Лето бородатых пионеров Микросага

Лето бородатых пионеров

Микросага

«Уклоняешься от священного долга? А ну, к машинке! Текст – производить!» – такой вот голос, вероятно, сбоку, а не свыше, услышал я в это утро. Полтора года – ни строчки после двенадцати лет непрерывного писания. Полтора года ушли на чистое выживание, и прошли не без результата. И вот то ли совесть графомана заговорила, то ли тоска внешней жизни и устроенность внутренней (первая кажется непрошибаемой, вторая – с опасным налетом буржуазности).

Но писать я не хочу. Слишком это банально. С другой стороны, ничего другого не умею, а к писанине готовил себя годами.

Бывшие пионеры, мы все воспитаны на благородном романтизме типа «рукописи не горят». Оказалось, и страны «горят», причем среди них, пардон за патетику, и родина. Но все как-то живут: после клятвопреступлений, расстрелов, запредельной подлости, зазеркальной лжи, грандиозной деградации, вероломства власти.

Семья на даче, в далекой ярославской деревне. Дела в Москве закончены, осталось только встретиться с Лазарем Моисеевым. Он должен вернуть двести долларов… Надо сказать, что занимал он потому, что в Думе не выдали командировочные. А ехать-то ему надо было всего лишь в Питер, на конгресс изобретателей, от Думы же.

«У Лазаря – четыре высших образования, дающий массу преимуществ псевдоним, лысина и стимул работать, простой, как мычание: нет денег. Он поджар и подвижен. Знаменит тем, что составил панегирическую биографию Эйнштейна, размазав гения по стенке тонким-тонким слоем.

Лазарь готовит законы, редактирует их и доводит до кондиции. Когда «его» закон выходит – он на девяносто процентов – его, Лазаря. То есть Лазарь – это временами 90 % законодательной власти страны. На подготовку закона уходит неделя-две адской работы. За закон Лазарь получает 600 тысяч, то есть что-то около 130 долларов. Столько стоит импортный унитаз средней паршивости.

Закон для великой России стоит один унитаз.

Каменный Ломоносов выглядит анахронизмом со своей вдохновенной позой, как бы узревшим будущее величие России. Дебиловатые студенты – будущие журналисты, властители коротких дум – исписали подножие основателя их альма-матер бездарными стишками, наоставляли пустых банок из-под импортного пива, подобных той, в которой некогда у Окуджавы «роза красная цвела». Манежная перерыта. Менты вяло берут взятки на бойком, вероятно, престижном для них, месте. Жаркое лето 1996 года! Неподалеку здоровые парни у «Националя» парятся в нелепых фраках и котелках. Буржуинское уродливое царство словно сошло с «окон сатиры РОСТА». Скоро, как в Веймарской Германии, начнутся пулеметные перестрелки на улицах. И вот-вот придет Адольф Алоизович какой-нибудь карикатурный… Но пока вижу Лазаря Моисеева. Карман его нагрудный честно оттопыривается – назанимал, небось, у депутатов…

Да, назанимал у депутатов, которые тоже – без зарплаты: душка-президент выгреб все тупо, на свое переизбрание. Они философски настроены. Как-то застал в Думе четверых молодых народных избранников, в кабинете одного из них. Они сидели за чистыми столами и под гул кондиционера рассуждали: «Кто мы?…» И отвечали сами себе: «Мы себе снимся! Мы – сон!..»

– Лазарь, – спрашиваю, – что тобой движет, что тебя побуждает к деятельности в это вонючее время?

«Жить не на что, – отвечает он. – А так забился бы в глушь да выгнал бы там желчь и шлаки все»

Не знаю… Мне удалось внезапно «прибогатеть» с помощью старых друзей, и я с непривычки растерялся. В глуши как-то «не забивается». И после многолетней гонки за морковкой ты вдруг теряешься, когда она хрустит на зубах.

Мы перебираем знакомых «по стимулам»

Б. «фигурирует», что-то организует, кого-то собирает, сидит в им же созданных президиумах. Организаторский талант приложен. Результат и смысл вроде даже и не интересует.

А. твердо держит курс на собрание сочинений. Но это дело требует антуража. Кто-то их должен читать, кто-то – прилагать прочитанное к жизни. Их должны квалифицированно оценить, поругать-похвалить. Иначе получится вещь в себе – гони любой бред. Но Л. увлечен, доволен какими-то сдвигами.

З. объезжает мир, уже давно бескорыстно. Но мир так внаглую ввалился в нашу жизнь и смял ее, что чего и ехать-то? К тому же если раньше ты был подданным империи, тебя хоть и побаивались, но уважали, то теперь на тебе лежит печать полного идиота, позволившего согражданам раздолбить страну и с придурочным остервенением разбить-порушить все в ней мало-мальски ценное и прочное. Но 3., похоже, хорошо. Сплин разгоняется. Мысль, что Земля – круглая и потому осмотр ее конечен – его не пугает.

Жулебин как бы живет в позе лотоса, основав «Движение Ноль» (в юности, помню, у некоторых однокашников была идея основать движение каменизма с той же, примерно, целью). Он издает «фашицко-антифашицкий» журнал и компакт-диски со старыми песнями легендарной своей группы. Но не каждому дан столь очевидный талант и «улетная» безответственность.

Лазарь, говорю я своему, без иронии, очень мудрому знакомцу, что, если и хата есть, и жена умница-красавица, и дети не полные идиоты, что нынче – редкость, и друзей много, а тоска на душе смертная? Отчего? Ответь, ты ж образованный, в Думе работаешь.

Что ты! От тебя всегда такая энергия прет. Я – так просто бодрым ухожу, пообщавшись. Ты меня ошарашил…

Лазарь, как всякий одаренный человек, прям и непосредствен. В этом его обаяние и сила.

– Лазарь! Десять лет назад я напечатал в «Советской культуре» полупридуманный очерк «Невостребованные люди», где вывел мужиков полупотерянных – так то было тиражом миллионным, две полосы откликов напечатали, лауреатом стал вместе с Евтушенкой и Вознесенским. Шум был. Движение. Квакнешь – так четырехмиллионным тиражом, как в «Савраске», а то и семнадцати – как в «Крестьянке». А сейчас? Все в коконах. Ракетчики пьют. Атомщики из Обнинска «Сникерсами» на Киевском торгуют. Зло нагло окостенело. Мы на коне – но конь деревянный. Не скачет. Такое ощущение, что все согласились тихо помирать. Тот же Евтушенко жалуется, что за полное собрание спонсоры предлагают две тысячи «баксов». Тот же Вознесенский книжку с дыркой выпустил – внимание привлечь. Бред!

Лазарь задумчиво и скорбно смотрел на каменного Ломоносова. – Завидую! – кивает исток законодательства в сторону счастливого каменного лица. – Хотя тоже с масонерией-немчурой бодался. Зарплату медяками получал. Унизительно: едет основатель Академии, а за ним – телега медяков…

Я вспомнил и других, не общих, знакомых. И ужаснулся: словно в склепе все разлеглись, как в бане, – по полочкам. Да не по своей воле в основном: у одного институт на ладан дышит, у другого – контора, третий все деньги государству подарил через какое-то МММ, четвертый сидит дома, как овощ, девять месяцев, без работы… «Кладбище погибших кораблей». Никто не запивает, патологических лентяев нет. Невостребованные люди.

Уже друг к другу в гости переходили, природой насладились, отдохнули, – а никто не зовет! Власть – так та просто в открытую ждет, когда сопьешься да подохнешь… На нее никто и не надеется: срули кронштейны да мартазаи обкакоевы – кому как не Лазарю это виднее…

Видишь ли, – подумав, сказал он, – в грязевом селе плыть бесполезно. Пусть вынесет в долину…

Может, наоборот – нас несет через эпохи в запредельном пространстве, и барахтайся как хочешь – «не влияет»…

Может быть, – согласился Лазарь. – В любом случае Жулебин прав со своим «Движением Ноль». Есть резоны в русском лежании на печи… А ты, видно, жить поторопился и чувствовать поспешил…

Никак не рассчитывал пережить Пушкина по возрасту. Не знаю, куда, как, что… В деревню, что ли, податься?

Ничего, скоро болезни начнутся, – успокоил Лазарь, – развлечешься. А вообще-то всем лучшим в себе я обязан книгам, – пошутил он на прощание.

И, обернувшись, добавил:

– На самом деле мы все ждем, когда раздадут автоматы!..

Хорошенько пропарившись в бане у знакомых лесников, полный, но крепкий, молодой, но давно уставший человек внимал хозяину – лысому многозначительному леснику Вале Белоусову…

У тебя варикозные расширения, – мерно и спокойно вещал Белоусов, который считал себя выдающимся народным знахарем, а может быть, и был им. – Легкие ни к черту. Прервись с питьем и куревом, и через четыре года будешь готов к новому этапу. Откроется новый уровень. Проживешь лет до девяноста.

Я не хочу заботиться о здоровье, – распаренно ответствовал усталый москвич, протирая круглые линзы своих очечков. – Не хочу до девяноста.

Но Белоусов в порыве принесть помощь ближнему независимо от его желания, продолжал «шаманить». Он с торжественным видом давал диагнозы и делал прогнозы всем, кого видел. Все собравшиеся – четверо мужиков примерно сорока лет – слушали его молча. Баня-то – его, белоусовская, и преотменная.

Валентин Григорьевич – человек славный. Перед тем, как напоследок облиться холодной водой, он трогательно и истово крестится. Но при этом считает Ленина аватарой, гением. Но при этом зовет в Дивеево между предложениями пойти на кабана или медведя. Последнего, кстати, недавно видели в Неверково – на овсы выходил.

Ты б, Валентин, лучше в Чеченскую Ичкерию народец подсобрал, – говорю я не шутя. Никто не улыбается. Всем от этой темы становится только тоскливо. Унижение ежеминутное. Идет лето 1996 года.

Давайте лучше о медведях…

Живности стало больше, как только перевелись удобрения, от которых расползались даже резиновые перчатки. Лиса вот на дороге мертвой притворилась, как в старой доброй сказке. Зайцы толстозадые мощно забегали. Одна зайчиха отбила ястреба: легла на спину и задними лапами попросту сбила хищника. То и дело попадаются парящие соколы, коршуны. Благородные птицы вернулись, чтобы как-то компенсировать воцарившуюся бесовщину.

– Господи, как бы это писать разучиться! – блаженно потягивается еще один член банной компании – Писатель-депутат – и предлагает нырнуть. Плывя в холодном пруду рядом с баней, признается в очевидном: «Едешь по направлению к Москве – уже километров за двадцать на душе муторно становится. Дорога-то знакомая, и кажется, возвращаешься в клоаку».

– Ну это как распорядиться, – отзывается Белоусов. – В Москве много чего для собственного развития найти можно.

А я не хочу развиваться, – сквозь блаженство заметил москвич в круглых очечках.

Выжимая плавки, думал: а ведь и впрямь почти все, чему учили, обсыпалось, не прошло через фильтры нашей собачьей жизни.

– Напишу книгу – назову «СССР», – мечтательно провозгласил Писатель, – что будет означать: Собрание Сочинений «Схарчили Родину».

– Ну-ну, – ободрили его.

Отчего ностальгия по тем временам? Как сказал один умный человек, если Адам и Ева нарушили Божью заповедь, то мы нарушали запреты Дьявола, а такое не забывается…

– А я не испытываю ностальгии, – блаженно протянул уже в машине Тапочка – такую, чисто славянскую фамилию, не без скромной гордости носил человек в очечках. Он радостно прикуривал от одной сигареты другую, – Белоусова уже не было и некого было стесняться.

На покупку домов в одном районе натолкнул некогда Дим Димыч Васильев. «Память» в Переславле, на Плещеевом озере, давно прикупила домов и землицы. Хотелось хоть где-то устроить «Русь», чтобы не ощущать липких лап власти, не слышать клекота «черных», жить согласно духовной природе и без оглядки на «голубые ели». Я готов был объявить отведенные сотки независимой территорией по типу Локотской республики. Достал императорский флаг, водрузил на коньке. Местные жители поначалу спрашивали, что за флаг – все забылось. Когда объяснял, одобрительно кивали и костерили депутатов, которых ненавидели с необъяснимой лютостью. Все-таки из властей вроде как наиболее «свои». Может, именно потому вонь предательства чувствительнее?…

В тот романтический период, когда казалось, что что-то возможно переменить, женщины норовили ходить в сарафанах, мужчины обзавелись косоворотками. Но ни сарафанов, ни косовороток никто, кроме приезжих возбужденных москвичей, не носил. И они понемногу сошли на нет. Как сошла на нет «Память», от которой отпочковывались все новые организации, пока все не потерялись в круговороте последующих событий.

И вот уже многие из тех, кто съехался в конце восьмидесятых, обжились, переругались, обросли хозяйством, остепенились. Спасти страну не получилось, стали спасаться посемейно, в чем, вероятно, есть своя правда.

Этим летом в среду давних насельников вторгся новый персонаж, качественно иной. Со студенческих лет он казался и был представителем самой рафинированной части тогдашней «золотой молодежи». Человек очень одаренный и циничный, обладающий ядовитым чувством юмора и крайне любящий комфорт, он бросил престижную работу, квартиру на Кутузовском и купил дом в деревне, откуда решил и не выезжать.

К огорчению местных дам, Тапочка сразу же повесил на окна жалюзи. Это сразу прославило его на весь район. Набрав из Москвы кучу электроинструментов, он прикупил массу стройматериалов и под грохот самых безвкусных современных песен – чтоб не забывать, в каком дерьме мы живем – пилил, строгал, аж дым стоял коромыслом. Блестящие очечки, блестящая лысина и непрерывный дымок от сигареты… Вокруг массивного плотного тела сновали деревенские парнишки и дети друзей, живших неподалеку. Маленькие ушки и старательное пыхтенье заставляли признать во всем облике Тапочки что-то глубоко котячье. Вскоре вопрос в этом смысле стал ребром: требовалась невеста.

Сначала я предложил: сяду за руль, претворюсь глухонемым и повезу его по району наобум. Последовал скромный отказ «по умолчанию». Тогда вяло пошли на первую попытку.

В новообретенный финский домик не без задней мысли была ненавязчиво доставлена милая замужняя и несчастная женщина, которой показали многочисленные творения хозяина, развешанные по стенам: рисунки на бересте, вышивки, гобелены, резные поделки. Учтивый хозяин выставил мясо в горшочках и даже музычку, против своего обыкновения, поставил серьезную.

Мария работала в местном музее, и не просто сотрудником, но и колокольщицей, что придавало ее образу странную пикантность. Мягкая, домашняя, скромная женщина эта накручивала на кисти веревки от колокольных языков, надевала на ногу петлю от самого большого – чарышниковского – колокола, и малиновый звон плыл над поселком, за уродливый памятник Ленину и здание райкома, еще недавно всесильно запрещавшего комсомольцам участвовать в реставрации церкви, несся над вершинами могучих монастырских елей, доходил до извивов реки, где-то впадающей в Которосль, в свою очередь впадающей в Волгу. Эстет в Тапочке урчал от удовольствия и щелкал фотоаппаратом.

Мирный вид, открывавшийся с колокольни, позволял представить себе, как здесь устанавливалась Советская власть. Пришел отряд из Ростова, снял где надо портреты Николая II и повесил портреты Ленина. Взяли почту-телеграф, без боя. Никто вроде и не заметил перемены, ни «Монастырщина», ни «Графщина». Владелица «Монастырщины» графиня Панина загодя укатила в Париж. Шереметевские хоромы тут же стали приходить в запустение. Только в 1918 году чарышниковский колокол издал благовест, что было сигналом для местных крестьян к началу восстания, уже бушевавшего в Ярославле. Стали собираться мужички с окрестных деревень, в основном Угличского направления, но тот же отряд из Ростова рассеял их, – тех, кто что-то понял. С тех пор – никаких заметных действий во время всех издевательств, употребленных властью в течение 80 без малого лет.

… Разговор не клеился. Хозяин, поделившись творческими достижениями, о которых что и говорить, вежливо внимал гостье. Мария поведала быль, которая могла показаться прожженному эстету необычной.

… Она училась в Ярославском педагогическом, где историю Сред них веков преподавала женщина-уродец. У нее от рождения не было рук и одной ноги. Была она страшненькая, почти карлица. Страницы перелистывала языком. Но лекции были – заслушаешься. Девчонок «срезала» – ненавидела. Тогда они стали одеваться на экзамены к ней как мымры, косметика была исключена. Парни старались быть обходительными, цветочки приносили, шоколадки. От студента она и забеременела. Родился уродец же, прожил до четырнадцати лет. У нее была хорошая квартира в центре города, и кончила она тем, что устроила там бордель, запила, и померла в пьяной агонии.

– Явный урод – честный урод, – резюмировал хозяин, и я кисло отметил про себя, что сватовство провалено, и Мария вернется к мужу под мат и побои. Так она и не поняла, с какой коварной целью ее приглашали, и слава Богу!

Доставив со всей возможной галантностью Марию в поселок, мы отправились на берег реки отдохнуть от наших никчемных дипломатических уловок.

В теплом вечере перед нами открылась идиллическая картина. На величественном фоне розовых облаков, в которых плыли купола, прямо посреди реки мужичонка в плоскодонке удил рыбку.

– Если прищуриться, рай! – вырвалось у меня.

Брось ты задумываться, растворяйся.

… Не получается. Не отпускает подлючее время.

Вот мужичок подплывает к нам. Спрашивает сигаретку. И мы спрашиваем. 56 лет. В молодости занимался штангой. Двадцать лет назад взяли пункцию, и обезножел. До того работал на стройке за 80-100 рублей. Шабашить давали только «братьям меньшим». Те строили дома и коровники, срубали деньги и уезжали. Через год выстроенное ими валилось.

«Русские – вдвойне дураки!» – рыготали золотозубые «братья». А Славе установили пенсию по инвалидности – 35 рублей. Сейчас – 200 тысяч, то есть 40 долларов, нерегулярно. Ловит плотву на продажу: 1 килограмм – 8 тысяч.

– Да, лучше прищуриваться, – тихо сказал Тапочка.

Мы купили улов и один «телевизор» – Слава сам их плетет.

– Они все ездят по всему миру. Была б на Луну дорожка – и туда бы съездили, – говорит Слава.

«Они» – это власти. Голосует всегда за Жириновского. Чтобы не прощаться на грустной ноте, перед отплытием рассказывает анекдот:

– Куда наш президент едет? На реанимацию… на кремацию… на реинкарнацию… тьфу! На инаугурацию!..

В любой стране Славе бы выплатили за «медицинскую ошибку» целое состояние.

«Оттянувшись» в холодной несмотря на жаркое лето, воде, обнаружили, что вещи наши «сторожит» осоловелый парняга лет тридцати. Никакого беспокойства мы уже привыкли не испытывать. Те, кого традиционно именуют народом, как правило, по достоинству оценивают то горестное безразличие к опасности и готовность к чему бы то ни было, которое выработалось в нас после мордобойных лет сплошного унижения. Оценивают по-родственному, как бы агрессивно не были настроены. Хамоватый нувориш или высокомерный «правозащитник» этого, на свою беду, не осознают.

– Драсьте! – стараясь казаться, выговорил детина. – Только честно: сегодня среда иди четверг?

Среда, вечер, отвечаем.

– Черт побери! – парняга искренне растерялся. – А я думал, четверг, утро. Смотрю на часы – восемь, пора жену на автостанции встречать. Что ж теперь делать-то? – Он глубоко задумался, и через минуту выдохнул:

– Пойду, нажрусь, как свинья!.. Еще за уборку подъезда надо сдать четыре тысячи, а у меня налички нету, только натура…

Так, рассуждая себе под нос о заботах дня насущного, которого, по нему, лучше б уже и не было, побрел восвояси «народ».

Подались и мы.

Ехать было недалеко – к Володе Денисову, экскаваторщику и по совместительству автомастеру с золотыми руками. Он аж пятнами покрывался от удовольствия, когда была возможность поковыряться в железках.

Много таких мужиков, охочих до работы, осталось еще на Руси великой. Зайдите в выходной в любые гаражи. Там кипит жизнь. Решается масса мудреных вопросов – не торопясь, за бутылочкой. Взаимопомощь абсолютная. У кого сварочный аппарат, у кого полный набор инструментов или что-то новенькое, импортное. Никто не ведает, сколько невостребованных изобретений рождается в стальных или кирпичных коридорах гаражных рядов.

Тут дух парит. Забывают о работе, на которой месяцами не платят денег, о семьях, где шипят-рычат жены, о поганых новостях, рождаемых предательством во внутренней и внешней политике.

Поет душа, и думается, когда слышишь это негромкое пенье, что если собрать этих мужиков, распределить им портфели министров или планшеты комбатов – и решат они все проблемы споро и профессионально, ухватив суть на лету, как это умеет делать только русский человек.

Вот и Володя. Сварганил пристройку к гаражу деревянную (кирпич власти не дозволили – еще бы, тепло будет, удобно). Стоит там у него остов старенького «Москвича» да мотороллер «Оса». Зарабатывает он мотороллером на запчасти второй свежести и собирает мечту свою – машину.

– Хотел взять землю, – говорит, – все рассчитал, все расчертил. Не дали.

Начальник-землемер в очках с толстыми линзами и слуховым аппаратом перехватил. Взял ссуду, да всю и промотал. Как и большинство «фермеров». Земля – в запустении.

Сам Володя из Краснодарского края. Смолоду шабашил. Участковый заявлялся и вопрошал строго: «Не работаешь, а живешь кучеряво. Откуда средства?» Да так с тех пор и вопрошает непрошеное начальство. Правда, теперь уже фигурально выражая современное изумление власти: «Как? Ты еще живешь? Мы же все сделали, чтоб тебя уже не было. Нехорошо! Ну-ка посмотрим, что еще из тебя можно выжать?…»

С детства помнит Володя Денисов бабкины рассказы насчет того, что при царе-то и груши были красные, и сахар – сладкий. Но, говорила бабка, только ты – никому об этом. Боялась страшно.

Помнила еще большевистские бронепоезда по границе Войска Донского, что из пулеметов расстреливали непокорное казацкое население, которое от голода пыталось выскакивать на север…

– Ну, чего там? Давай клапана перебирать. Это дело песенное… – и ручищами – в движок, как богач карикатурный – в груду золота.

Володя – первый в районе, кто к полному человеческому образу приблизился: копчик ему вырезали. Так шутит его красавица-жена. Благородную «бесхвостость» он получил благодаря тому самому начальству, которое утеплять мастерскую не дозволило. Поскользнулся в промерзшем гараже…

Ковыряемся в движке, на сосновый бор за рекой любуемся, на небо безмятежное, на детишек ладных, у подъезда матерящихся. А байки плетутся, как дым уютного костра…

– Тут фермер есть – он же преподаватель музыки, – усмехается Денисов в машинное теплое чрево, – ма-астер! Умел технику разбивать. У трактора даже колесо стало овальным. Ехали как-то с женой, и скакали…

Володя, чтобы продемонстрировать, показывается на свет божий и всем корпусом колышется:

– Едешь – и скачешь, едешь – и скачешь. Если б жена была потолще – титьки бы оторвало. Хорошо, что поджарая… А пошли мы с этим фермером за раками. Я нагреб штук пятнадцать в ручонки. – Денисов показывает свои натруженные заскорузлые лапища. – Они ворочаются, клешни – с ногу собачью. Красиво! Дай мне, говорит. Я – «возьми». Взял в свои фортепьянные ручки, да как заорет. Они в кожицу-то интеллигентскую все и повцеплялись…

Да, денисовские ручонки для раков что бетон. Однажды врач зашивал порез, да и брякнул: у тебя, мол, кожа, как у слона на заднице. Тот не растерялся:

– А ты и там зашивал?…

Мотор завелся, как новенький. Заурчал как надо. Цепь не лязгает. Автомобилист к жизни возрождается.

– А пошли в мастерскую – у меня есть! – приглашает мастер, добродушно выворачивая наизнанку традицию.

Там на неструганой полочке – три помидорчика и бутылка светленькой…

Снова прошлись до речки напоследок. Тапочка встрепенулся вдруг. О хариусах поинтересовался. Он навез массу рыболовных снастей, и вяло жаждал их использовать.

– Насчет хариусов тоже слышал. Но не видел. Вот лещей много. Как-то зимой поймал такого мордастого, что в лунку не прошел. Оголил руку, сунулся по леске, погладил харю – а она, как у кота, здоровенная. Пришлось отпустить. Вот тебе и хариус. Может, от «хари»?

Возвращаемся домой под музыку починенного мотора. А нас ждут две тетки. Оказывается, наряд на завтра «выписывать» пришли. Сколько нам смородины надо. Пять? Десять кило? Десять! Наутро пойдут рвать и принесут без единой соринки, без веточки крохотной. Получат тридцать тысяч и будут страшно рады. День работы – три бутылки «Спрайта» детям. Чувствуешь себя сволочью, но здесь действительно такие цены.

Наутро принесли. А за тетками показался новый гость – Валера. Нос – картошкой. На голове – кепочка, видавшая виды еще в пионерских лагерях. Длинные русые волосы лохматятся до плеч. Взгляд лукавый и кажется, что Валера плетет непрерывные интриги, непременно победоносные. На самом деле он – доставала в самом хорошем смысле этого понятия. Вся округа – знакомцы по многочисленным работам, откуда Валеру периодически изгоняют, тертые мужички, способные и готовые достать из-под земли и сложить к вашим ногам гравий, дрова, жесть, шифер, рубероид, цемент, – все, кроме водки.

Валера сидел в тюряге, как и большинство деревенских мужиков. Ладно бы они действительно были неисправимыми разбойниками вроде чеченцев. Нет. Их сажали по малейшему поводу, да и сейчас сажают. Целые поколения молодых ребят прошли через тюрьмы из-за разбитой витрины или расквашенного носа, украденной бутылки или просто из-за неумения подпустить «всепонимающей» наглости при общении с «ментами», которые отыгрываются на своих, испытывая каждодневное унижение от начальства и зная преотлично, что серьезные преступления никто толком не раскрывает – и опасно, и ведут куда-то в леденящую верхотуру.

Они прекрасно знают: тот расстрелял из автомата русских солдат или переправил тонну анаши, тот продал списанное оружие, тот открыто строит особняк на ворованные деньга, – солидные, серьезные люди, при власти или под прикрытием власти. А с этого чего взять, шмыгающего гражданина бывшей Империи? «А ну, дых ни!» – и он уже скукожился, трепещет, его можно тепленького брать в КПЗ, вымогать у него деньги, избить зверски. Будет выпендриваться, – посадить, приплюсовав «сопротивление». И никто за него, горемычного, не заступится, никакие Сергей-адамычи. И кто задумается, что у парня сломана жизнь, что он мог бы завести семью, воспитывать детей, почувствовать себя человеком?

Не надо семьи! Не надо детей! Не надо «человеков»! Нужно быдло, которое позволяло бы себя доить до беспредела, – вот что, чувствует «мент» шестым чувством, нужно начальству вплоть до самого-самого. И выполняет эту хоть и прозрачную, но негласную установку.

У меня уже была навалена куча гравия, о которой договаривались, и я с тоской подумал, что Валера движется за бутылью. Это означало бы, что он снова входит в запой. Сейчас начало августа, и он только-только вышел из рекордного – с 1 января. У него именно так: месяцами пьет, месяцами – ни граммулечки. Копит бутылки, потому что сам, когда трезвый – нарасхват со своими умелыми руками о всех коротких сильных пальцах.

Его «берет обратно» Дуся – его женщина, уже почти пожилая, но исполненная жизнелюбия. Когда Валера уже почти помирает от запоя, она выставляет его, и он уходит на другой конец деревни «к маме» – тяжелой даме без возраста и чувства меры в том же пьянстве.

– Что, Валер, за пузырем?

– Что ты! Я ж завязал уж пять дней как. Я по-благородному. Летчик приехал. Ему помочь бы…

Юрий Петрович, бывший летчик-испытатель, как и все мы, приезжие, числился дачником, хотя жил в деревне круглый год. Но вот уже два месяца, как его не было. После «микрохирургии» Федорова начал слепнуть, и страшно переживал. Не радовали ни два удалых взрослых сына, которые регулярно наведывались к родителям, ни жена, хотя в ней жизненной силы на пятерых. Несмотря на относительно небольшой возраст, Римма Васильевна считалась официально ветераном войны. Девятилетняя, она ездила с агитбригадой по тыловым госпиталям и пела-танцевала всю войну…

А не приезжали они потому, что умирала 90-летняя мать Юрия Петровича. И вот схоронили, и приехали.

– Давай летчику траву повыкосим! – предложил Валера. – Ты с пацанами своими, а я крышу подправлю!

– Пошли, тимуровец ты наш!

Я взял косу и серп для старшего – младшему хватит и лопухов, – и мы пошли.

Юрий Петрович вышел в черных очках, долго отнекивался. Римма Васильевна махала руками, дала ребятам по апельсину. Им не хотелось казаться ослабевшими. Но я настоял под предлогом потребностей воспитания. Пока суть да дело – Валера уже оказался на крыше и уже что-то приколачивал, что узрел тверезым взглядом аж с улицы. А там уже появились комментаторы:

– Валер, у тебя дырина в штанах! Смотри, что вывалится!

– А я загораю. Частями, – отвечал Валера, и видно было, как он гордится своим нахлынувшим благородством. Это было торжество окончания запоя. За тот час, что мы трудились, мимо прошла вся деревня. Только довольная Дуся лишь разок выглянула из-за кустов – благо дом-то ее был рядом.

Все это время Юрий Петрович как мог помогал чистить изрядно заросший участок. А потом завел к себе, к большущей сумке с болтами-гайками и прочими железками:

– Ройся. Мне все это больше не понадобится!

Уходили – он уже уселся к телевизору. Он смотрел его больше, чем при полном зрении, напряженно ожидая чуда. В памяти вживе виделись небесные пропасти и горы, волнистые равнины и предкосмическая синева. Но и фигуры на экране приходилось, как и в жизни, узнавать по голосу. Только на экране все были какие-то враждебные, по меньшей мере не родные.

Размеренные жаркие дни этого лета разнообразились гостями и грибами.

Время от времени наведывался Писатель, любитель глубокомысленных бесед с участием «столичных штучек», не хотевший поверить в то, что эти «штучки» утратили свой самоварный блеск и уже далеко не те, что были когда-то.

– Понимаю! – восклицал Писатель, упорно обращаясь к Тапочке. – Хочется отвлечься. Но ведь вы с вашим опытом, образованием, внимательным взглядом, – вы столько можете подметить в людях, вывернуть наизнанку внутренний мир современного человека, запутавшегося, подверженного бесовщине, можете помочь ему тем самым в себе разобраться!

– А мне больше не интересен внутренний мир современника! – обыкновенно отвечал Тапочка, отпивая пивка и затягиваясь. – И потом, если человек спивается как свинья и решает сдохнуть под забором, как собака – я не стану его вытаскивать. Это его демократический выбор. Впрочем, как же я не тружусь?…

– Да, конечно, ваши картины, гобелены, столько творческой мысли, и густой!

– Но я имею в виду…

– Баню? Не все сразу. Пока я отделываю стенки в комнатах. И потом, шкафчик надо закончить…

– Вы вот шутите, – грустно усмехнулся Писатель. – А словом?…

– Как же-с, и словом. Вы вот как-то сказали, что пишите «СССР» – Собрание сочинений «Схарчили Родину»?

– Вы запомнили? Это так, наметки…

– А я тоже пишу «СССР». «Символический Словарь Современной Реальности».

– Серьезно? А образчик зачитать можете?

– Рыться неохота. Я по памяти. На «Д» – «демократия». – Тапочка на миг прищурился, якобы вспоминая. – Гнусный балаган, устраиваемый шулерами за счет массы, отвлекаемой от нормального образа мысли, в частности, писателями. Массы, чьи самые низменные инстинкты в данных условиях легко находят выход.

– А что? Ничего-о. А «Солженицын» у вас есть?

– Рыжий плут, црушный мессия, балабол с манией величия, – отбарабанил Тапочка с выражением знаменосца на круглом лице.

– А «СНГ» – страна, поделенная на криминальные зоны влияния с условными обозначениями «РФ», «Украина», «Казахстан», и так далее. Или «Государство» – жадная стриптизерша, знающая, что уже больна неизлечимым сифилисом… В таком духе, в общем.

– А что, – обращаясь к окрестностям, праведно говорил Писатель, – все так. А «Ельцин» есть?

– «Ельцин»? Бывший человек…

Писатель был страшно доволен подобными беседами. А Тапочка хорошо знал, что всегда желательно говорить то, что человек хочет услышать. Более того – иное просто бессмысленно.

А мне вспоминался этот наш «товарищ Писатель», когда он был еще не писателем, и уже не журналистом, но – депутатом.

19 августа 1991 года жене удалось купить в соседней деревне насос «Малыш» – дефицит по тем временам. По обыкновению не включая ни радио, ни телевизора, я велосипедом отправился к депутату поделиться радостью. Вхожу – сидит он с нашим товарищем, его помощником, – оба аршин проглотили. В белых рубашках, чуть ли не с узелками. Из нагрудных карманов торчат корочки «на все случаи жизни». Я с порога:

– «Малыш» наконец достали!

Они на меня шикать:

– Ты что, не знаешь? В Москве переворот!

Шутки я люблю. Тем более похожие на мечту.

– Господи! Наконец-то! – вырвалось у меня, как (это стало известно позднее) и у всей бывшей «новой исторической общности».

– Ты в районе, наверное, единственный, кто радуется! – с антифашистским оттенком в голосе выговорил мне депутат, и включил приемник.

Из него раздались любимые звуки марша Преображенского полка. Я понял: случилось что-то действительно долгожданное, и воспарил.

– И куда же вы собрались?

– «Белый дом» защищать.

– Лучше пойдем за грибами – потом не отмоешься! Ты уже голосовал за Боруха! – дружески посоветовал я, искренне желая депутату добра. Его умный помощник поднял бровь и искоса посмотрел на «начальство». Через год он, помощник депутата и его друг, будет срывать развешанные тем агитки в пользу Ельцина.

Не послушался депутат – поехал. И хоть год был не грибной, результаты его были рекордно мрачными. Потом по ним лупили из пушек, присланных «гарантом» масонской нашей конституции, но это уже не было катастрофой – это было следствием катастрофы.

Мне пробурили скважину, пообещали привезти трубы, не привезли, скважина затянулась, и теперь «Малыш» – немой свидетель 19 августа.

Вечером заглянула тетя Нина, крохотная худющая старушенция, живущая в крайнем покосившемся домике. Среди имущества у нее коза и динамик, по функциям сходный с тем, что разбрасывали американцы во Вьетнаме – настроенный на одну волну, по которой вещает враг.

– Рашштреляли Горбатого? – спрашивает тетя Нина.

– Живехонек, сволочь, – ответили представительнице народа.

– Значит, театр, – сказала тетя Нина и сплюнула всухую.

А тут еще слесарь знакомый зашел, «интересующийся». Стал в дверях расстроенно:

– Гады! Такое дело обосрали!

Тем и кончилось «осмысление событий», которые будут обсасываться дебилами-журналистами, предателями-политологами, обнаглевшими дикторами. Кроме «Малыша» и «Лебединого озера», да трясущихся рук Янаева в памяти от тех дней остался сюжет, снятый в патентном бюро на Бережковской набережной – альбомы с описями и чертежами наших изобретений, десятилетиями пылившиеся на полках. Страшный для врагов народа сюжет.

А в малых городах России, и не только России, шло народное гулянье. Даже в Москве один из лучших, но ленивых представителей интеллигенции, в лучшем смысле этого слова, ученик легендарного заведующего отделом рукописей «Ленинки» Виктора Дерягина, с крестом и молитвой ходил в город «бить демократов». «Жирик» в это время публично поддержал ГКЧП и вышел в одиночку к беснующейся толпе недоумков…

Но, проводив Писателя, мы блаженно потягивались, не поминая прошлого и не надеясь на лучшее. Этот год позволял пожить сегодняшним днем, ибо «грибоварня» – костер под ведром, установленным на кирпичах – работала на совесть.

…12-летний сын повел к броду, за которым – «море грибов». Брод оказался четырехметровой глубины. Послали подростка на тот берег. Крутя головой на три четверти круга, он переплыл холодную реку, у берегов заросшую самыми неприятными водорослями – плавно переходящими в заросли крапивы.

Едва ступив на берег, начал демонстрировать громадные белые, последний раз виденные поколением отцов в фильмах-сказках Роу. Все поныряли вслед за постреленком.

Хороводы мухоморов манили все дальше. Подосиновики были как на подбор – словно патроны для крупнокалиберного пулемета. Белые напрашивались на отдельные клички: «Воробей», «Два брата из Сиама», «Китайский мандарин», «Палец Ельцина»…

Впервые в жизни приходилось отламывать шляпки от ножек – чтобы побольше поместилось в корзине. Кажется, уже все утоптано – ан нет: у консервной банки, которую кто-то из наших попинал и даже прочитал надпись «Шпроты» – дитя обнаружило огромный белый.

По деревням – слухи о рекордах: 201, 500, 700!..

Короли 1993 года – подосиновики – никому не нужны. Но «грибы – к войне». Если после подберезовиков случился расстрел «Белого дома», то что будет после моря белых? Правда, может статься, грибы «поспели» вдогонку Чеченской войне, но надежды мало: дедушка Ленин постарался – мины заложены везде.

Нашей гостье Оле не везло: все набирали корзины методично, у нее же на дне болтались две сыроежки. Тогда она взмолилась:

– Покажите хоть, как они выглядят!

Перед ней в землю воткнули «обрезанный» подосиновик, и даже прикрыли травкой, как в «Родной речи». Оля долго и пристально в него вглядывалась, – и ринулась в гущу. С этой минуты ей стало везти. Когда выходили, в ее переполненной корзине, плотно утрамбованные, лежали подосиновики – все как на подбор, «обрезанные». «Это мне помог дух дедушки-раввина», – шутила, радуясь, бедная женщина.

Но особое везение – у детей. Переваливаясь вприсядку, они, кажется, не сходя с места находят холеных красавцев.

Запомнилась одна поляна – нетронутая, вся в подосиновиках, словно из пособия по изучению Солнечной системы: «Юпитер», «Марс», «Солнце»… И насколько инородным телом показалась газетка, коей зачем-то была выстелена корзина.

Это был кусок «Из рук в руки», чья редакция, по всей видимости, – просто оплот отпетых сталинистов. Они показывают себя в разделах об антиквариате, о книгах, даже об автомобилях. Сталинского времени лимузины и «Победы» потихоньку наращивают престижность. Об обмене и продаже квартир и говорить нечего. Здесь слова «сталинский дом» – это знак наивысшего качества. И самое ужасное то, что подобной ремаркой свои объявления снабжают в целях рекламы частные лица. Возмутительно, что редакция допускает к печати эту сталинистскую пропаганду, к тому же создавая иллюзию чуть ли не «общенародности» реакционного мировоззрения…

Но в лесу думать об этом больше секунды не приходится.

К сожалению, вне леса от гнусной действительности избавляться становится все труднее. Все больше отчаянной шутливости, картинной самоуверенности, скрывающей отчаяние. Но все же бывают моменты, бывают…

На «мосту» – настиле между двумя частями избы – на толстых дубовых досках прошлого века, сидит компания, состоящая, помимо семейства, из легендарного деятеля рок-андеграунда 70-80-х, злобно-веселого публициста-кустаря 90-х Сергея Жулебина с его подругой, «девушкой Олей», и долговязого старообрядца Максима, которого «ветер перестройки» выдул из родной Риги.

С Сергеем нас многое связывало: его фамилия начиналась на «Ж», моя – на «Д». Вместе мы одно время составляли издательство, естественно называвшееся «ЖиД». Вдумчивый читатель «разлива» 80-х– 90-х годов XX века в России, надеюсь, так или иначе не останется равнодушным, вспоминая ту печатную продукцию, которую мы успели настрогать за годы самого смутного изо всех времен отечественной истории…

– Что озабочены? – как всегда, с улыбкой интересовался маленький крепыш, похожий манерами на лорда, типографщик Василь Васильевич.

– Деньги считаю.

– Считайте не деньги, а дни, – их больше.

Только что в железные ворота, которые «нельзя открывать», въехал джип с нашим самоотверженным другом за рулем. Крепыш-начальник типографского цеха следил за погрузкой увесистых пачек с очередным номером журнала «Атака», тогда нигде не зарегистрированного и не признававшего никаких регистраций у фашистского антирусского государства.

Жулебин, как закоренелый антифашист, отколупнул одну пачку, обнюхал, чуть ли не попробовал на язык. Шел 777-й номер. Или десятый по счету. С самого начала нумерация шла по доброй памяти портвейнам эпохи застоя. Когда вдруг «компетентные» органы интересовались, куда девались предыдущие номера, им отвечали, что «все закуплено иностранцами за валюту», или – для налоговой инспекции – розданы в электричках» «за бесплатно».

Все проходило чинно, по-джентльменски. Самоотверженный друг прихватил для своей дачи каких-то железяк, лежавших в мусорной куче и стоивших в коммерческих магазинах каких-то денег, и мы выехали на освещенные фальшивым светом демократии улицы Москвы.

Типографщики всегда оставались довольны, причем, кажется, не столько «левым» деньгам, то есть тем, не запланированным родной властью заработком, который позволяет выжить, что в ее, власти, планы никак не входит. Типографщиков возвышала в собственных глазах причастность к нормальному делу: они все, что печатали, читали. Это все разительно отличалось от всего игриво-демократического, выхолощенного, лукавого, грязного и продажного. И они понимали, что это – не игра в конспирацию, а сама конспирация. Что они помогают не просто живчикам, желающим заработать – доходы были мизерные, все едва окупалось – а резидентам, самими собою засланным в центр оккупированной врагами столицы, резидентам лучшей в мире – царской – разведки, людям, не могущим ничего не делать во имя свержения самого страшного ига, под которое когда-либо попадала Россия. Возможно, последнего…

В разгар перестройки ядовитые перья писали, что «Молодая гвардия» – оплот мракобесов-сталинистов-фашистов-недоумков. Во всяком случае, старых пердунов. И нам было приятно встречаться с читателями редколлегией, в которую входили 30-летние Саша Фоменко, Игорь Жеглов, Женя Юшин, 40-летние Юрий Сергеев и Сергей Алексеев, на счету которых было уже по нескольку романов.

Я был готов к тому, что уйду из «Молодой гвардии» только если она утонет, и если смогу. В литературных кругах имя Вячеслава Горбачева гремело не меньше, чем имя его однофамильца в обществе. На самой заре всеобщих иллюзий он выпустил статью «Горбачев против Горбачева», в которой расписал многое неизбежное, что тогда казалось многим дурной фантазией. И это был мой непосредственный начальник. Самому классику – Анатолию Иванову – удалось главное, может быть, невольно: он собрал мощный коллектив единомышленников, где все, вплоть до машинисток и заведующей редакцией, с азартом работали против ненавистной власти.

Хотя за все время у меня в журнале вышла лишь одна собственная работа, это никак не портило настроения. Номера казались снарядами во вражескую крепость, хотя и приходилось мириться с некоторыми примесями вульгарной «советчины». Многое компенсировали письма, в которых читался праведный гнев и страстная надежда.

Горбачев был душой журнала. К его чести будь сказано, что он практически единственный из чиновно-писательской братии патриотического лагеря был настолько гибок и профессионален, что с рас простертыми объятиями принимал любой талант, даже не укладывавшийся в концепции патриотической «тусовки».

Он первым понял, что выступления патриотических «генералов» несколько буксуют, проскальзывают – в сознании, что наметился кризис жанра, завертелась карусель повторов. Идейная недостаточность.

Когда Куняев сиял от счастья, что печатает «Красное колесо», ему ненавязчиво указывали на то, что Солженицына сейчас издадут разве что не на туалетной бумаге. Так и случилось с «Как нам обустроить Россию» – «Комсомолка» и «Литературка» хрястнули этот параноидальный опус грандиозными тиражами. Эта демонстрация лояльности к «грядущим переменам», видимо, и стала одной из причин торжественного возвращения «Нового Толстого»…

В течение многих лет до этого взрыва кипучей деятельности мы плыли по жизни из разных точек до места пересечения, лишь изредка поворачиваясь, чтобы не застудить «низы» ледяным течением и не перегреть «верхи» под лучами любимого светила.

В начале 80-х, когда музыкальное подполье содрогалось от злобно-веселых и площадно-мудрых проектов группы под водительством Жулебина, я только что окончил факультет журналистики и пылко начинал карьеру международника, сразу же от нее отказавшись.

Гладкие, с иголочки одетые старшие коллеги вызывали чувство классовой гадливости. Они казались взращенными на гидропонике, манекенами. Они с ледяным равнодушием относились к тому, что было для меня дорого, и, подобно заведенным манекенам, строчили умноподобные статьи, призванные окультурить мычание кремлевского послесталинского начальства. Они складно лопотали на иностранных языках и пили водку в обширных рамках общечеловеческих ценностей.

А юного идеалиста тянуло по стране, громадной, и, как ему казалось, загадочной, родной и нескладной, величественной и по-деревенски простодушной. И он стал ездить, скоропостижно собирая материалы для очерков. Он по-провинциальному свято верил, что печатное слово способно переменить все к лучшему. Его тянуло к хорошим людям, и хорошие люди быстро становились его друзьями. Своих героев он любил, и воспринимал их как членов одной – своей – семьи. Сознание этого приводило его в тайное ликование, которым он торопился делиться с умным и доброжелательным читателем.

В это время Жулебин сочинял свои классические хиты типа:

Ты жизнь мою забрал.

Взамен оставил страх.

Но я теперь хожу

В сиреневых штанах…

Или:

Это Ленин устроил нам райские кущи,

Это он нам дорогу к свободе открыл!

Он стоит у дверей… Он уж семечки лущит,

Коммунизьма Шестикрылый Пятикрыл!

Публичный концерт группы Жулебина состоялся лишь один.

В одном из подмосковных ДК съехалось несколько тысяч человек, и чуть то ДК не разломали. Потом было много «мигалок» и большой мордобой.

Второй концерт не состоялся – его предупредили доброжелатели: толпы поклонников дождались только все тех же «мигалок», тихо сплюнули, попили приготовленного портвейна и мирно ушли в подполье, где только и становились известны все тридцать с лишним дисков группы, которая никогда не жаловалась на власть по причине того, что ненавидела ее до запредельной степени – до степени ликующего презрения.

– Вот помру, тогда заговорят, и слезу пустят, – скажет потом Жулебин, устав отслеживать мелочные интриги маленьких людей – вампирчиков на теле изувеченного народа.

… Но – полно о грустном! Июльское солнце заливает пышную зелень за распахнутым окном. Стол уставлен старым добрым «Агдамом», талисманом пионерских времен, и картонными коробочками с фальшивой «Изабеллой».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.