Новоселье

Новоселье

В мае я получил письмо с новостями из Тупика. Как обычно, письмо начиналось «ниским поклоном» и пожеланием «доброго здоровья и душевного спасения». Новостью было то, что письмо отправлялось с оказией с нового места. «Переселились и обживаемся помаленьку… Всю зиму было много хлопот и трудов… Милости просим на новоселье». Пришедшее следом письмо Ерофея кое-что объясняло. «Осенью Лыковы неожиданно заговорили о переселении… Долго обсуждали – куда? Остановились на старом „родовом“ месте», откуда ушли они, затаившись в горах, в 1945 году. Это в десяти километрах от хижины кверху по Абакану. Сейчас они шлют вам привет и очень ждут в гости, потому что нуждаются в помощи. Будете готовить гостинцы – помните главное – овсянка, свечи, батарейки для фонаря… Вертолет может сесть на косе в двухстах метрах от их жилища…«

* * *

Начало этого лета в горной, лесной Хакасии было дождливым. А в июле разом установилась жаркая и сухая погода. Появилась в лесах пожароопасность. Вертолет, на который я пристроился, патрулировал над обширным районом верхнего Абакана. Начальник лесной противопожарной службы Викентий Алексеевич Исаковский, знающий в этих местах каждую гору и каждый распадок с белой ниткой речушки, не видя снизу дымов, прильнул к окошку – искал для меня объекты съемки. Объектами этими былимедведи. Опоздавшее лето только теперь вывело зверя из-под полога леса на горные травы. Медведи паслись на пестревших красным и белым цветом лугах. Услышав шум вертолета, они задирали головы и прыжками с оглядкой, увязая в траве, бежали к кромке редкого кедрача.

Сигналом летчик предупредил: приближаемся к Еринату, речке, впадающей в Абакан. Где-то вблизи от устья должна быть избушка справивших новоселье.

Проносимся в узком ущелье над чешуйчатой лентой воды. Первозданная дикость природы. Никакого следа человека.

– Направо, направо смотрите!..

Мелькнули на крутом склоне горы борозды огорода. И вот уже вертолет прицелился сесть на каменистую косу около речки.

Винты машины еще крутились, когда из-под полога леса выкатились две фигуры. Спешат к машине. Ветер пузырит на них одежонку, у старика сбило шляпу…

Прижав нас ветром, вертолет косо уходит в ущелье. Гул мотора сменяется шумом быстро текущей речки.

– На том берегу неделю назад объявился медведь. Стоит, с любопытством меня разглядывает. По ведерку торкнула – убежал…

На Агафье неизменный черный платок, такого же цвета платье и поверх него – синее с белым горошком подобие сарафана. Карп Осипович, несмотря на жару, – в валенках, в зеленой байковой рубахе с рисунком красных грибков – из такой материи шьют рубашонки детям.

– Милости просим. Милости просим…

Старик и Агафья идут впереди, за ними с мешком пшена на плечах – Ерофей. Дорожка под пологом леса тянется метров сто, и вот он, населенный пункт с двумя жильцами, не охваченными всемирной статистикой, как раз в тот день поведавшей миру: нас, людей, на Земле, пять миллиардов.

Избушка. Ерофей мне писал: «То, что ты видел раньше, – хоромы по сравнению с тем, что увидишь». И в самом деле, громадный Ерофей, кажется, может, поднатужившись, поднять жилище одной рукой. Избушке – два метра на два – не хватает разве что курьих ножек, чтобы выглядеть принадлежностью сказок. Но все реально. Синей струйкой тянется из железной трубы дымок. Знакомая коза Муська привязана рядом. В избушку мы с Ерофеем решаемся лишь заглянуть. Согнувшись, внутри поместиться могут лишь двое ее жильцов. Против двери – нары Карпа Осиповича, слева, – Агафьи. В правом углу железная печка размером с маленький чемодан. Столу быть негде. Его заменяет дощечка. К обеду Агафья приносит ее снаружи. Одно окошко размером с книгу. Оплывшая свеча у стекла. На бечевке над нарами – полка с закопченными книгами и иконами, кастрюлька, два туеска. На этой жилплощади вместе с двумя людьми обитают еще две кошки и громадных размеров древесные муравьи. Крошечную избушку для зимних ночлегов срубил абазинский охотник Александр Рыков, промышлявший тут белку и соболя. В дело пошли полусгнившие бревна избы, где сорок два года назад жили Лыковы и где родилась Агафья…

С детской непосредственностью Агафья с отцом помогают мне распаковывать картонный короб, зная, что в нем гостинцы. Все как нельзя кстати – геркулес, предварительно вытряхнутый из коробок в мешок (иначе бы отказались!), свечи и батарейки. Но восклицание радости вызвала лампочка к фонарю.

– Бог, видать, надоумил! У меня-то старая извелась. А без лампочки фонарь недействительный…

Пока мы с Ерофеем смеемся, оценив по достоинству словцо «недействительный», Агафья быстро снаряжает фонарик.

– Горит!..

Потом зажигаются два костерка. Мы варим картошку, Агафья овсянку. Приглашение попить с нами чайку отвергается, но, пожаловавшись на недавнюю болезнь, Агафья внимательно слушает, как чаем лечат глаза. Без умолку говорит Карп Осипович. Уже не улавливая – слушают его или нет, старик в который раз рассказывает известную нам историю с солью. «Греха не убоялись – тридцать пудов недодали! А ведь община собольками за соль платила…» Истории лет пятьдесят с лишним, но она свежа в стариковской памяти.

Пообедав, садимся под кедром поговорить о самом главном: почему и как оказались на новом месте?

* * *

Решение переселиться Агафья объяснила так: нижняя избушка на Абакане, где ютились когда-то ловившие рыбу Савин и Дмитрий, оказалось, хороша для жилья только летом. Зимой житье в этом месте было несладким. Главное, снегом заносило ручей – надо было часто откапывать и чистить к воде дорожку. При болезнях прошлого года это стало делом нелегким. Оголенное вырубкой место было зимой еще и ветрено. Дровяной сухостой вблизи перевелся. Сильно истощенным оказался и огород. На все это Агафья пожаловалась еще прошлым летом. Решение «надо с места сходить» к осени вызрело окончательно.

Но куда подаваться? Было три варианта. К себе, к поселку, настойчиво звали геологи – «разровняем бульдозером место для огорода, избу поставим». «Да уж нет, бульдозером-то нельзя, грешно бульдозером-то…» – пела в ответ Агафья. Геологи не настаивали, понимали: вблизи их становища будет Лыковым беспокойно. Они появлялись тут с радостью, но, погостив дня три-четыре, с радостью и удалялись. К тому же в последнее время идут разговоры: дела у геологов закругляются, и, значит, опустеет поселок. Уже сократилось число рабочих. Ерофей надумал податься в охотники – промышлять зверя…

Второй вариант – родственники. После визита Агафьи в староверческий их поселок призывы оттуда шли постоянно. К осени прибыл даже «посол» – бородатый свояк Карпа Осиповича Трифилей Панфилович Орлов. Судили-рядили долго. Вспомнили давние распри, которые, как можно понять, и побудили сорокалетнего тогда Карпа Лыкова «удалиться от всех». Трифилей уехал ни с чем. Итог беседы с «послом» Карп Осипович изложил мне кратко и выразительно: «Агафью-то примут. А мне чего же старость туда тащить. Они меня схватят, как рябчика ястреб». Агафья это все понимает. Молча подкладывает в костерок полешки и тихо вздыхает.

Вариант третий оказался самым приемлемым. Заимка на реке Еринат, впадающей в Абакан десятью километрами выше, была местом, где Лыковы, уйдя в тридцатых годах от общины, жили «не тайно». «Жили в великих трудах, но покойно», – еще в первую встречу сказал мне старик. Позже не раз Еринат всплывал в разговорах. «Я там родилась…» – подчеркивала Агафья. Карп Осипович рассказывал о заимке как о месте исключительно «для житья добром».

На крутом склоне горы, на поросшей иван-чаем таежной гари поселенцы расчистили огород размером в две десятины. Растили картошку, репу, горох, рожь, коноплю. На речке городили «заездки» и добывали по осени до семидесяти пудов хариуса. Жили сначала в землянке. Потом срубили избу.

Место это, мало кому доступное, все же было известно. Раза два останавливались у Лыковых геодезисты-топографы. «Подивятся на наше житье и уйдут по делам». Так было до осени 45-го года. Со стороны присоединившейся Тувы пришел тогда к Абакану отряд, искавший в этих местах дезертиров. «Кто такие?» – «Мы – православные христиане, молимся богу тут, в закуте…» Начальник отряда, человек, как видно, неглупый, за дезертиров Лыковых не посчитал. Но самих «православных христиан» характер разговора, как можно предположить, сильно насторожил. И как только отряд скрылся за перевалом, Лыковы спешно начали рыть картошку, а потом «в три недели» снесли урожай, инструменты, ткацкий станок, все, что надо для жизни, на новое место – в горы, в сторону от реки, срубили там спешно избу и стали жить «в тайне». Место их прежнего обитания запечатлелось на старых подробных картах как «изба Лыковых» и служило позже путевой точкой для редких охотников, топографов и геологов. Но была это всего лишь заброшенная изба без людей.

Агафье, родившейся на Еринате, к моменту переселения исполнился год. Все, что было в ту далекую теперь осень, знает она по рассказам. В рассказах этих о давнем «не тайном» житье всегда было много тепла. Не один раз Агафья с братьями приходила на «родовое» место, оглядывала избу, зараставший березами огород. Прошлую осень, прежде чем принять решение – переселиться, она пришла сюда снова. Со знанием дела помяла в ладонях землю и нашла ее плодородной. Но рос на огороде уже сорокалетний лес, а изба превратилась в избушку-нору. Решению переселиться это, однако, не помешало.

* * *

Ерофей писал мне в Москву в октябре: «Охотился вблизи Ерината. Добрался к избушке, смотрю, у входа висит узелок, а чуть в стороне летят из ямы комья земли. Подхожу – Агафья! Роет погреб…»

Переселенье Агафья хорошо продумала и спланировала. Принесла сначала топор, лопату, ножик, кастрюльку, узелок к сухарями, соль, крупу и огниво. Первой ее постройкой был лабаз – маленький сруб на двух «ногах» – высоко срубленных кедрах. Сооружение нехитрое, однако и не простое для одного человека. И обязательное для жизни в тайге. Иначе разорят медведи, мыши, бурундуки.

Построив лабаз, взялась Агафья за погреб – яму для картофеля и моркови, но надо для ямы сделать еще накат, творило, крышу. Все сделала! И начались челночные переходы. Десять километров тайгой. Туда – десять, обратно – десять. Поклажа – два ведра картошки или крупа, сухари, посуда, одежда. Четыре часа ходу в один конец. «Сначала ходила так, сделался снег глубоким – стала на лыжах».

Прибыв на место с поклажей, Агафья варила наскоро «хлебово» и сразу бралась за работу. Сорокалетний лес, выросший на двух десятинах давнего огорода, молодой своей прочностью устрашил бы бригаду мужиков-лесорубов. Но не Агафью! Одна, с топором, с лучковой пилой (собственное ее изделие), с веревкой и лопатой, взялась она за сведение леса. Свалит елку или березу, обрубит сучья, разделит ствол на куски, чтобы было по силам нести, и носит. Так понемногу всю зиму с октября месяца, памятуя пословицу «глаза боятся, а руки делают», трудилась она на круто падавшем склоне горы. «День-то зимою не долог, так я копалась в лунные ночи…»

Бесхитростный этот рассказ я слушал, сидя рядом с Агафьей под елкой возле избушки. Шумела внизу река. Обеспокоенный дятел клыкал в зеленой чаще. Прогретая солнцем тайга источала дразнящий здоровый запах… Зимой тут было иначе. Тишина. Снег. На час выплывало из-за горы солнце и сразу же пряталось за соседней горой. «Копалась в лунные ночи…» Я даже вздрогнул, представив тут человека зимой.

– Не страшно было, Агафья?

– А цё страшного – медведи спят. Одна забота – не оплошать: ногу не подвернуть, не попасть под лесину…

Тридцать три раза сходила за зиму Агафья от избушки, где оставляла отца, к этому месту. Перенесла, кутая в тряпье от мороза, сорок ведер картошки на семена, переправила три мешка сухарей, муку, крупу, орехи, посуду, свечи, книги, одежду и одеяла.

29 марта, опасаясь, что талые воды преградят путь, тронулись к месту с отцом. Ерофей написал: «В воскресенье я выбрал время сбегать к избушке. Стучусь – ни звука. Увидел следы и понял: ушли. Вдоль реки к Еринату тянулись два человеческих следа и след козы».

«По слабости ног шли четверо суток, – вспоминает Карп Осипович. – Ночевали возле костра…» Коза и две кошки благополучно вместе с людьми переправились к новому месту. «Кота же лишились. Вырвался, убежал. Не знаем: жив ли?»

Второго апреля новоселье состоялось. Старик, охая и вспоминая «здоровые лета», приходил в себя после нелегкого перехода. Агафье же надо было спешить с делами на огороде. Корчевала пеньки, расчищала землю от веток, потом копала, сажала картошку, делала грядки… Мы застали ее в пору, когда можно было передохнуть – огород зеленел, обещая хорошую плату за все труды.

Не скрывая радости, Агафья показала с полгектара отвоеванных у тайги склонов. Крутизна огорода была градусов сорок. Как альпинисты, хватаясь за оставшиеся кое-где пни и кусты жимолости, поднимались мы вверх. Спугнули белку, искавшую что-то между борозд, и присели перевести дух у самой верхней куртины, где весело вился зацветавший горох.

– Тятенька сказывал, мешки с картошкой тут вниз на веревках спускали, – сказала Агафья, прикидывая, как видно, сбор урожая… – Москва-то далече отсюда, – словно угадав мои мысли, добавила она, покусывая зеленый прутик.

Я в самом деле подумал в этот момент о Москве, о муравейниках многих других городов, об учтенном статистикой роде людском. Пять миллиардов! Всех земля кормит. И есть среди тружеников Земли вот это странное заблудшее существо, вызывающее жалость и уважение.

– Труженица ты, Агафья! – говорю я в продолжение своих мыслей.

Моя собеседница кротко, застенчиво улыбнулась:

– А ведь нельзя без трудов-то. Грешно – без трудов. Да и не выжить…

Агафья просит показать ей часы. Достает из кармана свои с цепочкой и нарисованными на циферблате от руки старославянскими буквами взамен цифр.

– Вот ведь что! На два с половиной часа отстали. По солнцу ставила и ошиблась…

– Эй, где вы там! – кричит Ерофей снизу. – Ужин готов. Спускайтесь!

* * *

Вечером у костра Карп Осипович опять предался воспоминаниям, но вдруг встрепенулся:

– В миру-то, слыхали, большие дела начались…

– Да, перестройка, – откликнулся Ерофей и популярно просветил старика насчет мирских дел.

– Нам-то от этого какого-нибудь худа не будет?

– Живите. Никто обижать вас не станет.

– Николай Николаевич-то обещал подсобить, поставить избушку, – отозвалась Агафья…

Нынешняя конура Лыковых для зимы никак не годится.

Прилетавший в эти места до нас Николай Николаевич Савушкин виделся с Лыковыми и обещал: «Поставим избу для охотников. А вы ее обживайте…» Я сказал, что знаю об этом обещании, что его подтвердили в Таштыпе и Абакане. К зиме избушку непременно поставят.

– За милосердие людское будем молиться, – перекрестился старик.

Обсуждались у костерка и другие дела-проблемы. Что делать с козой? Без козла молока она не дает.

– Зарежьте, и делу конец! – сказал Ерофей.

– Так ведь привыкла я, жалко. Весной березовым соком ее поила.

– Тогда – доживем до нового лета – ждите козла…

Агафью такая перспектива устраивала. Понравилось ей и соображение Ерофея вертолетом перебросить со старого места пожитки.

– Вынеси все на берег. За три минуты с первой оказией летчики перебросят.

В разговоре о житейских делах пропущен был час вечерней молитвы. Старик сокрушенно побежал в избу, затеплил свечку. Но Агафья не поспешила на призывы отца. Из избушки к костру она вынесла узелок и стала показывать у огня пожелтевшую скатерть, пестрый платок, вязаный пояс.

– Мамино…

Эти «фамильные ценности» Агафья принесла еще осенью с первым мешком сухарей. Ей важно было их сейчас показать, поделиться таким понятным человеческим чувством…

В час ночи забрались мы с Ерофеем в палатку. После дневной жары было более чем прохладно. Натянули на себя свитеры и подштанники, попросили у Агафьи еще одеяло. Шум реки хорошо убаюкивал.

* * *

Утром, пока Ерофей перетаскивал с берега к хижине на лодке привезенную печку и устраивал на лабазе мешок пшена, Агафья мне показала реликвию, сохранившуюся тут от давней жизни семьи. В крапиве лежало долбленое, больших размеров корыто.

– Я в нем родилась…

Акулина Лыкова никак не могла разрешиться четвертым ребенком. Под вопли роженицы сильный в те годы Карп Лыков повалил кедр и за день выдолбил это корыто. В него налили согретой воды. В корыте Агафья и появилась на свет. Было это сорок три года назад.

– Да, корыто, корыто… – философствовал Ерофей, пытаясь вытащить из крапивы долбленку…

И услышали мы вертолет. Пока все вместе сбегали сверху к реке, вертолет уже сел на косе. Летчики предложили нам полететь – «в ближайшие дни попутных машин не будет, да и погода может прокиснуть». В две минуты мы с Ерофеем сложили палатку. И вот уже прощанье у вертолета – пожелания здоровья, орешки в карман на дорогу… Взлетаем. Упругий ветер пригибает к белой гальке лозняк. Агафья, повернувшись боком, стоит на ветру, старик же припал к валуну, держит рукою шляпу.

Подымаемся над каньоном. Мелькнула поляна с покинутой хижиной Лыковых. Две минуты полета, и летчик звуком дает сигнал: справа по борту медведь. Гляжу от ветра слезящимся глазом в открытый иллюминатор – медведь! Вершина горы. Пролетаем над зверем низко. Он устремляется вниз к кедрачам, оставляет в траве заметную борозду.

Июль 1987 г.