Хлев, шалунья и платяной шкаф Прелюбодеяние

Хлев, шалунья и платяной шкаф

Прелюбодеяние

«Как, в сущности, несерьезна стала религия, когда перестала быть основной формой жизни общества. Убрали ад, потом грех — и вот ничего не осталось, кроме духовного ширпотреба. Однако страха в мире гораздо больше, чем раньше, — только это совсем не страх Божий».

Прот. Александр Шмеман. Дневники.

I. ЛЮБОВНИКИ

Есть два типа адюльтера, к которым общество относится с величайшей снисходительностью — хотя снисхождения, по общему мнению, заслуживает любой прелюбодей; прелюбодеяние — это младший грех, грешок. «Что, водятся за тобой грешки?» — и собеседник отвечает неудержимой улыбкой малопочтенного лукавого довольства. Затрудняюсь даже описать это особое выражение — иное вполне пристойное (при обыкновенных вопросах) лицо расплывается в такую откровеннейшую дионисийскую маску, что аж жаром обдает — вылезает ночная подкладка.

Итак, первый тип общественно оправданного, умственно «обмятого», «узаконенного» прелюбодеяния — это «адюльтер-отдушина». Любовная связь зрелых (от тридцати, от сорока лет) пленников большого города, «приличного» круга. И он, и она — семейные люди. У обоих супруг — ровно дышащий соратник, брат по удаче, неудаче, недоудаче. Подрастают дети, заботы требуют старики. За плечами у наших героев — ночная печаль, отчаяние, утекание жизни. Машины, как волки, воют в ночи. Они уже забыли о себе, ничего «для себя» не ждут, строят жизнь такую, какая получилась. Смирились. И вдруг — откуда ни возьмись — маленький комарик, а в руке его горит маленький фонарик. Пошли на огонек: «не переспать, так согреться». Ты, именно ты, опять кому-то нужен, кто-то без тебя не может. Хлеб адюльтера.

Второй тип — «секс в маленьком городе» — не хлеб, конечно, но не менее важная материя — зрелище, театр, цирк. Особая любовная атмосфера в поселках, провинциальных небольших городах. Человек живет в единстве с обществом, с миром; главное в жизни — семья, и, следственно — любовь и ухаживание, и ревность, и тревоги, и мороз вдоль позвоночника, и ленты на машине, и чужая жизнь. И что же — все самое интересное должно кончаться в день свадьбы? Как в любовном романе, как, простите, в сказке? А дальше чем жить? Тоска по самореализации, пустота повседневной жизни — плодороднейшая почва для самых разнообразных морально-нравственных приключений.

Перед нами, конечно, грубо набросанная схема; эти два типа прелюбодеяния одинаково тянутся к одному общему страху — страху «бессмысленности жизни». Страх, прямо скажем, не Божий, а ВЦИОМовский — входит в обычную линейку опросов. Признаются в этом страхе (мол де, испытываю) 0.05 процентов россиян. Я, правда, считаю, что это страх настолько важный, что — задавленный. Все боятся, никто не признается.

Адюльтер уж не первое столетие живет в благожелательнейшей атмосфере — «человек сам распоряжается своим телом и своими чувствами», «жена не собственность», и т. д. Главная трагедия давно разрешена — развод превращает всякое прелюбодеяние в гораздо более «спокойный» грех — блуд, а то и в новый брак. Но все дело в том, что новое время перевернуло добродетель — прелюбодеяние (грех, повторимся, более серьезный, чем блуд) ныне считается более милосердным, более праведным поступком, чем блудодейство и развод, — гуляет, каналья, а семью-то не бросает! К черту предательство тела, и предательство чувства — если нет предательства долга и кошелька!

Где только заведется дискуссия о семье и грехе, там, разумеется, звенит великое слово «свобода». Каждая свободна. Каждый свободен. «А если это любовь?» Ну, предположим.

Но ведь со свободой у нас все очень непросто — принято считать, что русский человек свободу не переваривает. Нет фермента — общественная химия северная, крепостная, грубая.

Вот и язык — великий накопитель смыслов — свидетельствует о сиротском положении слова «свобода». «Свободен!» — что значит? Значит, не нужен ты тут никому. Иди вон, сирота. Что такое — «свободная женщина»? Нехорошее, пустое словосочетание.

Свобода — это заброшенность. Освободился? Молодец. Вышел на свободу с чистой совестью — ну и шагай себе по дороге из желтого дерьмеца, по расползающейся глине до ближайшего полустанка. Все, кормить три раза в день больше не будут.

А вот несвобода — это обязанности, это жизнь.

Вот представьте себе — центр Левады задал отечественному обывателю вопрос: «Чувствуете ли вы себя свободным человеком?» Результаты показались мне ошеломляющими. Послушайте, что говорят соотечественники: «Невозможно быть свободным, если есть обязанности перед семьей и обществом»; «Когда есть семья, ты не можешь быть свободным». Вопрос поставлен более определенно: «Но кто-нибудь есть свободный?». Ответ: «Кто безмозглый, ни о чем не думает»; «псих, если брать нашу страну»; «Блаженный»; «Бомж»; «Совершенно свободный человек — это нищий, не имеющий семьи и близких»; «У меня содержание коттеджа ежемесячно требует двадцати тысяч, семья восемь человек — о какой свободе может идти речь!»

Вы только подумайте: своя семья, свой дом, свое дело — все, что является основой философии СВОБОДЫ для имущих людей всего мира, рождает в русском человеке ощущение НЕСВОБОДЫ. Это докука, тягость, ответственность. А свобода — это свобода от ответственности. Как прекрасно высказался один из опрошенных: «Несвободен, потому что завишу от жизни!»

Вот именно эта неправильная «гражданская» правда, случайно совпавшая с правдой нравственной, и рождает в нашем обществе особое отношение к прелюбодеянию. Признается правильным тот адюльтер, который помогает справиться с тяжестью жизни, с тяготами семейного гнета. Хороша только та свобода, которая помогает сжиться с великой несвободой. Параллельная, а не перпендикулярная браку.

Для наших столичных, зрелого возраста печальников — это радость, что они кому-то нужны сами по себе. Вне рабочей или социальной их значимости, вне крепости их семей. А для жителей маленьких городов, «любовных цирков» — радость, что они двукратно и троекратно востребованы именно как «общественные столпы». Для женщины предметом гордости служит тот факт, что помимо общепринятой обузы — мужа, она способна вынести еще и дополнительную обузу — любовника. Мужчина гордится тем, что сохранил в себе резвость стригунка, и может ловко и разнообразно сбегать от старших (от жены) в заповедные края. Назло жене, но во имя семьи.

В чудесной тесноте интернета есть сайт анонимных признаний — назвать я его совершенно не могу, потому что это же не часть информационного поля, а дыра в этом информационном поле, колодец, куда можно прокричать свою исповедь.

И вот в этот колодец анонимные маленькие грешники кричат по большей части об одном и том же. Самые частые признания — в черством сердце, в невозможности ничего почувствовать на похоронах бабушки-дедушки («Я очень хотела жить одна и, когда умерла моя бабушка, фальшиво точила слезы, в то время как пронеслась радостная мысль: „вот она, квартира!“. Я монстр, бабушка меня вырастила») и, разумеется, в прелюбодеянии: «Я дрянь, я переспала со всеми друзьями мужа (поимел всех подруг жены)».

Встречаются, конечно, исключительные формулировки («Надоело жить на двоих»; «В глубине души мне стыдно, а на поверхности души мне не стыдно: пацаны, член не должен рулить человеком!»), но по большей части все признания делятся на два вида. Разделяются, так скажем, на две культурные традиции. Первая — это сверхмужественное высказывание (культура «пес-конь-орел»), за которым мерцает плохо скрытая гордость: «Живу с женой, дочке два года. За…ла семейная житуха; нет-нет шлюшек пое…ываю, с женой очкуюсь на эту тему поговорить; е…у жену редко, хочу анальный секс, жена не дает»; вторая отличается куда более домашней, соразмерной интонацией (культура «осел-кот-голубь») и явственной печалью: «Давно не общаюсь с супругой. Живем пятнадцать лет. Есть дети. Изменяю».

Вот эти псы, кони и орлы — какое множество их — вовсю пользуются свободами адюльтера! Как часто встречаются они при всяком обсуждении ночной стороны жизни. Недавно я слышала, как грустная, только что разведенная дама рассказывала о своем бывшем муже: «Не знаю, что именно он мог дать своим любовницам? Ведь он, бедняга, знал только одну любовную игру — схватиться за женскую грудь, дергать ее вверх-вниз и бубнить: „Раз, раз, титькотряс!“»

Если есть грех мужеложества, то эти солдаты любви, безусловно, виновны в грехе ложемужества. Приятно думать, что они, как дети, бегают по девочкам, спасаясь от Воспитательницы. От жены.

II. РОГОНОСЦЫ

— Я не хочу мужа обманывать.

— Что ты, мы же не будем его обманывать. Мы ему просто ничего не скажем.

Это из разговора жуира с дамой (в офисной курилке).

Прелюбодеяние, в сущности, ведь не грех чувственности. Это грех обмана, грех нарушения целостности. И острие этого греха направлено не против любодеев с их внутренней свободой, а против третьего, всегда страдающего персонажа. Против обманутого мужа, обманутой жены, против семейного мира: «Не прелюбодействуй. Не кради. Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего, ни поля его, ни осла его, ни вола его».

Вот живет-поживает семья, дом, закрытый мирок, и один из создателей этого мирка проделывает в защитной оболочке брешь. Он изменник, он сдает свою жалкую крепость чужому, впускает врага. Семья больше никогда не будет такой, какой была.

Много раз слышала я от сестер-изменниц бравые рассказы о совершенных адюльтерных подвигах. Но только одна моя собеседница постаралась вспомнить, что именно она испытала в первый день измены.

«Ощущение разбитого кувшина, — говорила она, — чего-то целого, что никогда больше не будет целым. Ничего уже не вернешь назад — даже если никто ничего не узнает. От этого какая-то неловкость, привкус какого-то детского плутовства».

Всем, вероятно, знакомо это ощущение «не своей тарелки», трудно объяснимая физиологическая тоска. Тяжелехонько описать это ощущение — вот, разве что, привести пример из совсем другой жизненной области. Представьте — вы школьник. Вы не хотите идти в школу, вы изобразили недомогание. Засунули градусник в шерстяную варежку, натерли себе градусов тридцать восемь. Белым днем вас, здорового лгуна, уложили в постель. Уже неприятно, и томно, и стыдно. И тут к вашему постыдному одру подходит доверчивая, милая, добрая мама, и с лицом, обещающим сюрприз, тоном блаженнейшего заговорщика говорит: «А теперь я тебе вслух почитаю „Маленького принца“ Экзюпери». Гооосподи ж ты, Боже мой! Вот какое-то такое ощущение. Но, разумеется, обильная практика быстро скрадывает тоскливую неловкость начала. Мы — свободные люди, не правда ли? Мы же не разрушаем семью, мы ее сохраняем — немножко потрепанную, но почти целенькую. Из проделанной бреши задувает сквозняк, уходит тепло — но так ведь почти у всех.

И как бы это так устроиться, чтобы и любить, и никого не обижать?

Приятель рассказывает:

— Пошел на исповедь. Начинаю как обычно — алкоголизм, прелюбодеяние.

Отец Александр мой вздыхает и говорит: «Ну, ничего нового… Причащаться-то будешь?» А я говорю: «Погодите, еще не все! Кусочек гуся съел — уж очень мама настаивала…» А он как закричит: «Что?! Гуся? В пост? Вон отсюда!» Вот что такое последняя капля!

Продолжает:

— Мы с женой долгое время жили по принципу «о чем я не знаю — того и не существует» и «не задавай вопросов, ответ на которые будет тебе неприятен». Это было правильно? Нет. Сейчас точно могу сказать — нет, неправильно. Чем расплачиваюсь? Разводом и разлукой с сыном… Зато точно знаю, как ощущает себя мужчина-рогоносец.

— А как?

— Как после групповухи. Муж и жена — одна плоть. А теперь я, как крысиный король, — у меня совместное тело с изрядным количеством мужчин и женщин.

— Как ты думаешь, почему обманутый муж, самая пострадавшая сторона — всегда смешон?

— Упавший всегда смешон. «Козленок, чей тугой лоб первыми рожками стремится к Венере и битве»… Рогоносцу обломали собственные рога и приставили чужие. Зато вытвердил науку — не свое, не лапай, будешь косолапый. У всех прелюбодеев косолапая душа, бодрая речь и веселый блеск в глазах.

***

Прелюбодей — это человек, который больше, лучше всех вокруг знает разницу между своим и чужим. Вернее так — жаждет, чует разницу, а дотянутся редко когда может. Протоиерей Александр Шмеман писал, что самая откровенная пьеса о блуде, которую он читал и видел в своей жизни, была «Синяя птица» Метерлинка.

Бесконечная тоска по особенной жизни, сосущая жажда любви, и здравая протестантская концовка — «В мою горницу резную залетели гуленьки. Думала — пришла любовь, оказалось — хуленьки».

Здоровый, толстый скворец, довольный кот, кухня с камельком, уставшие от бессмысленных блужданий по птичкам дети и муж, обыкновенный, спокойный вечер — что еще мы можем требовать от судьбы? Тебя не любят, ты, лично ты, никому не нужен — прекрасно. Жизнь отпустила тебя. Оставшийся без любви, ты можешь постараться научится любить. Не дарить любовь, а отдавать ее даром. Не путаться в рейтузах, задыхаясь от страсти, а порадоваться тому, что у твоего мужа такие большие, красивые, оттопыренные уши.