Приложение. Переписка из двух углов

Приложение.

Переписка из двух углов

Одна из статей, составивших вторую часть этой книги («Се ля „Жизнь“»), имела смысловое продолжение. На этот текст, в котором говорилось об использовании сакрального в качестве политического, о полной и окончательной подмене смыслов, о возобладании мифологической пустоты над реальностью с ее немнимыми проблемами счел возможным отреагировать священник Максим Козлов. В газете «Татьянин день» (а храм Московского университета, настоятелем которого он является, посвящен св. великомученице Татьяне) был опубликован его ответ. С любезного разрешения о. Максима воспроизвожу его полностью; оговариваюсь: о. Максим не несет никакой ответственности за то, в какие – мои – контексты попадает этот – его – текст; он отвечал на конкретное высказывание и только с ним перекликается.

Дорогой Александр Николаевич! На прямое обращение надо давать прямой ответ. Признателен Вам за упоминание моего имени среди тех, кто, по Вашему мнению, должен был отозваться на сегодняшнюю ситуацию. Не случайно делаю это после того, как выборы состоялись. По двум соображениям. Первое – что бы мы ни думали о выборах и как бы священник ни декларировал частность своей позиции, неправильно было бы ему хоть и маленьким, но наличествующим своим авторитетом вступать в политическую борьбу, конкретную политическую ситуацию – пусть для небольшого количества людей. А второе соображение, которое, я думаю, нас объединяет, – все ведь и так было понятно, что до, что после. Как ни выскажись, результат был бы один и тот же.

Что сказать по поводу текущего момента общественно-политической жизни, как я его ощущаю и в связи с Вашим тоже текстом. Чтобы ответить, нужно немножко заглянуть назад. Мы ведь понимаем, что нынче – и это было особенно приметно перед этими выборами – каким-то образом изменилась атмосфера. Может быть, не столько в обществе, сколько в СМИ, политически ангажированных. Конечно, степень их заинтересованности в этой проблематике сейчас не достигает такой истеричности, как это было в период апогея демократического развития, в девяностые годы. Но градус-то определенно был повышен: наезды, декларации, нелицеприятные оценки. Все это присутствовало в сверхдостаточной мере. При этом мне кажется или все же мне хочется верить, что весь этот виртуальный мир людей церковного сознания касается в меньшей степени, чем нецерковных. Просто по своему характеру нашего пребывания в предельно стабильном институте, который довольно сложно раскачать. Человек церковный так или иначе стремится к стабильности мировоззрения или к тому, чтобы не слишком флюгерно менять свои ориентиры. В этом смысле я думаю, что для православных людей сознательных заболевание политической ангажированностью проходит в целом в более легкой форме.

Давайте еще один момент вспомним из того, что было в начале девяностых. Не знаю, как Вы, а я и многие мои друзья тогда ощущали себя между молотом и наковальней. С одной стороны, себя и многих моих друзей я отношу к убежденным антикоммунистам и в данном случае выражаю не политическую, а христианско-мировоззренческую точку зрения. По моему глубокому убеждению, коммунизм и христианство несовместимы ни в каком смысле. Конечно, нынешняя идеология КПРФ есть на декларативном уровне нечто иное и на декларативном уровне компартия более толерантна к РПЦ и Православию, чем КПСС или тем более ВКП(б) ХХ века, но тем не менее коммунизм и христианство – явления несовместимые. Поэтому никогда ностальгии по советскому прошлому, такого переживания брежневской эры, ныне пропагандируемого, как золотого века нашей молодости, у нас не было. А с другой стороны – тут мы с Вами, как я полагаю, не очень-то согласимся, для меня внутренне несомненно и то, что либерализм по внутренней своей сути христианскому мировоззрению противостоит. Утверждая релятивность ценностей, необязательность или незначимость патриотизма, пропагандируя то, что на протяжении веков в религиозном обществе было табуировано, либерализм отчетливо противопоставляет себя историческому христианству. В этом смысле мы все находились в очень сложной ситуации. Было понятно, что никак нельзя вернуться в Советский Союз, никак не хотелось вместе с Ниной Андреевой не отрекаться от принципов строителей коммунизма…

Но, с другой стороны, было и отторжение от всех этих референдумских лозунгов.

«Да-да-нет-да», «Ельцин – да», «Ваучер – да», «Гайдар – ура!», «Чубайс – ура!», как предлагали нам тогда, тоже было внутренне совершенно неприемлемо. А адекватного патриотического движения, которое могло бы консолидировать людей, не было видно вовсе. Те партии, которые называли себя христианскими, были либо карликовыми, либо не смогли заработать никакого авторитета. Да и традиции не было в России партий христианско-демократического толка, скорее это практика и традиция протестантских стран Европы, в меньшей мере католических, которые являлись наследниками того союза Церкви и государства, который имел место в XIX веке. Не было у нас подобного рода традиции. Церковь наша никогда не была в такой мере вовлечена именно в политический процесс, как инославные исповедания Запада. Может быть, потому, что до 1917 года у нас была государственная Церковь.

Еще один момент, который, кажется, нужно именно по совести отметить. То правда, что священник не должен участвовать в политической борьбе и не должен давить своим авторитетом на людей в отношении их политических взглядов. Когда меня спрашивают об этом, я просто советую поступать по внутреннему убеждению совести. Человек по совести может отказаться от участия в политическом процессе и по совести в нем участвовать. Я глубоко убежден, что мы не вправе, как священнослужители, вне зависимости от собственных воззрений, побуждать людей либо к первому, либо ко второму. Недопустимо говорить, что отказ от политической жизни есть грех перед Богом, ты должен развить себя, смотреть программу «Время», пробуждать интерес к политическим новостям. Как нельзя людей, имеющих взгляды, которые я тоже не вполне могу разделять в области экономики или конкретной политики, убеждать: нет, знаешь, от этого откажись, голосуй за другую партию. Ведь, по мысли Солженицына, наша задача – это побуждать людей вне зависимости от выбора их пути внутри этого выбора поступать не по лжи. Убежден, что это задача не только конкретных священнослужителей, но и принципиальная задача Церкви – Церкви с большой буквы. Если внутри той или иной политической силы будет больше людей, поступающих по совести, а не только по экономической прагматике или партийной логике, то в любом случае это для нашей Родины будет хорошо.

Думаю также, что активное вхождение Церкви в политический процесс возможно только в период крайних общественно-политических кризисов. Это крайнее средство, хирургическое. Его, как и шоковую терапию, нельзя принимать ежедневно, иначе к ней привыкаешь. Кризис 1993 года был особенным временем. Дай Бог, чтобы такое не повторялось в России хотя бы на нашей памяти. Похожим образом в Грузии Патриарх Илия определенным образом выразил позицию Церкви, когда нарастала гражданская конфронтация, которая могла обернуться во внутринациональный конфликт. И это понятно, ведь ситуация в стране, как, по крайней мере, кажется извне, оказалась не так далеко от открытого гражданского противостояния, и голос Церкви необходим. Но в регулярном политическом процессе законотворчества скорее это может быть экспертная оценка извне, чем нахождение внутри этого процесса. Безусловно, есть законопроекты социальной значимости или в области церковно-государственных отношений, когда странно было бы уклоняться от участия если не в разработке, то в подготовке этих законопроектов. Но это специальные области.

Теперь к тому, что было наиболее болезненным в Вашем обращении. Может быть, я пессимист или человек слишком осторожный, стремящийся не очаровываться, чтобы не разочаровываться, но мне видится сейчас в отношении власти к Церкви скорее линия на ее инструментальное использование, чем убеждение, что Церковь онтологически важна для построения нового и внутренне благополучного российского общества. Само по себе неплохо и это – искать сферы сотрудничества, исходя из прагматического отношения друг к другу. Но это неполноценно, потому что неполноценно восприятие Церкви как воспитательницы в массах патриотического мировоззрения, как социального института, который может улучшить атмосферу в местах заключения, в больницах, обеспечить более благоприятный внутренний климат, отчасти будет решать демографическую проблему и так далее, без принятия того, что Церковь – вообще – более всего Тело Господа Нашего Иисуса Христа, мистическая реальность. Если эту реальность оставить за скобками, останется немощная, не такая уж многочисленная человеческая организация. На самом деле сама власть может прийти к довольно сильному разочарованию в Церкви. Потому что в этой своей социальной ипостаси мы не чрезвычайно мощны, не слишком-то и сильны количественно воцерковленными христианами. Тут ведь по сути другое. Константин Великий когда-то в 5–7 % христиан среди моря язычников сумел увидеть субстанциональное ядро своего на новых основах создаваемого государства. Нет у меня пока убеждения, что это осознание субстанциальной важности Церкви присутствует. Повторяю: это не в упрек власти. Люди эти были воспитаны в другую эпоху – те, кто постарше, или в западных университетах – те, кто помоложе.

Нужно только нам-то понимать, что это не симфония, а некоторый тактический союз, который лучше, чем конфронтация. Лучше быть в таком союзе, чем подавляемыми тоталитарной властью, это безусловно. Просто цену этому союзу надо понимать трезво. Иногда прагматика может привести к тому, что союз распадается. Можно вспомнить слова католического кардинала, который трезво говорил о том, что политические браки грозят Церкви политическим вдовством.

И последнее соображение. Я глубоко убежден, что для самой Церкви в отношениях с государством и в общественной атмосфере являются пользой не конкретные преференции экономического плана, не почтенное председание на государственных собраниях и присутствие рядом с первыми лицами государства, не некоторый особенный статус, зафиксированный в законодательстве или выражаемый негласно в политике, а та атмосфера в обществе, которая внутренне духу христианства соответствует. И в отношении этого, мне кажется, более всего разделяемой нами совместно тревоги. Когда мы видим все больше фигур умолчания, слышим все больше прямой неправды, когда, идя по Москве в начале декабрьских дней, я вижу тысячи молодых людей, привезенных из провинции, одетых в нелепые балахоны с указанием, что «сегодня наша победа», которые сами не знают, что празднуют, но которым что-то праздновать велели… Вот эта атмосфера псевдопатриотизма, нарастающего, как кажется мне, в какой-то степени тревожнее, чем атмосфера отвержения патриотизма, которая была в начале годов девяностых. Потому что фальсификация в определенном смысле опаснее прямого противостояния. Как мог ответил, Александр Николаевич. Слово за Вами.

Прот. Максим Козлов

P. S.

Людовик де Гонзаг, прежде чем стать святым, учился в семинарии. Однажды на перемене между лекциями он вместе с сотоварищами играл в мяч во дворе семинарии. Между тем на следующем занятии им предстояло ответить на вопрос: «Что сделал бы ты, если бы узнал, что через полчаса наступит Страшный Суд?» Что это был за предмет – нравственное богословие, аскетика, гомилетика, – история умалчивает. Так или иначе, студиозусы, перебрасываясь мячом, стали обмениваться суждениями. Одни говорили, что предались бы молитве, вторые – что поспешили бы покаяться, третьи – что стали бы практиковать самобичевание. «А как поступил бы ты?»– спросили у Людовика. «Я? Я продолжал бы играть в мяч».

И все-таки oportet vivere![20]

Отец Максим писал мне: «очередь за Вами»; с некоторым опозданием, в последний день уходящего 2007 года я поместил в своем ЖЖ ответ на ответ. Который, как кажется, может стать автокомментарием к книге, в которой так много говорилось о пустом, мифологическом, подменном; о том, как нас запугивали то «страшными фошыстами», то «жуткими жыдами», а страна продолжала жить жизнью медленно нарастающего общества, мучительно сохраняла свой шанс на творческое саморазвитие и дозревала до соединения двух лишь по видимости противоположных чувств: патриотизма и свободы.

Дорогой о. Максим!

Сердечное спасибо за ответ. За то, что выбрали время среди множества Ваших весьма ответственных занятий. За глубину и спокойствие. Спасибо – и простите. За то, что я, в свою очередь, затянул паузу. Была бесконечная череда дел и поездок, а не хотелось скользить по верхам, в суете. И так в нашей (в моей по крайней мере) жизни слишком много поверхностного и пустого.

Со многим из того, что сказано Вами, я внутренне решительно согласен. Не чувствуя себя полноценным, полноправным христианином по способу жизни, я все-таки надеюсь, что вера сама по себе дает мне некоторое представление о христианском мироощущении и христианской картине жизни. Той картине, которую Вы так ярко, так ясно рисуете.

Да, христианину (как, впрочем, мусульманину и иудею – любому человеку, для которого последние, высшие ценности лежат вне – и выше – обыденной жизни) совсем необязательно заниматься политикой. И даже ею интересоваться. Можно делать это по совести, можно по совести этого не делать; спрашивать с нас будут не за это. Во всяком случае, тех, кому не был зачем-то дан изнуряющий, неразрешимый дар вникать в быстротекущее, изменчивое время.

Я очень хорошо понимаю те чувства, которые одолевали Вас в 90-е годы, когда выбирать приходилось не между правдой и кривдой, а между большой ложью – и малым двоением смысла. Которое рано или поздно ведет к раздвоению полному. Я, наверное, выбрал нечто Вам чуждое и об этом ничуть не жалею, но, повторяю, чувства – очень понятны.

Мне близко Ваше ощущение, что в отношениях между Государством и Церковью воцарилось инструментальное примирение. Я тебя не обижаю и демонстрирую решпект; помоги-ка мне вот здесь, вот тут и тут. Конечно, это лучше, чем вражда. Но гораздо хуже, чем дружественный диалог социально равновесных сил. (Я осознанно уклоняюсь от обсуждения вещей мистических, глубинных; не мой это уровень.)

Мне, как Вам, больно видеть в сегодняшнем общественном пространстве даже не откровенную ложь, а пустоту, возведенную в степень, сплошные дымовые завесы, за которыми нет ничего, кроме мертвенного желания удержать ситуацию под контролем. Любой ценой. К таким явлениям я отношу не названных Вами впрямую «Наших». Вы говорите о шествии ряженых по улицам и площадям; я бы сказал о недавней раздаче крестиков в метро. Всем желающим. Налево и направо. Так не может поступать верующий. Для него крест – святыня. Так не станет делать ответственный атеист. Он уважает чужую веру. Так не способен действовать даже богоборец; он, по крайней мере, понимает, что крест – не просто старинный символ. Так ведет себя идейный ничевок. Который в чем-то хуже богоборца. Этот эпизод, по-моему, и есть символ нынешней эпохи – эпохи оболочек отсутствующих смыслов. Эпохи, которая все чаще покушается на самое святое, чтобы и его опустошить, превратить в великое Ничто.

И тут приходит время важной оговорки. Вы, среди прочего, пишете о том, что либерализм противостоит христианству, приводите в пример 90-е годы. Если позволите, я не буду сейчас защищать либерализм, хотя и считаю себя либералом (в той же мере и по той же причине, по какой – патриотом). Только напомню о двух вещах. Во-первых, о том, что «либералы» были у власти урывками – когда страну рвало и метало; мы либерализма и не видели, а видели отчаянную попытку удержать корабль, несущийся на скалы. Современный мировой либерализм бывает очень разным; Берлускони, на которого ставят итальянские католики, – либерал, и основы европейской цивилизации с ее христоцентризмом отстаивают правые итальянские либералы; а лично верующий социалист Романо Проди – вовсе нет. Во-вторых, российские либералы образца 90-х были учениками начального класса; их никто в либералы не готовил, они учились по ходу вещей. На собственных ошибках. Попутно вытаскивая экономику из пропасти. И медленно дозревая до понимания, что этическая норма, моральный климат, базовые ценности – ключ к устроению мира; без них и рынок не рынок, и жизнь не жизнь. Могли бы дозреть быстрее? Могли бы. Но положа руку на сердце, в каких условиях они получили возможность работать? Когда каждый день на кону стояла жизнь или смерть страны; не либералы довели Россию до катастрофы, они ее из этой катастрофы выводили. Плохо, ущербно, но они свою работу сделали. Экономику построили. А что до гуманитарной атмосферы, то вопросы не к ним, а к нам. К тем, кто обязан был по долгу социального предназначения заниматься ценностями и осмыслением общественных процессов, – к интеллигенции. Которая ждала, ждала свободы, получила – и затеяла плач об утраченном материальном благополучии, забыла о смыслах и творческом долге.

Но все это – необязательное ответвление моего ответа. Прошу Вас, не берите его в голову. Отнеситесь снисходительно, как к некой констатации. Потому что, как бы ни были важны для меня идеи ответственной свободы, как бы ни был я убежден, что Россия нуждается в высвобождении народных сил, в атмосфере творчества, которая несовместима с чекистским подозрительным устройством все контролирующего государства, но для меня куда важнее другое. Нет греха и тем более нет святости в исповедании тех или иных политических взглядов, если они не связаны с откровенным унижением человека и откровенным богоборчеством (не путать со спокойным, внятным атеизмом). Это – плоскость, а не глубина, это важная часть нашего социального действия, но все же она вторична. Она – следствие, а не причина; нужно искать причину. Что же до релятивизма, то релятивизм ужасен всегда – и когда его проповедует глупый агрессивный либерал, и когда им пользуется ложный консерватор, для которого крестики – все равно что нолики.

А вот не боковое ответвление. Вот то, на чем я готов настаивать. И ради чего писал статью «Се ля „Жизнь“», на которую Вы сочли возможным ответить. Покамест отношение политиков к Церкви было собственно инструментальными, это можно (наверное, и нужно) было терпеть. Потому что политические действия не претендовали на сакральный статус, не притворялись делом веры, а были проблемой гражданского выбора и, если угодно, вкуса. Вы с содроганием вспоминаете «Да-Да-Нет-Да». Мне стилистика тоже не нравилась, но я считал (и считаю), что в заданных историей обстоятельствах только так и можно было действовать. Вполне возможно, что я заблуждаюсь. Но ошибка – это не оскорбление веры, не попирание святыни; в конце концов, если она непоправима, то в ответе за нее только я, вред причинен одной душе, моей. Но вот если бы Ельцин и его команда апеллировали тогда не к политике, не к политическим идеям, а к вере, это полностью поменяло бы ситуацию. И ответственность легла бы на всех, кто не встал и не произнес свое тихое христианское «Изыди!». Представляю себе экран телевизора в 1993-м: «ДА!» – и икона Владимирская. «ДА!» – образ Казанской, «НЕТ!» – какая-нибудь фреска Семирадского про Страшный суд и адские мучения, снова «ДА!» – и чудотворный образ Спасителя. Потом бесконечно повторяющиеся кадры: Святейший Патриарх благословляет Президента на царство (а кадры, как Вы помните, имелись). Это было бы хуже беззакония; это было бы прямое богохульство, наглое свидетельство: власть ничего не боится, ни перед чем не остановится, ей все, как теперь говорится, фиолетово.

Много чего тогда было. Было властолюбие. Царила алчность. Слишком часто встречалась глупость, облеченная полномочиями. Телевидением руководили Полторанин с Брагиным; вспомнишь – вздрогнешь. Встречалось и презрение к народу. Но такого святотатства не было. Потому что ни у кого во власти (по крайней мере, среди заметных фигур) не было чувства бытийственной пустоты, которая может сгущаться в любые лики, принимать какие угодно обличья. В том числе божественные. Да, вчерашние партийные работники стояли в храмах, как подсвечники. Но на веру как таковую – не покушались. Боялись, потому что уважали. Иерархию, конечно же, использовали, договаривались с ней по интересам, однако в святая святых не рвались. На моей памяти (ошибаюсь – поправьте) только однажды собственно религиозное начало было вовлечено в непосредственную политику – 3 октября 1993 года, когда, по слухам, Владимирскую Божию Матерь выносили из музейного пространства. Но, во-первых, Вы сами справедливо пишете, что это было особое время, та точка перелома, когда священство не может, не должно оставаться в стороне от политических конфликтов, потому что они грозят самому существованию государства и жизни нации. Во-вторых же, характерно, что это – не медийный факт, а слухи; икону выносили не для камер, не для пропаганды, а в панической надежде, что поможет. (И ведь помогла в конце концов.) Может быть, это было с их стороны суеверие. Но не было – недружественным поглощением святыни.

Эта привычка подходить к церковному – инструментально, с позиций государственной нужды, но не покушаться на святое, сохранялась почти на всем протяжении путинского правления. И мне бы в голову не пришло обращаться к Вам и другим уважаемым священникам с публичным вопросом об отношении к действиям власти; вопросом, который ставит Вас в неловкое положение и кажется отчасти провокационным, если бы это правило продолжало действовать. Повторяю, я полностью согласен с Вами в том, что человеку, облеченному высшей властью, властью крестить, исповедовать, причащать, отпевать, негоже вмешиваться в мелкие вопросы политического предпочтения. Это наша работа – тех, кого поставили у входа, выметать мусор, копаться в очень важных мелочах. Среди голосовавших за «Единую Россию» были верующие и неверующие, как были неверующие – и верующие, голосовавшие решительно против нее и всего, что с нею связано. И очень хорошо, что так. Однако же мне кажется, что во всех сферах нашей общественной жизни мы подошли к последней линии преодоления; в том числе в сфере сакральной. За этой линией – провал. Не буду мучить Вас своими тревогами насчет экономики, управления, гуманитарной области, школы и проч.; допускаю, что это мои интеллигентские фобии; русскому интеллигенту положено тревожиться по чину, маниакально-депрессивный психоз – его нормальное рабочее состояние; без толики болезненного алармизма здоровое общество обойтись не может.

А вот насчет священного готов еще раз повторить: боюсь, что дело очень плохо. И все хуже, хуже и хуже. Несмотря на видимость полного и окончательного благополучия. Несмотря на воссоединение двух ветвей русского Православия (что стало главным событием минувшего года и, может быть, всей уходящей эпохи). Мы вышли за пределы терпимой «инструментальности»; мы на этапе враждебного поглощения. Такое чувство, что опустошенная, внутренне безыдейная политика, основанная лишь на страхе перед дикой, необузданной, безответственной Россией, политика меркантилизма с мессианским уклоном, решилась превратить веру – в козырную карту и сдать ее в своей игре без правил. Не кто-то персонально – насколько было бы проще, если бы можно было указать на конкретного виновного и возгласить: ату его! – а система в целом произвела опаснейший сбой. Сакрализация политического интереса, попытка освятить церковной традицией ближайшие предвыборные цели, говорит о полной внутренней неустойчивости, об отсутствии идеи пути. Идея одна: удержать себя на срыве в пропасть. Цена неважна. За ценой не постоим.

Что за этим последует, Бог весть. Вы правы, жизнь всегда продолжается, надо возделывать свой огород, бросать свой мяч. Но не хочется повторения пройденного – в новых декорациях. Я слишком опасаюсь, что мягкий путь политического балансирования уже исчерпан. Именно потому, что в ход пущен последний, церковный, религиозный довод. И дальше должен последовать либо добровольный демонтаж модели управления, исчерпавшей свои слабые возможности. Демонтаж медленный, но последовательный. Либо такое ужесточение режима, что мы быстро забудем с Вами о слишком мелких разногласиях. Так может быть, не надо дожидаться? Может быть, пора объединяться людям нормы, пока их не сдавили люди края, неважно с какой стороны этот край, слева или справа? Я имею в виду, конечно же, не политическое объединение. Я имею в виду спокойный общественный диалог людей с различными взглядами, но с одинаковой верой в то, что ценности выше интересов. Что истина – есть. Что Россия – не пугало, не пустыня, в которой лихой человек, а живая страна, со своими путаницами, противоречиями, тяжелой инерцией привычек, но страна, способная к саморазвитию. Хорошая страна. Которую мы одинаково любим, хотя и думаем о ее настоящем и будущем по-разному. И которая совершенно не нуждается в том, чтобы святость, вера, традиция использовались не по назначению.

Вообще, мы слишком разошлись по разным адресам, слишком привыкли жить каждый в собственном кругу, где все свои и не нужно напрягаться, переводя идеи на общедоступный язык. Свои и так поймут. Надо искать друг друга, надо больше общаться, больше встречаться – лично и общественно, в любом доступном пространстве, хоть в Интернете. Надо сверять часы, не боясь разногласий. Если бы люди смыслов, люди почвы не растеряли друг друга в 90-е, если бы не перестали говорить друг с другом о самом важном – принимая разницу в подходах как данность, как неизбежность, то, может статься, и в целом ход нашей новейшей истории приобрел бы иное направление, иное измерение? И многое из того, что мы наблюдаем вокруг, было бы просто немыслимо? Может быть, и либералы были бы другими, если бы не были разомкнуты наши скрепы? Может быть, и патриоты не очутились бы в своем безвыходном гетто?.. В этом смысле для меня Ваш искренний ответ – знак некоторой общей надежды. А не только возможность понять Вашу личную логику.

Опять же, я готов предположить, что все сказанное – не более чем прекраснодушные мечтания. Но ведь, не начав, как поймешь, чем дело кончится? Во всяком случае, зла от этого не будет. А неудача – вещь не страшная. Выигрывает только тот, кто готов потерпеть поражение.

С глубоким уважением и благодарностью,

Александр Архангельский

Данный текст является ознакомительным фрагментом.