Я – Эдмон Дантес!

Некоторых угораздило приобщиться к литературе, начав, скажем, с книг Роб-Грийе. Роб-Грийе можно читать лишь тогда, когда ты усвоил нарушаемые им исконные законы построения повествования. Как для того, чтобы в полной мере насладиться изобретательством и лексическими вывертами Гадды, нужно знать правила итальянского языка и свыкнуться с добрым тосканским говором «Пиноккио».

Помню, как в детстве я отчаянно соперничал с одним своим другом из культурной семьи, который читал Ариосто, а я, чтобы не ударить в грязь лицом, на скудные свои сбережения купил с лотка книжку Тассо. Тассо я, конечно, почитывал, но при этом втихую зачитывался «Тремя мушкетерами». Как-то вечером мама того мальчика, будучи у нас в гостях, обнаружила предосудительную книгу на кухне (будущие литераторы читали на кухне – скрючившись и упершись спиной в буфет, а мама все кричала, что мы глаза себе испортим и шли бы мы лучше погуляли) и пришла в полный ужас: «Как, ты читаешь эту гадость?» Надо сказать, эта же самая дама признавалась маме, что ее кумир – Вудхауз; я тоже его читал, и с большим удовольствием, но, в конце концов, одно чтиво стоит другого: чем Вудхауз благороднее Дюма?

Дело в том, что над романом-фельетоном уже больше века тяготеет обвинение, и дело не только в поправке Риансе от 1850 года, которая поставила под угрозу само их существование, обложив неподъемным налогом газеты, публиковавшие feuilleton, но и в общем мнении, бытовавшем среди людей богобоязненных, что feuilleton разрушает семьи, развращает молодежь, подталкивает взрослых к коммунизму и ниспровержению алтаря и престола – чего только стоит двухтомник объемом в без малого тысячу страниц, который Альфред Неттеман в 1845 году посвятил анализу этой дьявольской писанины («Etudes critiques sur le feuilletonroman»[245]).

И все-таки, лишь читая бульварные романы, причем в детстве, можно изучить классические приемы повествования, которые предстают здесь в чистом виде, порой бесстыдно обнаженные, но исполненные захватывающей мифопоэтической энергии.

Так что сейчас мне хотелось бы сосредоточиться не на какой-то конкретной книге, а на жанре как таковом (feuilleton), точнее на таком специфическом его приеме, как узнавание. Если возникнет нужда напомнить, как я только что и сделал, что feuilleton являет нам извечные повествовательные приемы, достаточно процитировать Аристотеля («Поэтика», 1452a-b). Узнавание – это «переход от незнания к знанию» и, в частности, узнавание людьми друг друга, когда один персонаж опознает в другом, причем неожиданно (оттого ли, что ему открывают глаза другие, или обнаружив драгоценность либо шрам), родного отца или сына, а может, узнается и нечто худшее, как случилось с Эдипом, когда он вдруг осознал, что Иокаста, с которой он вступил в брак, – его мать.

На узнавание или реагируют простодушно, включаясь в игру, которую ведет автор, или же размышляют над происходящим с позиций нарратологии. Некоторые считают, что во втором случае есть риск, что пропадет весь эффект, но это не так – в доказательство приведу сначала ряд нарратологических рассуждений, чтобы затем с места в карьер перейти непосредственно к чудесам узнавания.

Двойное узнавание должно застать врасплох не только героя, но и читателя. Сюрприз может быть предварен некими намеками и предположениями, а может оказаться и полностью неожиданным даже для читающего, и умение найти верную дозировку едва уловимых подсказок и внезапных сюжетных поворотов зависит от мастерства автора. Узнавание простое имеет место в том случае, когда открытие сваливается на героя как снег на голову, но читатель загодя начинает понимать, что происходит. Типичный пример – многократное саморазоблачение Монте-Кристо перед своими врагами, ожидаемое и предвкушаемое читателем уже с середины книги.

При двойном узнавании читатель, отождествляя себя с героем, страдает и радуется вместе с ним, разделяя и его удивление. При простом же читатель проецирует на героя, секрет которого он уже знает или хотя бы о нем догадывается, собственные фрустрации и мечту о реванше, предвосхищая эффектную развязку. Иными словами, читатель сам не прочь бы поступить с собственными врагами, с начальником, с изменившей ему женщиной так, как поступает Монте-Кристо: «Ты презирал меня? Ну так сейчас ты узнаешь, кто я на самом деле!» – и облизывается в предвкушении финала.

Полезным элементом для удачно исполненного узнавания является переодевание: переодетый сбрасывает маску к вящему удивлению участников сцены; читатель, со своей стороны, либо разделяет это удивление, либо, уже узнав ряженого, наслаждается удивлением ни о чем не подозревающих героев. С двумя типами узнавания связаны и два вида их искажения, когда мы имеем дело с узнаванием избыточным или бесполезным. В самом деле, узнавание – такая монета, разменивать которую следует осмотрительно, оно должно стать развязкой вполне достойного сюжета. Случай Монте-Кристо, сбрасывающего маску несколько раз и, со своей стороны, в несколько приемов узнающего подробности интриги, жертвой которой он стал, являет собой редкий и безупречный пример узнавания, кое, хотя и отыграно многократно, доставляет всякий раз не меньшее удовольствие. В бульварном же feuilleton узнавание, будучи «ходким товаром», повторяется сверх всякой меры и, утрачивая какой-либо драматический эффект, выполняет функцию утешительного приза, предлагая читателю наркотик, к которому тот пристрастился и без которого уже не может обойтись. Это разбазаривание приема принимает порой аномальные формы, когда очевидно, что узнавание не играет никакой роли в развитии сюжета, но автор эксплуатирует его в чисто коммерческих целях, стремясь выдать образцовый роман с продолжением, который стоил бы потраченных денег. Выдающийся пример целой лавины бесполезных узнаваний мы встречаем в «Кузнеце из Божьего тупика» («Le forgeron de la Cour Dieu») Понсона дю Террайля. Вот полный перечень узнаваний (звездочкой отмечены те, что совершенно бесполезны, – и их, как нетрудно заметить, большинство: *отец Жером открывает свое имя Жанне; отец Жером открывает свое имя де Мазюр; *графиня де Мазюр из рассказа де Валонь признает в Жанне сестру Авроры; *по портрету, найденному в доставшейся ей от матери шкатулке, Аврора признает в Жанне родную сестру; читая оставленные матерью записки, узнает в старом Бенжамене Фрица; *Люсьен узнает от Авроры, что Жанна – ее сестра (и что их мать погибла от руки его матери); *Рауль де Морлиер узнает в Сезаре сына Блезо, а в подстерегавшей его женщине – графиню де Мазюр; *Люсьен, ранив де Морлиера на дуэли, обнаруживает у него на груди под рубашкой медальон с портретом Гретхен; *увидев медальон в руках Полита, цыганка понимает, что Аврора на свободе; *Биби узнает в обвиненных цыганкой аристократках Жанну и Аврору; *Поль (он же шевалье де Мазюр) благодаря медальону Гретхен, показанному ему Биби (который получил его от цыганки, а та, в свою очередь, от Полита), узнает в знатной даме, которую должен арестовать, свою дочь Аврору; *Биби сообщает Полю, что его дочь арестовали вместо Жанны; будучи в бегах, Биби узнает, что избежавшая гильотины девушка – Аврора, в дилижансе Биби обнаруживает, что его спутник – Дагобер; *Дагобер узнает от Биби, что Аврора и Жанна в Париже и что Аврора в тюрьме; Полит узнает в Дагобере человека, спасшего ему жизнь в Тюильри; *Дагобер узнает цыганку, которая когда-то предсказала ему судьбу; *врач Дагобера узнает в немецком враче, посланном Красными Масками, своего старого учителя, а тот узнает в нем ученика, а в Полите – молодого человека, которому не так давно спас жизнь на дороге; через много лет Полит узнает в говорящем с ним незнакомце Биби; вместе они узнают цыганку, а в Зоэ – ее помощницу; Бенуа снова находит и узнает Биби; *к Полю (давно сошедшему с ума) внезапно возвращается рассудок, он узнает Бенуа и Биби; в старом отшельнике узнают настоятеля монастыря отца Жерома; *шевалье де Мазюр узнает от отца Жерома, что его дочь жива; *цыганка обнаруживает, что ее дворецкий – не кто иной, как Биби; *заманенный в ловушку республиканец узнает в прекрасной немке девушку, чьих родителей он отправил на гильотину (читателю ее личность раскрывают двумя страницами ранее); *цыганка, приговоренная цыганами, узнает в Люсьене, Дагобере, Авроре и Жанне тех, кого преследовала и погубила.

Не беда, если тот, кто (по счастью) не читал «Кузнеца из Божьего тупика», запутается в этой мешанине узнаваний, охватывающих совершенно незнакомых ему персонажей. Еще лучше, если в голове у него останется полная каша, ведь по сравнению с классикой романа-фельетона эта книга – все равно что фильм, который, нацелившись на аудиторию «Последнего танго в Париже», предлагает зрителям сто двадцать минут непрерывных совокуплений по-собачьи между сотней обитателей психиатрической клиники. Что, собственно, и сделал де Сад в своих «120 днях Содома», нагнетая страсти на сотню страниц там, где Данте ограничился строчкой «поцеловал, дрожа, мои уста»[246].

Узнавания Понсона дю Террайля бесполезны, не говоря о их вопиющей избыточности, поскольку о его персонажах читатель все уже знает. Хотя следует отметить, что специально для более разборчивой аудитории произведение приправлено толикой садизма. Кроме того, герои романа выступают в роли простофиль, деревенских дурачков, последними догадываясь о том, что и читатели, и прочие персонажи книги давно уже прекрасно поняли.

Положение деревенского дурачка следует отличать от положения дурачка истинного или дурачка мнимого. Перед нами истинный дурачок, когда все компоненты сюжета – события, факты, признания, недвусмысленные знаки все вместе, наперебой вынуждают героя к узнаванию, и лишь сам он упорствует в своем неведении – иначе говоря, фабулой ему, как и читателю, предоставлено все необходимое для решения загадки, и тот факт, что он не способен ее решить, не поддается объяснению. Эталонная фигура истинного дурачка, вводимая автором для критического сопоставления, встречается в детективах – обычно в этой роли выступает официальный сотрудник полиции, противопоставляемый сыщику-любителю (чье осознание происходящего идет в ногу с читательским). Но бывают случаи, когда герой оказывается дурачком мнимым в силу того, что события сюжета не говорят ему ничего, и лишь читатель, знакомый с расхожими сюжетными штампами, догадывается, что происходит. То есть читатель знает, что, исходя из логики повествования, персонаж Х неизбежно окажется сыном персонажа Y. Но Y этого знать не может, поскольку не читал бульварных романов.

Типичный пример – Родольф фон Герольштейн в «Парижских тайнах» Эжена Сю. Когда Родольф встречает Певунью, то есть Лилию-Марию, нежную и беззащитную проститутку, то стоит читателю узнать, что дочь Родольфа, рожденная Сарой Мак-Грегор, пропала в младенческом возрасте, как он тут же понимает, что Лилия-Мария наверняка окажется его дочерью. Но с какой стати Родольфу может прийти в голову, что он – отец девушки, встреченной им случайно в убогой таверне? Разумеется, он узнает об этом лишь под конец. Однако Сю отдает себе отчет, что у читателя уже возникли подозрения, и в конце первой части предвосхищает грядущую развязку: перед нами типичный случай подчинения фабулы требованиям литературной традиции и условий сбыта. Исходя из литературной традиции, читатель уже знает, какова наиболее вероятная разгадка, а из того, что продолжения романа выходят еженедельно, следует: нельзя держать читателя в подвешенном состоянии слишком долго, поскольку со временем память его слабеет. Таким образом, Сю вынужден завершить одну партию, чтобы иметь возможность начать другие, не перегружая ни память читателя, ни его способность оставаться в напряжении.

С точки зрения беллетристики, он совершает самоубийство, скидывая свой главный козырь на следующем же ходу. Но самоубийство состоялось уже в тот момент, когда он решил работать в сфере тривиальных сюжетных ходов: бульварный роман не может быть оригинален даже в построении фабулы.

Последний прием, относящийся к категории бесполезных узнаваний, – это топос мнимого незнакомца. Нередко в начале главы бульварного романа появляется персонаж, по-видимому, незнакомый читателю, однако, поиграв с ним сколько требуется, автор сообщает: «Незнакомец, в котором читатель наверняка уже признал нашего Х…» И снова перед нами дешевый трюк, позволяющий романисту лишний раз сыграть на радости узнавания, пусть и основательно подвыветрившейся. Следует заметить, что теперь субъектом узнавания оказывается не герой (незнакомцу прекрасно известно, кто он такой, и появляется он, как правило, в темном переулке или уединенной комнате, не замеченный до поры другими), а один лишь читатель. Который, если он хорошо знаком с романами-фельетонами, немедленно понимает, что незнакомец – мнимый, и обычно догадывается, о ком речь, но автор упорно заставляет его разыгрывать из себя деревенского дурачка – и, возможно, с каким-нибудь менее догадливым читателем добивается своего.

Тем не менее, если, с точки зрения стилистики сюжетостроения, эти дешевые приемы представляют собой все те же сюжетные подпорки, с точки зрения психологии наслаждения и психологии сопереживания, они работают на все сто, поскольку читателю нужно, чтобы его лени потакали, предлагая ему загадки, которые он уже разгадал или заведомо легко разгадает.

Здесь мы можем задаться вопросом: действительно ли при такой избитости приемов узнавание в feuilleton обладает той повествовательной мощью, о которой я говорил вначале? Как ни странно, да. Одна моя подруга говорила: «Когда в фильме появляется развевающийся флаг, я плачу. И не важно, какой он страны». Кто-то написал в рецензии на «Love Story», что лишь человек с каменным сердцем не расхохочется над историей Оливера и Дженни. Просчет – каким бы каменным ни было сердце, на глаза все равно навернутся слезы, потому что существует химия страстей, и когда приемы повествования направлены на то, чтобы выжать слезу, они выжмут ее, непременно выжмут, так что самый циничный из dandies в крайнем случае может сделать вид, что чешет нос, на самом деле смахивая предательскую влагу. Можно сотню раз смотреть «Дилижанс» (и даже самые топорно сработанные его клоны), но, когда под звуки трубы появляется седьмой кавалерийский с саблями наголо и сметает банду Джеронимо, уже торжествовавшего победу, сердце самого отъявленного мерзавца гулко забьется под рубашкой из тонкого батиста.

Так предадимся же свободно волнительным радостям узнавания, даже если нам уже известно, кто кого должен узнать, и, затаив дыхание, восхитимся многообразием приемов, что неустанно воспроизводят этот повествовательный архетип столько лет, сколько существует роман-фельетон.

– О! – воскликнула миледи и встала. – Ручаюсь, что не найдётся тот суд, который произнёс надо мной этот гнусный приговор! Ручаюсь, что не найдётся тот, кто его выполнил!

– Замолчите! – произнёс чей-то голос. – На это отвечу я!

Человек в красном плаще вышел вперёд.

– Кто это, кто это? – вскричала миледи, задыхаясь от страха; волосы её распустились и зашевелились над помертвевшим лицом, точно живые.

– Да кто же вы? – воскликнули все свидетели этой сцены.

– Спросите у этой женщины, – сказал человек в красном плаще. – Вы сами видите, она меня узнала.

– Лилльский палач! Лилльский палач! – выкрикивала миледи, обезумев от страха и цепляясь руками за стену, чтобы не упасть.

И этот человек, тридцать лет хмуривший лоб при виде Андреа, выпрямился во весь рост, и, указав бесчеловечному сыну на тело отца, затем на дверь и на того, кто стоял на пороге, произнес:

– Господин виконт, ваш отец убил первого мужа своей жены, потом бросил в море вашего старшего брата, но этот брат не умер… вот он. – И он указал Андреа на Армана.

– Этому-то брату, – продолжал Бастиан, – ваш раскаявшийся отец при смерти отдал все то, что он похитил у него и что было должно перейти к вам. Вы здесь у господина графа Армана де Кергаца, а не в своем доме… Выйдите отсюда.

Арман говорил повелительно, как хозяин дома, и первый раз Андреа трепетал и исполнял приказание. Он попятился, как пятится, огрызаясь, раненый тигр, но в дверях приостановился и, взглянув на Армана, крикнул вызывающим голосом:

– Кому-нибудь из двоих, добродетельный братец!.. Мы посмотрим, кто одержит верх: филантроп или разбойник, ад или небо… Париж будет ареной нашей битвы.

И он вышел, гордо подняв голову и улыбаясь сатанинской улыбкой, из того дома, который не принадлежал уже ему более и где его отец испустил свой последний вздох.

Рассказчик остановился и окинул взглядом присутствующих.

Все внимательно слушали его, и ни у кого на лице не было заметно улыбки.

– Итак, – окончил он, – этот вор, этот убийца, этот палач женщины найден мною час тому назад… Этот негодяй здесь… между вами!

И при этих словах он поднял руку и, показав на виконта, добавил:

– Вот он!

Андреа задрожал на своем стуле, тогда незнакомец снял маску.

– Арман! Скульптор Арман!.. – раздалось с разных сторон.

– Андреа! – вскричал он. – Андреа! Узнал ли ты меня?

Но в эту минуту и в то время, пока присутствующие не могли еще прийти в себя, находясь под влиянием только что происшедшей сцены, дверь залы отворилась, и в нее вошел человек, одетый во все черное.

Этот человек – подобно старому служителю, который пришел к Дон-Жуану во время одной из его оргий сообщить ему о смерти отца, – этот человек, не обращая внимания на сидящих за столом, медленно подошел к виконту и громко сказал:

– Господин виконт Андреа, ваш отец, генерал Фелипоне, который уже давно серьезно и тяжело болен, чувствует себя очень плохо и желает видеть вас у своего смертного одра.

Но в ту же минуту человек, который сообщил ему это известие, этот человек взглянул на Армана, который было хотел остановить Андреа, и громко вскрикнул:

– Боже! Лицо моего полковника!

На пороге залы, где тогда находились супруги, появился человек, при виде которого граф Фелипоне смертельно побледнел и отшатнулся, пораженный изумлением.

Вошедший был человек лет тридцати шести в длинном синем сюртуке, украшенном красною орденскою ленточкой, какие носили тогда солдаты, служившие Империи и оставленные Реставрацией. Он был высокого роста, во взгляде его сверкал мрачный огонь, лицо бледно от гнева. Сделав несколько шагов к отступавшему в ужасе Фелипоне, он протянул к нему руку, воскликнув:

– Убийца! Убийца!

– Бастиан! – прошептал, обезумев, Фелипоне.

– Да, – сказал гусар, потому что это был он, – Бастиан, которого ты думал убить наповал… Бастиан, найденный час спустя казаками в луже крови; Бастиан, пробывший в течение четырех лет в плену, у русских, но теперь освободившийся, пришел требовать у тебя отчета за кровь своего полковника, которою обагрены твои руки.

И в то время, как пораженный ужасом Фелипоне продолжал отступать перед этим страшным видением, Бастиан взглянул на графиню и сказал ей:

– Этот человек убил ребенка, как убил его отца.

Графиня поняла. Обезумевшая мать превратилась в тигрицу перед убийцей своего ребенка: она бросилась к нему, чтобы растерзать его своими когтями.

– Убийца! Убийца! – кричала она. – Тебя ждет виселица!

Я предам тебя в руки палача!..

Но негодяй все продолжал отступать, а несчастная женщина вскрикнула, почувствовав, как что-то шевельнулось у нее под сердцем, и остановилась, бледная, изнемогая… Человек, которого она хотела предать в руки правосудия, в руки палача, этот подлый злодей был отцом другого ребенка, начинавшего уже шевелиться у нее под сердцем.

– Это она! Она! – вскричал старик, переводя взгляд с Марции на Вирджинию. Он один верно истолковал горестный вскрик лишившейся чувств женщины – и то впадал в привычное оцепенение, то вдруг вскидывался, весь встрепенувшись, будто хотел сказать что-то для нее очень важное, – и наконец слеза покатилась по щеке, иссохшей от многих лет и многих страданий. Старый Элиа, весь вне себя от волнения, так что мог сойти за одержимого, улучив миг, когда женщины приподняли голову графини, чтобы дать ей пить, поднес к ее глазам золотую цепочку, с которой свисал чудесный крестик того же металла, усыпанный драгоценнейшими бриллиантами, сверкавшими так, что глазам было больно, и произнес лишь два имени:

– Вирджиния и Сильвия!

– Сильвия! – вскрикнула графиня, не сводя затуманенных глаз с украшения, словно с чудесного талисмана, и прекрасная голова упала на подушку – так никнет цветок, опаленный знойным ветром пустыни, и уже не может воспрять. Но последний час несчастной красавицы еще не пробил. Она тут же вскинулась, словно пораженная электрическим током, открыла глаза и устремила на Марцию взгляд, полный такой жажды и любви, которую лишь мать способна понять и оценить.

– Дочь моя! – вскричала она и снова упала на подушки.

Тем временем мужчина с закрытым бинтами лицом поспешно вошел в комнату, упал на колени между кроватями обеих раненых и в отчаянии простонал:

– Простите меня! Простите!

Услышав его голос, графиня Вирджиния вздрогнула. Она поднялась на кровати с необычайным проворством и, бросив взгляд на простертого перед ней несчастного, воскликнула душераздирающим голосом:

– Марция! Марция! Этот негодяй – твой отец!

Этьен достал из кармана бумажник, открыл его, вынул оттуда письмо, запечатанное черной печатью, и протянул его Жоржу, сказав:

– Прочти письмо, мальчик. Вслух прочти… а вы, Люси Фортье, слушайте.

Вскрыв конверт, молодой человек прочитал:

– «Дорогой Жорж.

В сентябре 1861 года в мой дом в Шеври пришла одна несчастная женщина; с ней был маленький мальчик. Ее преследовала полиция, подозревая в совершении убийства, кражи и поджога. Звали ее Жанна Фортье…

Жорж, Люси и Люсьен Лабру ахнули в один голос.

– Значит, я… – растерянно пробормотал Жорж, – я сын Жанны Фортье, а Люси… Люси… моя сестра!

И тут же повернулся к девушке, раскрыв объятия.

– Брат! Это мой брат! – воскликнула Люси, бросаясь ему на грудь; Жорж крепко прижал ее к себе.

– Да… да… – вскричал он. – Это бесспорное доказательство! Ах! Мама! Мама… Наконец-то! Наконец! Но ведь это единственное доказательство считалось утраченным… Где же оно лежало все эти годы?

– В животе той картонной лошадки, с которой ты ни на миг не расставался, когда вы с матерью появились в Шеври…

– Но вы в этом уверены? – произнес Жорж.

– Вот копия акта о смерти. А известный вам миллионер, знаменитый промышленник, бывший компаньон Джеймса Мортимера – Жак Гаро!

Мариус внезапно придвинул свой стул ближе к Тенардье. Тот заметил это движение и продолжал с медлительностью оратора, который овладел вниманием слушателя и чувствует, как трепещет сердце противника под ударами его слов:

– Человек этот, вынужденный скрываться по причинам, впрочем, совершенно чуждым политике, избрал клоаку своим жилищем и имел от нее ключ. Повторяю: это случилось шестого июня, вероятно, около восьми часов вечера.

Понятно вам теперь? Тот, кто нес труп, был Жан Вальжан; хозяин ключа беседует с вами в эту минуту; а лоскут от платья…

Не закончив фразу, Тенардье достал из кармана и поднял до уровня глаз зажатый между большими и указательными пальцами изорванный, весь в темных пятнах, обрывок черного сукна.

Устремив глаза на этот лоскут, с трудом переводя дыхание, бледный как смерть, Мариус поднялся и, не произнося ни слова, не спуская глаз с этой тряпки, отступил к стене; протянув назад правую руку, он стал шарить по стене возле камина, нащупывая ключ в замочной скважине стенного шкафа. Он нашел ключ, открыл шкаф и, не глядя, сунул туда руку; его растерянный взгляд не отрывался от лоскута в руках Тенардье.

Между тем Тенардье продолжал:

– Господин барон! У меня есть веское основание думать, что убитый молодой человек был богатым иностранцем, который имел при себе громадную сумму денег, и что Жан Вальжан заманил его в ловушку.

– Этот молодой человек был я, а вот и сюртук! – вскричал Мариус, бросив на пол старый окровавленный черный сюртук.

Выхватив из рук Тенардье лоскут, он нагнулся и приложил к оборванной поле сюртука кусок сукна. Тот кусок пришелся к месту, и теперь пола казалась целой.

– Боже мой, – воскликнул Вильфор, отступая на шаг, – этот голос… вы не аббат Бузони!

– Нет.

Аббат сорвал с себя парик с тонзурой, тряхнул головой, и длинные черные волосы рассыпались по плечам, обрамляя его мужественное лицо.

– Граф Монте-Кристо! – воскликнул ошеломленный Вильфор.

– И даже не он, господин королевский прокурор, вспомните, поройтесь в своей памяти.

– Этот голос! Где я его слышал?

– Вы его слышали в Марселе, двадцать три года тому назад, в день вашего обручения с Рене де Сен-Меран. Поищите в своих папках с делами.

– Вы не Бузони? Вы не Монте-Кристо? Боже мой, так это вы мой враг – тайный, неумолимый, смертельный! Я причинил вам какое-то зло в Марселе, горе мне!

– Да, ты угадал, – сказал граф, скрестив руки на груди. – Вспомни, вспомни!

– Но что же я тебе сделал? – воскликнул Вильфор, чьи мысли заметались на том пороге, где разум и безумие сливаются в тумане, который уже не сон, но еще не пробуждение. – Что я тебе сделал? Говори!

– Ты осудил меня на чудовищную, медленную смерть, ты убил моего отца, ты вместе со свободой отнял у меня любовь и вместе с любовью – счастье!

– Да кто же ты? Кто?

– Я призрак несчастного, которого ты похоронил в темнице замка Иф. Когда этот призрак вышел из могилы, Бог скрыл его под маской графа Монте-Кристо и осыпал его алмазами и золотом, чтобы доныне ты не узнал его.

– Я узнаю тебя, узнаю! – произнес королевский прокурор. – Ты …

– Я Эдмон Дантес!

Граф Монте-Кристо смертельно побледнел; его глаза вспыхнули грозным огнем; он стремительно бросился в соседнюю комнату, сорвал с себя галстук, сюртук и жилет, накинул матросскую куртку и надел матросскую шапочку, из-под которой ниспадали его черные волосы.

И он вернулся, страшный, неумолимый, и, скрестив руки, направился к генералу. Морсер, удивленный его внезапным уходом, ждал. При виде преобразившегося Монте-Кристо ноги у него подкосились и зубы застучали; он стал медленно отступать и, натолкнувшись на какой-то стул, остановился.

– Фернан, – крикнул ему Монте-Кристо, – из сотни моих имен мне достаточно назвать тебе лишь одно, чтобы сразить тебя; ты отгадал это имя, правда? Ты вспомнил его? Ибо, невзирая на все мои несчастья, на все мои мучения, я стою перед тобой сегодня помолодевший от радости мщения, такой, каким ты, должно быть, не раз видел меня во сне, с тех пор как женился… на Мерседес, моей невесте!

Генерал, запрокинув голову, протянул руки вперед, остановившимся взглядом безмолвно смотрел на это страшное видение; затем, держась за стену, чтобы не упасть, он медленно добрел до двери и вышел, пятясь, испустив один лишь отчаянный, душераздирающий крик:

– Эдмон Дантес!

Затем с нечеловеческими усилиями он дотащился до крыльца, походкой пьяного пересек двор и повалился на руки своему камердинеру.

– Вы раскаиваетесь? – спросил чей-то мрачный и торжественный голос, от которого волосы Данглара стали дыбом.

Своим ослабевшим зрением он пытался вглядеться в окружающее и увидел позади Луиджи человека в плаще, полускрытого тенью каменного столба.

– В чем я должен раскаяться? – едва внятно пробормотал Данглар.

– В содеянном зле, – сказал тот же голос.

– Да, я раскаиваюсь, раскаиваюсь! – воскликнул Данглар.

И он стал бить себя в грудь исхудавшей рукой.

– Тогда я вас прощаю, – сказал неизвестный, сбрасывая плащ и делая шаг вперед, чтобы встать на освещенное место.

– Граф Монте-Кристо! – в ужасе воскликнул Данглар, и лицо его, уже бледное от голода и страданий, побледнело еще больше.

– Вы ошибаетесь, я не граф Монте-Кристо.

– Кто же вы?

– Я тот, кого вы продали, предали, обесчестили; я тот, чью невесту вы развратили, тот, кого вы растоптали, чтобы подняться до богатства; я тот, чей отец умер с голоду по вашей вине. Я обрек вас на голодную смерть и все же вас прощаю, ибо сам нуждаюсь в прощении, я – Эдмон Дантес!

Тут он разразился жутким хохотом и пустился перед трупом в пляс. Он сошел с ума[247].

О, прелести узнавания и игры с мнимыми незнакомцами! Их не чурался даже Акилле Кампаниле, противопоставив им в начале романа «Если луна принесет мне удачу» один лишь свой сюрреалистический здравый смысл:

Всякий, кто в то серое утро 16 декабря 19… года попытался бы тайно проникнуть на свой страх и риск в комнату, где происходит сцена, положившая начало нашему повествованию, был бы крайне удивлен, обнаружив там молодого человека с взъерошенными волосами и синюшными щеками – он нервно прохаживался взад-вперед; в молодом человеке никто не узнал бы доктора Фалькуччо – во-первых, потому что это не был доктор Фалькуччо, а во-вторых, не имел ни малейшего сходства с доктором Фалькуччо. Попутно заметим, что удивление того, кто тайно проник бы в комнату, о которой мы ведем речь, было бы совершенно безосновательным. Этот человек находился у себя дома и имел полное право ходить как угодно и сколько угодно[248].

[Опубликовано в «Альманахе библиофила», в тематическом номере: Biblionostalgia: divagazioni sentimentali sulle letture degli anni pi? verdi / A cura di Mario Scognamiglio. Milano: Rovello, 2008.]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.