему делу?

От имени большевиков московский делегат Аванесов предлагает президиум на основе пропорциональности: 14 большевиков, 7 эсеров, 3 меньшевика, 1 интернационалист. Правые тут же отклоняют участие в президиуме. Группа Мартова пока воздерживается: она еще не решила. Семь голосов переходят к левым эсерам. Съезд нахмурившись следит за этими вступительными столкновениями.

Аванесов оглашает большевистских кандидатов в президиум: Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Рыков, Ногин, Склянский, Крыленко, Антонов-Овсеенко, Рязанов, Муранов, Луначарский, Коллонтай и Стучка. «Президиум составляется, – пишет Суханов, – из главных большевистских лидеров и из шестерки (на самом деле семерки) левых эсеров». Как авторитетные партийные имена, Зиновьев и Каменев включены в президиум, несмотря на их противодействие восстанию; Рыков и Ногин, как представители Московского Совета; Луначарский и Коллонтай, как популярные в тот период агитаторы; Рязанов, как представитель профессиональных союзов; Муранов, как старый рабочий-большевик, мужественно державший себя во время судебного процесса депутатов Государственной думы; Стучка, как глава латышской организации;

Крыленко и Склянский, как представители армии; Антонов-Овсеенко, как руководитель петроградских боев. Отсутствие имени Свердлова объясняется, очевидно, тем, что он сам составлял список, и в суматохе никто его не поправил. Для тогдашних нравов партии характерно, что в президиум оказался включен весь штаб противников восстания: Зиновьев, Каменев, Ногин, Рыков, Луначарский, Рязанов. Из левых эсеров всероссийской известностью пользовалась только маленькая, хрупкая и мужественная Спиридонова, отбывшая долгие годы каторги за убийство усмирителя тамбовских крестьян. Других «имен» у левых эсеров не было. Зато у правых, кроме имен, оставалось уже совсем немного.

Съезд горячо встречает свой президиум. Ленина на трибуне нет. В то время как собирались и совещались фракции, Ленин, еще не разгримированный, в парике и больших очках, сидел в обществе двух-трех большевиков в проходной комнате. По пути в свою фракцию Дан со Скобелевым остановились против стола заговорщиков, пристально вгляделись и явно узнали Ленина. Это значило: пора разгримировываться!

Ленин не спешил, однако, появиться публично. Он предпочитал присматриваться и стягивать в своих руках нити, оставаясь пока за кулисами. В своих воспоминаниях, опубликованных в 1924 году, Троцкий пишет: "В Смольном шло первое заседание второго съезда советов. Ленин не появился на нем. Он оставался в одной из комнат Смольного, в которой, как помню, не было почему-то никакой или почти никакой мебели. Потом уже кто-то постлал на полу одеяла и положил на них две подушки. Мы с Владимиром Ильичем отдыхали, лежа рядом. Но уже через несколько минут меня позвали:

«Дан<<Речь, по-видимому, шла о выступлении Мартова, которому отвечал Троцкий.>> говорит, нужно отвечать». Вернувшись после своей реплики, я опять лег рядом с Владимиром Ильичем, который, конечно, и не думал засыпать. До того ли было? Каждые пять-десять минут кто-нибудь прибегал из зала заседаний сообщить о том, что там происходит".

Председательский звонок поступает в руки Каменева, одного из тех флегматиков, которые самой природой предназначены для председательствования. В порядке дня, провозглашает он, три вопроса: организация власти; война и мир; созыв Учредительного собрания. Необычный, глухой и тревожный грохот врезывается извне в шум собрания: это Петропавловская крепость скрепила порядок дня артиллерийским выстрелом. Ток высокого напряжения прошел через съезд, который сразу почувствовал себя тем, чем был в действительности: конвентом гражданской войны. Лозовский, противник восстания, требует доклада от Петроградского Совета. Но Военно-революционный комитет запоздал: артиллерийские реплики свидетельствуют, что доклад не готов. Восстание идет полным ходом. Вожди большевиков то и дело отлучаются в помещение Военно-революционного комитета, чтобы принять сообщение или отдать распоряжение. Отголоски боев врываются в зал заседания, как языки пламени. При голосованиях руки поднимаются среди щетины штыков. Сизый, въедчивый дым махорки скрадывает прекрасные белые колонны и люстры.

Словесные стычки двух лагерей получают на фоне пушечной стрельбы небывалую значительность. Слова требует Мартов. Момент, когда чаши весов еще колеблются, есть его момент, этого изобретательнейшего политика вечных колебаний. Своим хриплым туберкулезным голосом Мартов немедленно откликнулся на металлический голос орудий: «Необходимо приостановить военные действия с обеих сторон… Вопрос о власти стал решаться путем заговора… Все революционные партии поставлены перед совершившимся фактом… Гражданская война грозит взрывом контрреволюции. Мирное решение кризиса может быть достигнуто созданием власти, которая была бы признана всей демократией». Значительная часть съезда аплодирует. Суханов замечает иронически: «Видимо, многие и многие большевики, не усвоив духа учения Ленина и Троцкого, были бы рады пойти именно по этому пути». К предложению о мирных переговорах присоединяются левые эсеры и группа объединенных интернационалистов. Правое крыло, а может быть, и ближайшие единомышленники Мартова уверены, что большевики отклонят предложение. Они ошибаются. Большевики посылают на трибуну Луначарского, наиболее миролюбивого, самого бархатного из своих ораторов. «Фракция большевиков решительно ничего не имеет против предложения Мартова». Противники поражены. «Ленин и Троцкий, идя навстречу своей собственной массе, – комментирует Суханов, – вместе с тем выбивают почву из-под ног правых». Предложение Мартова принимается единогласно. «Если меньшевики и эсеры уйдут сейчас, то они поставят крест на самих себе», – рассуждают в группе Мартова. Можно поэтому надеяться, что съезд «станет на правильный путь создания единого демократического фронта». Тщетная надежда! Революция никогда не идет по диагонали.

Правое крыло немедленно переступает через только что одобренную инициативу мирных переговоров. Меньшевик Хараш, делегат 12-й армии, с капитанскими звездочками на плечах, делает заявление: «Политические лицемеры предлагают решать вопрос о власти. Между тем он решается за нашей спиною… Удары по Зимнему дворцу вколачивают гвозди в гроб той партии, которая пошла на подобную авантюру…» На вызов капитана съезд отвечает негодующим ропотом.

Поручик Кучин, выступавший на Государственном совещании в Москве от имени фронта, пытается и здесь действовать авторитетом армейских организаций: «этот съезд несвоевременен и даже неправомочен». От чьего имени вы говорите? – кричат рваные шинели, на которых мандат написан глиной окопов. Кучин тщательно перечисляет одиннадцать армий. Но здесь это никого не обманет. На фронте, как и в тылу, генералы соглашательства остались без солдат. Фронтовая группа, продолжает меньшевистский поручик, «снимает с себя всякую ответственность за последствия этой авантюры»; это значит: объединение с контрреволюцией против советов. И как заключение: «фронтовая группа… покидает этот съезд».

Один за другим представители правых поднимаются на трибуну. Они потеряли приходы и церкви, но в их руках остались колокольни; они торопятся в последний раз ударить в треснувшие колокола. Социалисты и демократы, правдами и неправдами осуществлявшие соглашение с империалистской буржуазией, сегодня наотрез отказываются от соглашения с восставшим народом. Их политический расчет обнажен: большевики свалятся через несколько дней; нужно как можно скорее отделить себя от них, даже помочь опрокинуть их и тем застраховать по возможности себя и свое будущее.

От имени фракции правых меньшевиков выступает с декларацией Хинчук, бывший председатель Московского Совета и будущий советский посол в Берлине. «Военный заговор большевиков… ввергает страну в междоусобицу, срывает Учредительное собрание, грозит военной катастрофой и ведет к торжеству контрреволюции». Единственный выход – «переговоры с Временным правительством об образовании власти, опирающейся на все слои демократии». Ничему не научившись, эти люди предлагают съезду поставить крест на восстании и вернуться к Керенскому. Сквозь шум, рев, даже свист еле различимы слова представителя правых эсеров. Декларация его партии провозглашает «невозможность совместной работы» с большевиками и самый съезд советов, созванный и открытый соглашательским ЦИКом, объявляет неправомочным.

Демонстрация правых не устрашает, но тревожит и раздражает. У большинства делегатов слишком наболело на душе от чванных и ограниченных вождей, которые сперва кормили фразами, а потом репрессиями. Неужели Даны, Хинчуки и Кучины собираются и дальше поучать и командовать? Латышский солдат Петерсон, с туберкулезным румянцем и горящими ненавистью глазами, обличает Хараша и Кучина, как самозванцев. «Довольно резолюций и болтовни! Нам нужно дело! Власть должна быть в наших руках. Пусть самозванцы покидают съезд, – армия не с ними!» Напряженный страстью голос облегчает душу съезда, на который до сих пор падали только оскорбления. Другие фронтовики спешат на поддержку Петерсону. «Кучины представляют мнение кучек, с апреля сидящих в армейских комитетах. Армия давно требует их перевыборов». «Жители окопов ждут с нетерпением передачи власти в руки советов».

Но у правых остались еще колокольни. Представитель Бунда объявляет «несчастьем все то, что происходит в Петрограде», и приглашает делегатов присоединиться к гласным Думы, собирающимся выступить безоружными к Зимнему дворцу, чтобы погибнуть вместе с правительством. «Среди шума, – пишет Суханов, – выделяются насмешки, частью грубые, частью ядовитые». Патетический оратор явно ошибся аудиторией. Довольно! Дезертиры" – кричат вдогонку уходящим делегаты, гости, красногвардцейцы, солдаты караула. Ступайте к Корнилову! Враги народа!

Уход правых не оставляет пустого места. Рядовые делегаты явно отказываются присоединяться к офицерам и юнкерам для борьбы с рабочими и солдатами. Из фракций правого крыла ушло, по-видимому, около 70 делегатов, т. е. немногим более половины. Колеблющиеся подсаживались к промежуточным группам, которые решили не покидать съезд. Если перед открытием заседания эсеры всех направлений насчитывали не более 190 человек, то в течение ближайших часов число одних левых эсеров поднялось до 180: к ним присоединились все те, которые не решались еще примкнуть к большевикам, хотя уже готовы были поддержать их.

Во Временном правительстве или в каком-нибудь предпарламенте меньшевики и эсеры оставались при всяких условиях. Можно ли рвать, в самом деле, с образованным обществом? Но советы – ведь это только народ. Советы хороши, пока можно опереться на них для соглашений с буржуазией. Но мыслимо ли терпеть советы, которые возомнили себя хозяевами страны? «Большевики остались одни, – писал впоследствии эсер Зензинов, – и с этого момента они начали опираться только на грубую физическую силу». Несомненно, моральное начало хлопнуло дверью, вместе с Даном и Гоцем. Моральное начало пойдет процессией в 300 человек, с двумя фонарями, к Зимнему дворцу, чтобы натолкнуться на грубую физическую силу большевиков и – отступить.

Одобренное съездом предложение о мирных переговорах повисло в воздухе. Если бы правые допускали мысль о соглашении с победоносным пролетариатом, они не поспешили бы порвать со съездом. Мартов не может не понимать этого. Но он цепляется за идею компромисса, с которой стоит и падает вся его политика. «Необходимо приостановить кровопролитие…» – начинает он снова. «Это только слухи!» – кричат с мест. «Сюда доносятся не только слухи, – отвечает он, – если вы подойдете к окнам, то услышите и пушечные выстрелы». Это неопровержимо: когда съезд затихает, выстрелы слышны не только у окон.

Оглашенная Мартовым декларация, насквозь враждебная большевикам и безжизненная по выводам, осуждает переворот как «совершенный одной лишь большевистской партией средствами чисто военного заговора» и требует приостановить работы съезда до соглашения со «всеми социалистическими партиями». Гоняться в революции за равнодействующей хуже, чем ловить собственную тень!

В этот момнет на заседании появляется, во главе с Иоффе, будущим первым советским послом в Берлине, большевистская фракция городской думы, отказавшаяся искать проблематической смерти под стенами Зимнего дворца. Съезд снова уплотняется, встречая друзей радостными приветствиями.

Но нужно дать отпор Мартову. Эта задача ложится на Троцкого. «Сейчас, после исхода правых, его позиция, – признает Суханов, – настолько же прочна, насколько слаба позиция Мартова». Противники стоят рядом на трибуне, прижатые со всех сторон плотным кольцом возбужденных делегатов. «То, что произошло, – говорит Троцкий, – это восстание, а не заговор. Восстание народных масс не нуждается в оправдании. Мы закаляли революционную энергию петербургских рабочих и солдат. Мы открыто ковали волю масс на восстание, а не на заговор… Наше восстание победило. И теперь нам предлагают: откажитесь от своей победы, заключите соглашение. С кем? Я спрашиваю: с кем мы должны заключить соглашение? С теми жалкими кучками, которые ушли отсюда?.. Но ведь мы видели их целиком. Больше за ними нет никого в России. С ними должны заключить соглашение, как равные с равными, миллионы рабочих и крестьян, представленных на этом съезде, которых они не в первый и не в последний раз готовы променять на милость буржуазии. Нет, тут соглашение не годится! Тем, кто отсюда ушел, как и тем, кто выступает с подобными предложениями, мы должны сказать: вы – жалкие единицы, вы – банкроты, ваша роль сыграна, отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть: в сорную корзину истории!»

– Тогда мы уходим! – кричит Мартов, не дожидаясь голосования съезда. «Мартов, в гневе и аффекте, – жалуется Суханов, – стал пробираться к выходу с эстрады. А я стал в экстренном порядке созывать на совещание свою фракцию». Дело было совсем не в аффекте. Гамлет демократического социализма. Мартов делал шаг вперед, когда революция откатывалась, как в июле; теперь, когда революция готовилась совершить львиный скачок, Мартов отступал. Уход правых лишил его возможности парламентского маневрирования. Ему сразу стало не по себе. Он спешил покинуть съезд, чтобы оторваться от восстания. Суханов возражал, как мог. Фракция разделилась почти пополам: 14 голосами против 12 победил Мартов.

Троцкий предлагает съезду резолюцию – обвинительный акт против соглашателей: они подготовили пагубное наступление 18 июня; они поддерживали правительство народной измены; они прикрывали обман крестьян в земельном вопросе; они проводили разоружение рабочих; они ответственны за бессмысленное затягивание войны; они позволили буржуазии углубить хозяйственную разруху; потеряв доверие масс, они противодействовали созыву съезда советов; наконец, оказавшись в меньшинстве, они порвали с советами.

Снова внеочередное заявление: поистине терпимость большевистского президиума не имеет пределов. Представитель Исполнительного комитета крестьянских советов прибыл с поручением призвать крестьян покинуть этот «несвоевременный» съезд и отправиться к Зимнему дворцу, «чтобы умереть вместе с теми, кто послан туда творить нашу волю». Призывы умереть под развалинами Зимнего дворца начинают изрядно надоедать своей монотонностью. Только что появившийся на съезде матрос с «Авроры» иронически заявляет, что развалин нет, так как с крейсера стреляли холостым. «Продолжайте спокойно занятия». Съезд отдыхает душой на этом великолепном чернобородом матросе, воплощающем простую и повелительную волю восстания. Мартов с своей мозаикой мыслей и чувств принадлежит другому миру: поэтому он и рвет со съездом.

Еще одно внеочередное заявление, на этот раз полудружественное. «Правые эсеры, – говорит Камков, – ушли, но мы, левые, остались». Съезд приветствует оставшихся. Однако и они считают необходимым осуществление единого революционного фронта и высказываются против резкой резолюции Троцкого, которая закрывает двери к соглашению с умеренной демократией.

Большевики и тут идут навстречу. Такими уступчивыми их, кажется, еще не видали никогда. Не мудрено: они – хозяева положения, и им незачем настаивать на словах. На трибуне опять Луначарский. «Тяжесть задачи, выпавшей на нас, – вне всякого сомнения». Объединение всех действительно революционных элементов демократии необходимо. Но разве мы, большевики, сделали какой-либо шаг, отметающий другие группы? Разве не приняли мы единогласно предложение Мартова? Нам ответили на это обвинениями и угрозами. Разве не ясно, что покинувшие съезд "прекращают даже свою соглашательскую ра– большевистской партии убедиться в беспочвенности (так в тексте берлинского издания.).

Большевики не настаивают на немедленном голосовании резолюции Троцкого: они не хотят мешать попыткам достигнуть соглашения на советской основе. Метод наглядного обучения с успехом применяется даже под аккомпанемент артиллерии! Как раньше – принятие предложения Мартова, так теперь уступка Камкову только обнажает бессилие примирительных потуг. Однако, в отличие от левых меньшевиков, левые эсеры не покидают съезда: они слишком непосредственно испытывают на себе давление восставшей деревни.

Взаимное прощупывание произведено. Исходные позиции заняты. В развитии съезда наступает заминка. Принимать основные декреты и создавать советское правительство? Нельзя: еще старое правительство сидит в Зимнем дворце, в полутемном зале, где единственная лампа на столе заставлена газетой. После двух часов ночи президиум объявляет перерыв на полчаса.

Красные маршалы с полным успехом использовали предоставленную им короткую отсрочку. Чем-то новым повеяло в атмосфере съезда, когда заседание возобновилось. Каменев оглашает с трибуны только что полученную от Антонова телефонограмму: Зимний взят войсками Военно-революционного комитета; за исключением Керенского, арестовано все Временное правительство, во главе с диктатором Кишкиным. Хотя все уже успели узнать весть, из уст в уста, но официальное сообщение падает тяжеловеснее, чем пушечный салют. Прыжок через пропасть, отделяющую революционный класс от власти, совершен. Изгнанные в июле из особняка Кшесинской большевики вступили теперь властителями в Зимний дворец. В России нет другой власти, кроме этого съезда. Сложный клубок чувств прорывается в аплодисментах и кликах: торжество, надежда, но и тревога. Новые, все более уверенные раскаты рукоплесканий. Свершилось! Даже и самое благоприятное соотношение сил таит в себе неожиданности. Победа становится бесспорной, когда неприятельский штаб в плену.

Каменев внушительно оглашает перечень арестованных. Наиболее известные имена исторгают у съезда враждебные или иронические возгласы. С особым ожесточением встречают имя Терещенко, руководителя внешних судеб России. А Керенский? Керенский? Известно, что в 10 часов утра он ораторствовал, без большого успеха, перед гарнизоном Гатчины. «Куда отправился дальше, точно не известно: по слухам – на фронт».

Попутчикам переворота не по себе. Они предчувствуют, что отныне поступь большевиков станет тверже. Кто-то из левых эсеров возражает против ареста социалистических министров. Представитель объединенных интернационалистов предостерегает: как бы министр земледелия Маслов не оказался в той же камере, в какой сидел при монархии. «Политический арест, – отвечает Троцкий, сидевший при министре Маслове в тех же „Крестах“, что и при Николае, – не есть дело мести; он продиктован… соображениями целесообразности. Правительство… должно быть отдано под суд, прежде всего за свою несомненную связь с Корниловым… Министры-социалисты будут находиться только под домашним арестом». Проще и точнее было бы сказать, что захват старого правительства диктовался потребностями еще не завершенной борьбы. Дело шло о политическом обезглавлении вражеского лагеря, а не о каре за прошлые грехи.

Но парламентский запрос по поводу арестов сейчас же оттесняется другим, неизмеримо более значительным эпизодом: 3-й батальон самокатчиков, двинутый Керенским на Петроград, перешел на сторону революционного народа! Слишком благоприятное известие кажется невероятным; но дело обстоит именно так: отборная воинская часть, первой выделенная из всей действующей армии, еще не дойдя до столицы, примкнула к восстанию. Если в радости по поводу ареста министров был оттенок сдержанности, то сейчас съездом овладевает беспримесный и безудержный восторг.

На трибуне – большевистский комиссар Царского Села рядом с делегатом батальона самокатчиков: оба только что прибыли для доклада съезду: «Царскосельский гарнизон охраняет подступы к Петрограду». Оборонцы ушли из Совета. «Вся работа легла на нас одних». Узнав о приближении самокатчиков, Совет Царского Села готовился к отпору. Но тревога оказалась, к счастью, напрасной: «среди самокатчиков нет врагов съезда советов». Скоро в Царское прибудет другой батальон: ему уже готовят там дружескую встречу. Съезд пьет этот доклад глоток за глотком.

Представителя самокатчиков встречают бурей, вихрем, циклоном. С Юго-Западного фронта 3-й батальон внезапно отправили на север по телеграфному распоряжению: «защищать Петроград». Самокатчики двигались «с завязанными глазами», лишь смутно догадываясь, в чем дело. На Передольской наткнулись на эшелон 5-го батальона самокатчиков, также брошенного на столицу. На совместном митинге, тут же на станции, выяснилось, что «среди всех самокатчиков не найдется ни одного человека, который согласился бы выступить против братьев». Сообща решено: не подчиняться правительству. «Я заявляю вам конкретно, – говорит самокатчик, – мы не дадим власть правительству, во главе которого стоят буржуи и помещики!» Слово «конкретно», введенное в народный обиход революцией, хорошо звучит в эту минуту.

Давно ли с этой же трибуны грозили съезду карами фронта? Теперь сам фронт сказал свое «конкретное» слово. Пусть армейские комитеты саботируют съезд. Пусть рядовой солдатской массе удалось прислать своих делегатов скорее в виде исключения. Пусть во многих полках и дивизиях не научились еще различать большевика и эсера. Все равно! Голос с Передольской есть подлинный, безошибочный, неопровержимый голос армии. Против этого вердикта апелляции нет. Большевики и только они одни своевременно поняли, что кашевар батальона самокатчиков неизмеримо лучше представляет фронт, чем все Хараши и Кучины с их истлевшими мандатами. В настроениях делегатов происходит многозначительный перелом. «Начинают чувствовать, – пишет Суханов, – что дело идет гладко и благополучно, что обещанные справа ужасы как будто оказываются не столь страшными и что вожди могут оказаться правы и во всем остальном».

Этот момент выбрали злополучные левые меньшевики, чтобы напомнить о себе. Они еще, оказывается, не ушли. Они обсуждали вопрос, как быть, в своей фракции. В стремлении увлечь за собою колеблющиеся группы Капелинский, которому поручено возвестить съезду вынесенное решение, называет, наконец, вслух наиболее откровенный довод за разрыв с большевиками: «Помните, что к Петрограду подъезжают войска. Нам грозит катастрофа». «Как, вы еще здесь? – несется с разных концов зала. – Ведь вы один раз уже уходили!» Меньшевики небольшой кучкой продвигаются к выходу, провожаемые пренебрежительными напутствиями. «Мы ушли, – скорбит Суханов, – совершенно развязав руки большевикам, уступив им целиком всю арену революции». Немногое изменилось бы, если бы они и остались. Во всяком случае, они уходят на дно. Волны событий безжалостно смыкаются над их головами.

Пора бы съезду обратиться с воззванием к народу. Но ход заседания по-прежнему состоит из одних внеочередных заявлений. События никак не укладываются в порядок дня. В 5 часов 17 минут утра Крыленко, шатаясь от усталости, взобрался на трибуну с телеграммой в руках: 12-я армия посылает приветствие съезду и извещает об образовании Военно-революционного комитета, который принял на себя наблюдение за Северным фронтом. Попытки правительства получить вооруженную помощь разбились о сопротивление войск. Главнокомандующий Северным фронтом генерал Черемисов подчинился Комитету. Комиссар Временного правительства Войтинский подал в отставку и ждет заместителя. Делегации двинутых на Петроград эшелонов одна за другой заявляют Военно-революционному комитету о присоединении к петроградскому гарнизону. «Наступило нечто невообразимое, – пишет Рид. – Люди плакали, обнимая друг Друга».

Луначарский получает, наконец, возможность огласить воззвание к рабочим, солдатам, крестьянам. Но это не просто воззвание: уже одним изложением того, что произошло и что предполагается, наспех написанный документ полагает начало новому государственному строю. «Полномочия соглашательского ЦИКа кончились. Временное правительство низложено. Съезд берет власть в свои руки». Советское правителство предложит немедленный мир, передаст крестьянам землю, демократизует армию, установит контроль над производством, созовет своевременно Учредительное собрание, обеспечит право наций России на самоопределение. Съезд постановляет: вся власть на местах переходит к советам. Каждая оглашенная фраза переходит непосредственно в залп рукоплесканий. «Солдаты! Будьте на страже! Железнодорожники! Останавливайте все эшелоны, посылаемые Керенским на Петроград!.. В ваших руках судьба революции и судьба демократического мира!»

Услышав о земле, встрепенулись крестьяне. Съезд представляет по уставу лишь советы рабочих и солдат, но в нем принимают участие и делегаты отдельных крестьянских советов: теперь они требуют, чтобы и о них было упомянуто в документе. Им тут же предоставлено право решающего голоса. Представитель петроградского крестьянского совета подписывается под воззванием «руками и ногами». Молчавший до сих пор член авксентьевского исполкома Березин сообщает, что из 68 крестьянских советов, откликнувшихся на телеграфный опрос, половина высказалась за власть советов, другая половина – за переход власти к Учредительному собранию. Если таково настроение губернских получиновничьих советов, то можно ли сомневаться, что будущий крестьянский съезд поддержит советскую власть? Теснее сплачивая рядовых делегатов, воззвание пугает и даже отталкивает кое-кого из попутчиков своей бесповоротностью. Снова дефилируют на трибуне мелкие фракции и осколки. В третий раз порывает со съездом кучка меньшевиков, очевидно, самых левых. Они уходят, оказывается, только для того, чтобы сохранить возможность спасать большевиков: «иначе вы погубите и себя, и нас, и революцию». Представитель польской социалистической партии Лапинский хоть и остается на съезде, чтобы «отстаивать свою точку зрения до конца», но по существу присоединяется к декларации Мартова: «Большевики не справятся с властью, которую они берут на себя». Объединенная еврейская рабочая партия воздержится от голосования. Точно так же и объединенные интернационалисты. Сколько, однако, все эти «объединенные» составят вместе? Воззвание принимается всеми голосами против двух, при 12 воздержавшихся! У делегатов еле хватает сил на аплодисменты.

Заседание закрыто, наконец, на исходе шестого часа. Над городом занимается серое и холодное осеннее утро. В постепенно светлеющих улицах блекнут горячие пятна костров. Посеревшие лица солдат и рабочих с винтовками сосредоточенны и необычны. Если в Петербурге были астрологи, они должны были наблюдать важные небесные знамения.

Столица просыпается под новой властью. Обыватели, чиновники, интеллигенты, оторванные от арены событий, набрасываются с утра на газеты, чтобы узнать, к какому берегу прибила их ночная волна. Но нелегко уяснить себе, что произошло. Правда, газеты сообщают о захвате заговорщиками Зимнего дворца и министров, но лишь как о мимолетном эпизоде. Керенский выехал в ставку, судьба власти будет решена фронтом. Отчеты о съезде воспроизводят только заявления правых, перечисляют ушедших и обличают бессилие оставшихся. Политические статьи, написанные до захвата Зимнего, дышат безоблачным оптимизмом.

Слухи улицы не во всем совпадают с тоном газет. Как-никак министры сидят в крепости. От Керенского подкреплений пока не видно. Чиновники и офицеры волнуются и совещаются. Журналисты и адвокаты перезваниваются. Редакции собираются с мыслями. Оракулы гостиных говорят: надо окружить узурпаторов блокадой всеобщего презрения. Купцы не знают, торговать или воздержаться. Новые власти приказывают торговать.

Рестораны открываются. Ходят трамваи. Банки томятся дурными предчувствиями. Сейсмографы биржи чертят конвульсивную кривую. Конечно, большевики долго не продержатся, но, прежде чем свалится, они могут наделать бед.

Реакционный французский журналист Клод Анэ писал в этот день: «Победители поют песнь победы. И с полным правом. Посреди всех этих болтунов они действовали… Сегодня они пожинают плоды. Браво! Славная работа». Совсем иначе оценивали положение меньшевики. «Сутки всего прошло со дня „победы“ большевиков, – писала газета Дана, – и исторический рок уже начинает жестоко мстить им… вокруг них пустота, созданная ими самими… они изолированы от всех… весь служебный и технический аппарат отказывается им служить… Они… проваливаются в самый момент своего торжества в пропасть».

Ободряемые чиновничьим саботажем и собственным легкомыслием, либеральные и соглашательские круги странным образом верили в свою безнаказанность. О большевиках говорили и писали языком июльских дней: «наемники Вильгельма», «карманы красногвардейцев полны германских марок», «восстанием командуют немецкие офицеры…» Новая власть должна была показать этим людям твердую руку прежде, чем они начали верить в нее. Наиболее разнузданные из газет были задержаны уже в ночь на 26-е. Несколько других были конфискованы в течение дня. Социалистическую печать пока щадили: надо было дать левым эсерам, да и некоторым элементам большевистской партии, убедиться в беспочвенности надежд на коалицию с официальной демократией.

Среди саботажа и хаоса большевики развивали победу. Организованный ночью временный военный штаб приступил к обороне Петрограда на случай наступления Керенского. На телефонную станцию, где началась забастовка, отправлены военные телефонисты. Армиям предложено создавать свои военно-революционные комитеты. На фронт и в провинцию отправлялись пачками освободившиеся после победы агитаторы и организаторы. Центральный орган партии писал: «Петроградский Совет выступил, – очередь за другими советами».

В течение дня пришло известие, особенно всполошившее солдат: бежал Корнилов. На самом деле высокий арестант, проживавший в Быхове под охраной верных ему текинцев и державшийся ставкой Керенского в курсе всех событий, решил 26-го, что дело принимает серьезный оборот, и, без малейших затруднений, покинул свою мнимую тюрьму. Связь между Керенским и Корниловым снова получила в глазах масс наглядное подтверждение. Военно-революционный комитет призывал по телеграфу солдат и революционных офицеров поймать и доставить в Петроград обоих бывших верховных главнокомандующих.

Как в феврале Таврический дворец, так теперь Смольный стал средоточием всех функций столицы и государства. Здесь заседали все правящие учреждения. Отсюда исходили распоряжения или сюда являлись за ними. Отсюда требовали оружия и сюда доставляли винтовки и револьверы, конфискованные у врагов. С разных концов города приводили арестованных. Уже стекались обиженные, ища правды. Буржуазная публика и напуганные извозчики обминали район Смольного по большой дуге.

Автомобиль – гораздо более действительный признак современной власти, чем скипетр и держава. При режиме двоевластия автомобили распределялись между правительством, ЦИКом и частными собственниками. Сейчас все конфискованные моторы стягивались в лагерь восстания. Район Смольного походил на гигантский полевой гараж. Лучшие автомобили чадили плохим горючим. Мотоциклы стучали нетерпеливо и угрожающе в полутьме. Броневики завывали сиренами. Смольный казался фабрикой, вокзалом и силовой станцией переворота.

По тротуарам прилегающих улиц тянулись люди сплошным потоком. У наружных и внутренних ворот горели костры. При их колеблющемся свете вооруженные рабочие и солдаты придирчиво разбирали пропуска. Несколько броневиков сотрясались во дворе действующими моторами. Никто не хотел остановиться, ни машины, ни люди. У каждого входа стояли пулеметы, обильно снабженные патронами на лентах. Бесконечные, слабо освещенные, угрюмые коридоры гудели от топота ног, от возгласов и окриков. Приходящие и уходящие катились по широким лестницам вверх и вниз. Сплошную людскую лаву прорезывали нетерпеливые и повелительные одиночки, работники Смольного, курьеры, комиссары с мандатом или приказом в высоко поднятой руке, с винтовкой на веревочке за плечом или с портфелем под мышкой.

Военно-революционный комитет ни на минуту не прерывал работу, принимал делегатов, курьеров, добровольных информаторов, самоотверженных друзей и мошенников, направлял во все уголки города комиссаров, ставил бесчисленные печати на приказах и полномочиях, – все это среди перекрестных справок, чрезвычайных сообщений, телефонных звонков и лязга оружия. Выбившиеся из сил люди, давно не спавшие и не евшие, небритые, в грязном белье, с воспаленными глазами, кричали осипшими голосами, преувеличенно жестикулировали и если не падали замертво на пол, то, казалось, только благодаря окружающему хаосу, который вертел и носил их на своих необузданных крыльях.

Авантюристы, проходимцы, худшие отбросы старых режимов тянули носом в воздухе и искали пропуска в Смольный. Некоторые находили. Они знали какой-нибудь маленький секрет управления: у кого ключи от дипломатической переписки, как пишутся ассигновки, откуда достать бензин или пишущую машинку и, особенно, где хранятся лучшие дворцовые вина. В тюрьму или под пулю они попадали не сразу.

Еще от сотворения мира не отдавалось столько распоряжений, устно, карандашом, на машинке, по проводу, одно вдогонку другому, – тысячи и мириады распоряжений, – не всегда теми, кто имел на это право, и редко тому, кто способен был исполнить. Но в том и состояло чудо, что в этом сумасшедшем водовороте оказывался свой внутренний смысл, люди умудрялись понимать друг друга, самое важное и необходимое все же оказывалось выполнено, на смену старому аппарату управления натягивались первые нити нового, – революция крепла.

Днем работал в Смольном Центральный Комитет большевиков: решался вопрос о новом правительстве России. Протоколов не велось или они не сохранились. Никто не заботился о будущих историках, хотя для них как раз подготовлялось немало хлопот. На вечернем заседании съезда предстоит создать кабинет министров. Ми-ни-стров? какое скомпрометированное слово! От него воняет высокой бюрократической карьерой или увенчаньем парламентского честолюбия. Решено назвать правительство Советом народных комиссаров: это все же звучит свежее. Так как переговоры о коалиции «всей демократии» не привели пока ни к чему, то вопрос о партийном и личном составе правительства упрощался. Левые эсеры жеманничают и упираются: только что порвав с партией Керенского, они сами еще не знают хорошо, что им с собой делать. ЦК принимает предложение Ленина, как единственно мыслимое: сформировать правительство из одних большевиков.

В двери этого заседания постучался Мартов, в качестве ходатая за арестованных министров-социалистов. Не так давно ему доводилось ходатайствовать перед министрами-социалистами об освобождении большевиков. Колесо совершило изрядный поворот. Через высланного к Мартову на переговоры одного из своих членов, вернее всего Каменева, ЦК подтвердил, что министры-социалисты переводятся на домашний арест: по-видимому, о них между делом забывали, либо же сами они отказывались от привилегий, соблюдая и в Трубецком бастионе принцип министерской солидарности.

Заседание съезда открылось в 9 часов вечера. «Картина в общем немногим отличалась от вчерашней. Меньше оружия, меньше скопления народа». Суханов, уже не в качестве делегата, а в числе публики, нашел даже свободное место. В этом заседании предстояло решить вопросы о мире, земле и правительстве. Всего три вопроса: покончить с войной, дать народу землю, установить социалистическую диктатуру. Каменев начинает с доклада о произведенных президиумом за день работах: отменена смертная казнь на фронте, введенная Керенским; восстановлена полная свобода агитации; отдано распоряжение об освобождении из тюрем солдат, посаженных за политические убеждения, и членов земельных комитетов; отстранены все комиссары Временного правительства; приказано задержать и доставить Керенского и Корнилова. Съезд одобряет и подтверждает.

Снова выступают, при нетерпении и недоброжелательстве зала, какие-то осколки осколков: одни сообщают, что уходят, – «в момент победы восстания, а не в момент поражения», – другие, наоборот, хвалятся тем, что остаются. Представитель донецких углекопов торопит принять меры, чтобы Каледин не отрезал север от угля. Пройдет немало времени, пока революция научится принимать меры такого масштаба. Наконец, можно перейти к первому пункту порядка дня.

Ленин, которого съезд еще не видел, получает слово для доклада о мире. Его появление на трибуне вызывает несмолкаемые приветствия. Окопные делегаты смотрят во все глаза на таинственного человека, которого их учили ненавидеть и которого они научились заочно любить. "Крепко держась за края пюпитра и разглядывая своими небольшими глазами толпу, Ленин стоял в ожидании, не обращая, видимо, внимания на непрекращающуюся овацию, длившуюся ряд минут. Когда овация закончилась, он просто сказал: «Мы теперь приступаем к строительству социалистического порядка».

Протоколов съезда не сохранилось. Парламентские стенографистки, приглашенные для записи прений, покинули Смольный вместе с меньшевиками и эсерами: это был один из первых эпизодов саботажа. Секретарские записи потонули бесследно в пучине событий. Остались лишь спешные и тенденциозные газетные отчеты, писавшиеся под звуки артиллерии или под зубовный скрежет политической борьбы. Особо пострадали доклады Ленина: вследствие быстроты речи и сложной конструкции периодов, они и в более благоприятных условиях нелегко поддавались записи. Той вступительной фразы, которую Джон Рид вкладывает Ленину в уста, ни в одном из газетных отчетов нет. Но она вполне в духе оратора. Выдумать ее Рид не мог. Именно так должен был Ленин начать свое выступление на съезде советов, просто, без пафоса, с несокрушимой уверенностью: «Мы теперь приступаем к строительству социалистического порядка».

Но для этого прежде всего надо покончить с войной. Из швейцарской эмиграции Лениным брошен был лозунг: превратить империалистскую войну в гражданскую. Теперь надо победоносную гражданскую войну превратить в мир. Докладчик прямо начинает с оглашения проекта декларации, которую должно будет издать подлежащее избранию правительство. Текст не роздан: техника еще очень слаба. Съезд слухом впивается в каждое слово документа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.