Глава 57 ПОСЛЕСЛОВИЕ К РОМАНУ «БЕЛАЯ КРЕПОСТЬ»

Глава 57

ПОСЛЕСЛОВИЕ К РОМАНУ «БЕЛАЯ КРЕПОСТЬ»

Бывают такие романы, герои которых, несмотря на счастливый, удачный конец их приключений, продолжают жить в фантазиях автора. Некоторые писатели девятнадцатого столетия записывали свои фантазии во второй или третий тома — продолжение своих романов. Другие, не желая попадаться в ловушку и заново создавать мир уже написанного романа, добавляли эпилог, в котором торопливо пересказывали будущее героев после окончания романа — словно для того, чтобы поскорее закончить бесконечную, опасную новую жизнь книги. В таких эпилогах мы читаем: «Доротея с двумя дочерьми вернулась в поместье в Алкингстоне много лет спустя…» или «Дела Разарова, в конце концов, поправились, и у него появился неплохой доход…». Еще есть и другие книги, к которым авторы возвращаются не ради приключений прежних героев, а из-за самого сюжета книг. Новые и старые идеи, их новые возможности, реакции близких друзей и читателей, воспоминания постоянно меняют книгу в сознании писателя. Когда книга, в конце концов, написана и продается в книжных магазинах, писатель замечает, что она стала совершенно другой и не похожа на то, что он задумывал изначально, и вот тут-то писателю хочется напомнить этому новорожденному чудищу, сбежавшему от своего создателя, откуда оно родом.

Первый, призрачный образ «Белой крепости» возник в моем воображении, когда я закончил свой первый роман — длинную семейную сагу «Джевдет-бей и сыновья»: я вообразил прорицателя, который, получив приказ явиться среди ночи во дворец, идет туда по темно-синим улицам. Роман тогда так и назывался — в честь прорицателя. Мой герой-прорицатель был ученым, болевшим душой за науку; но, увидев, что наука не популярна при дворе, он начинает заниматься астрологией, что ему совершенно не нравится, но что он с легкостью изучил благодаря увлечению астрономией. Сначала он занимается астрологией неохотно, но потом прорицания приносят ему влияние и власть, успех кружит ему голову, и он начинает участвовать в интригах. Вот и все, что мне было известно. В то время исторические темы постоянно приходили мне в голову, но я их старался избегать, так как мне очень часто задавали неприятный вопрос: «Почему вы пишете только исторические романы?» — и я смущался до такой степени, что история перестала меня интересовать.

Правда, в двадцать три года я написал три исторических рассказа; роман «Джевдет-бей и сыновья», действие которого начинается в первые годы XX века, тоже называли историческим. Должно быть, мой интерес к истории был связан не с моими литературными пристрастиями, а с моими симпатиями, сложившимися в детские годы. Однажды в детстве, когда мне было восемь лет, я вышел из нашей квартиры и пошел на сумрачный бабушкин этаж, где все вещи были такими, как наши, и тоже все время что-то бормотало радио, только все казалось еще мрачнее из-за темной мебели. Я что-то искал среди запылившихся медицинских книг моего дяди-доктора, давно уехавшего в Америку, и пожелтевших газет, и тут мне случайно попала в руки большая книга Решата Экрема Коча, с картинками. С того дня, сидя в полумрачной квартире, где сгущались пыльные тени, я часами читал истории несчастных мартышек, которых покупали в обезьяньих лавках в Азапкапы, а потом вешали на деревьях за распущенность. В другие дни — например, в дни стирки, когда было слышно только яростное гудение стиральной машины, а все взрослые были поглощены кипячением воды и жидким мылом, я забивался в угол и рассматривал черно-белые графические рисунки, на которых были изображены стамбульские распутницы с улицы Мелек Гирмез — «Улицы, где не ходят ангелы», — покаранные за грехи чумой. Бывало, что коридорные часы с маятником терпеливо ожидали, когда настанет пора пробить следующий час, а я с робким нетерпением погружался в рассказ о казни преступника, которому ломали руки и ноги, чтобы запихнуть его в жерло пушки и выстрелить им в небо, как ядром.

Когда я закончил «Дом тишины», у меня перед глазами опять появились исторические образы. Я говорил себе: «Почему бы мне не написать что-нибудь короткое, для разнообразия, между большими романами, скажем, какую-нибудь новеллу с захватывающим сюжетом, которая, пока я буду писать ее, развлечет меня и поможет мне отдохнуть?» Так я решил писать про моего прорицателя и с упоением погрузился в чтение научных книг по астрономии. Великолепная, невероятно увлекательная книга Аднана Адывара «Наука во времена Османской империи» позволила мне ощутить атмосферу того времени и обзавестись необходимыми мне тогда красочными деталями для будущего повествования (также в этом мне помогли и османские трактаты вроде «Аджаип-уль Махлюкат» — «Ужасные существа», — в которых описывались удивительные и неизвестные животные, истории о которых очень любил и Эвлия Челеби, а также неведомые страны, заимствованные в других книгах, о которых не писали ни в одном географическом труде). Из работы профессора Сюхейли Юнвера «Стамбульская обсерватория» я узнал о знаменитом османском астрономе Такиеддине-эфенди, который однажды попытался рассказать о кометах султану; задумывая, что мой герой найдет его утраченные научные заметки и попытается истолковать их, я ясно ощутил, как зыбка грань между астрономией и астрологией. В другой книге об астрологии было написано следующее: «Выдвинуть предположение, что порядок вещей может быть нарушен, — неплохой способ расстроить его». И действительно: впоследствии в историческом трактате Наймы — одного из самых популярных османских историков, чьи рассказы написаны с хорошим вкусом и должным драматизмом, я прочитал, что главный придворный астролог Хюсейн-эфенди тоже ретиво пользовался этим главным правилом предсказателя в своих интересах, как и все политики.

Все это я читал только для того, чтобы суметь придать выразительность моему повествованию, и, когда слегка пресытился этими сюжетами, узнал о существовании еще одной очень популярной в турецкой литературе темы: о герое, который переживает за людей и старается сделать всем добро! Иногда ему, этому доброму и благородному герою, противостояли коварные злодеи. В романах, которые считались уровнем повыше, можно было прочитать о том, как хороший герой менялся, как его постепенно портило зло, которому он противостоял. Кто знает, может быть, и я написал бы нечто похожее, но мне никак не удавалось найти источник добродетели героя и причины его рвения к науке и открытиям. Позднее я решил, что мой прорицатель мог узнать о науке от кого-то с Запада. Самым подходящим персонажем для этого мог быть раб — их целыми кораблями привозили в Стамбул из дальних стран. Так появилась почти гегельянская история взаимоотношений хозяина и раба. Я полагал, что мой хозяин и раб должны будут рассказывать друг другу обо всем, учить друг друга, что им нужно будет подолгу разговаривать; я задумывал, что они будут жить на темной улице, в одном доме и одной комнате, друг у друга на глазах. И вдруг духовная связь этой пары и напряжение между ними стали главной темой моего романа. Внезапно я заметил, что не могу отделить друг от друга Ходжу и его итальянского раба даже зрительно. Так родилась идея об их внешнем сходстве — возможно, из-за мгновенной заминки моего воображения. С этого момента мне уже было легко и не требовалось столько усилий, чтобы перейти к известной для сокровищницы мировой литературы теме о близнецах или двойниках, меняющихся местами.

Так моя история внезапно приобрела совершенно иную форму — то ли из-за проблем с ее внутренней логикой, то ли из-за инертности моего воображения, но эта форма тоже меня вдохновляла. Конечно, я знал о сказках Гофмана про близнецов, — он всегда был недоволен собой и подражал Моцарту, даже присоединив к своему имени часть его имени, так как в свое время хотел стать музыкантом; я помнил и о вселявших ужас историях Эдгара По, и о романе Достоевского «Двойник», отсылкой на который была использованная мной история о немощном старике из христианской деревни — деревенском священнике, больном эпилепсией. Когда я учился в школе, наш учитель по биологии хвастался, что всегда различает двух некрасивых близнецов, учившихся со мной в одном классе, но на экзамене им всегда удавалось незаметно для него менять друг друга. Я помнил о комедии Чарли Чаплина «Великий диктатор»; сначала она мне нравилась, а потом я понял ее смысл, и она перестала мне нравиться. В детстве я восхищался героем одного комикса, по кличке «Тысячеоднолицый», который постоянно менял внешность: мне было любопытно — что было бы, если бы он занял мое место? Если бы он поменялся местами с каким-нибудь психологом-любителем, то, наверное, сказал бы обо мне: по правде, все писатели хотят стать кем-то другим. Еще я помнил об истории доктора Джекиля и мистера Хайда: в ней Роберт Льюис Стивенсон описал самого себя больше, чем Гофман в своих сказках: обычный человек днем, а ночью становился писателем!

Я до сих пор не знаю, кто написал рукопись «Белой крепости» — итальянский раб или его османский хозяин. Когда я писал «Белую крепость», я решил использовать свою близость к одному из героев «Дома тишины», историку Фаруку, чтобы избежать некоторых технических проблем. Должно быть, Сервантес, внутренние связи с которым прослеживаются в первой и последней частях моей книги, тоже в свое время столкнулся с похожими проблемами — для написания «Дон Кихота» он использовал рукопись арабского историка Сида Хамета Бененгели, а оставшиеся текстовые и сюжетные пустоты заполнил игрой слов, чтобы сделать роман по-настоящему «своим». Когда Фарук, подобно Сервантесу, переписывает на современный язык рукопись, найденную им в архиве города Гебзе, что, надеюсь, вспомнят те, кто читал «Дом тишины», он, должно быть, добавляет к тексту какие-то эпизоды из других книг. Для тех моих читателей, кто думает, что все это время я сам, как Фарук, работал в архивах и рылся в рукописях на пыльных книжных полках, мне бы хотелось особо подчеркнуть, что я никогда не стремился брать на себя ответственность за действия Фарука. Я только воспользовался некоторыми деталями, обнаруженными Фаруком. Для этого я заимствовал старый метод, примененный еще Стендалем в «Итальянских хрониках», которые с удовольствием читал, работая над своими первыми историческими рассказами: я заставил Фарука написать вступление, в котором он подробно изложил, как была найдена старинная рукопись. Благодаря этому я бы смог в любой момент вновь использовать Фарука (а также его дедушку, Селяхаттина-бея) в какой-нибудь еще исторической книге, которую я, может быть, когда-нибудь напишу, помогая себе, таким образом, пройти весьма опасный момент — самый сложный момент исторического романа — момент вовлечения читателя в неожиданный для него костюмированный бал.

Временем действия для своей истории я выбрал середину XVII века не только потому, что так было удобнее с точки зрения происходивших тогда событий, а сам период казался очень насыщенным и ярким, но и потому, что мои герои могли бы упоминать о трудах османского историка Наймы и путешественника Эвлии Челеби; однако благодаря путевым заметкам других авторов в роман попали некоторые детали и эпизоды из жизни, зафиксированные в более поздних либо более ранних источниках. Чтобы превратить моего добродушного оптимиста-итальянца в раба хозяина Ходжи (когда его захватили в плен на корабле и он выдавал себя за врача), я воспользовался — совсем как Сервантес сто лет назад — одной книгой, написанной в дар Филиппу Второму неизвестным испанским автором, побывавшим в плену у турок. А мемуары барона Братислава, бывшего в XVI веке, во времена Сервантеса, рабом на османских галерах, помогли мне описать жизнь моего героя в заключении. Один испанский путешественник, посетивший Стамбул за сорок лет до начала действия романа, описал эпидемию чумы в городе (когда из-за этой болезни все боялись любого простого нарыва или укуса насекомого!), и я воспользовался его письмами, чтобы описать эпидемию чумы в своей книге, а также то, как христиане скрывались на Принцевых островах. Другие детали книги я заимствовал не из источников, современных событиям романа, а из свидетельств, относящихся к другим эпохам: панорамные сцены Стамбула, фейерверки и ночные развлечения — из работ Антуана Галлана, Леди Монтагю, барона де Тотта; любимых львов падишаха и его зверинец, где содержались львы, леопарды и тигры — из книги Ахмета Рефика, польский поход османской армии — из «Дневника осады Вены» Ахмеда-аги, некоторые детские фантазии наследника падишаха — из книги под названием «Странные происшествия нашей истории», написанной на том же материале, что и книга Решата Экрема Коча, которую я читал в детстве у бабушки; стаи стамбульских бродячих собак, описание мер, принятых против чумы, — из «Турецких писем» Гельмута фон Мольтке, а Белую крепость, в честь которой и была названа моя книга, — из иллюстрированной гравюрами книги Тадеуша Треваньана «Путешествия по Трансильвании», где он приводит хронику крепости и упоминает, что герой романа одного французского писателя, европеец, поменялся местами с бербером-двойником.

О больнице для душевнобольных при мечети Беязит в Эдирне писал еще Эвлия Челеби, и он, естественно, слышал и таинственную музыку, которую играли для больных; но когда однажды мрачным и тоскливым весенним утром мы с женой поехали гуда посмотреть на это здание, то со страхом и грустью увидели только грязные развалины этого прекрасного сооружения. А еще любимых падишахом аистов. Некоторые сны падишаха-охотника, которые должны были толковать мои герои, на самом деле видел я сам (например, сон о темных людях с мешками). Как и у моего героя-итальянца, у меня тоже однажды в детстве был новый наряд, который надели не мне, а брату, потому что его одежда была разорвана; но мой костюм был не красным, как в книге, а синий с белым. Зимой, холодными утрами, когда мама вела нас с братом с прогулки, она покупала нам что-нибудь вкусненькое (но не халву, как в книге, а печенье с горьким миндалем) и, как мама Ходжи, всегда говорила: «Поедим, пока никто не видит». Рыжеволосый карлик из книги не имеет никакого отношения к старой известной детской книжке про рыжего мальчика и к карликам из других моих романов, которые я уже написал или еще напишу: я видел такого карлика в 1972 году на рынке в стамбульском районе Бешикташ. Некоторое время я думал, что идея часов, которые бы показывали время намаза, что так долго пытался изобрести Ходжа, была только моей юношеской фантазией, но я ошибался. Оказалось, что изобрести такие часы пытались многие, и я удивлен, что никто так и не смог их создать; от кого-то я слышал, что японцы сделали такие наручные часы, но я их не видел.

Возможно, теперь наступило время сказать: идея «Белой крепости», конечно же, не в том, чтобы понять, насколько удобно и соответствует реальности разделение Востока и Запада, проведенное для того, чтобы выявлять отличительные особенности разных культур и людей. Это разграничение — иллюзия, но если бы ее не создавали с таким энтузиазмом на протяжении многих столетий, то и моя история не была бы такой яркой. Чума — старинное средство, которое давно, как лакмусовая бумажка, используется для того, чтобы различать Восток и Запад. В одном месте своих мемуаров барон де Тотт пишет: «Если турок от чумы просто умирает, то европеец терпит ужасные муки, боясь смерти!» Такое наблюдение не кажется мне ересью или наукообразием; оно кажется мне одним из оттенков того воображаемого, красочного, полного неожиданностей мира, тайну которого я попытался приоткрыть. Возможно, эти краски напомнят писателю о пережитом счастье, когда он создавал свою книгу или читал другие книги, чтобы написать свою.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.