Психология

Психология

Почему все-таки иногда экипажи нарушают правила и влезают в опасную ситуацию?

В процессе анализа катастрофы комиссия обычно отмечает, какую ошибку допустил экипаж, что он нарушил. Результаты формулируются примерно так: «пилот, в нарушение пункта такого-то документа такого-то, не выполнил таких-то действий… в результате произошло то-то и то-то».

И практически никогда никто не озадачивается вопросом: а способен ли был в той ситуации пилот правильно и своевременно произвести все предусмотренные документами действия?

Например: способен ли он был проконтролировать загорание пяти табло в разных местах приборной доски, отреагировать на звуковой сигнал, определить причину, принять решение, отключить автопилот и оптимально реализовать руками безопасный вариант? При этом будучи занят то ли обходом грозы, то ли вписыванием в схему, то ли принятием решения на возврат. Кроме того, ведением радиосвязи и контролем технологии работы пилотирующего стажера. И на все это, в процессе перехода ситуации из опасной, через аварийную, до катастрофической — пять секунд.

Комиссия считает, что — должен был. Положено ему так, по инструкции, по технологии. Врач-психолог, член комиссии разводит руками: да не способен человеческий организм за пять секунд переварить столько противоречивой информации! Человек, по природе своей, в таких условиях входит в ступор. Даже очень тренированный человек.

Но кто же к тому несчастному психологу прислушается.

Это только в последнее время в печати появились труды выдающегося авиационного психолога, великого защитника летчиков и борца с бездушным, бюрократически-железобетонным подходом к живому человеку как к функции. Генерал Владимир Александрович Пономаренко, академик, величина мирового класса — вот он впервые в своих трудах вынес на широкое обсуждение такие понятия как «летчик — личность» и «летчик — небожитель». Он тридцать лет бился за то, чтобы авиационная эргономика работала не на модное пресмыкательство перед Западом, а на безопасность полета. Он предсказал тот самолетопад последних лет, который поднял такую бурю страстей в СМИ и посеял такую панику среди потенциальных пассажиров.

Это академик Пономаренко стал говорить, что неправильные действия летчика в момент катастрофы — не вина его, а результат суммы условий, приведших к превышению силы обстоятельств над физиологическими возможностями человека. А условия эти, может, закладывались давно и далеко, живыми людьми… но в такие дебри комиссия по расследованию не лезет. Летчик не выполнил — значит, виноват летчик.

Так почему опытные капитаны иной раз не могут объективно оценить ситуацию в воздухе?

А давайте вернемся лет на двадцать назад, в советское, совковое время развитого социализма.

В те, уже далекие, предперестроечные времена, летчик выделялся среди общей массы хотя бы тем, что худо-бедно зарабатывал. Да, он, как и все общество, унижался перед продавцом в очереди, он таскал пакеты, ящики и корзины с юга на север и обратно — но жил летчик вполне достойно. И его семья привыкла к достатку, и сам он понимал, что государство о нем заботится, спину ему прикрывает — лишь бы строго выполнял требования и безопасно возил миллионы пассажиров. Он осознавал свою значимость для общества, и общество осознавало его значимость и уважало его.

Психологически летчик был защищен от проблем выживания, он не боялся ухода на пенсию, зная, что сможет устроиться на земле — да в родном же авиапредприятии — и продолжать работать, и жить, пусть скромнее, но все же достойно. Он был спокоен за свое будущее.

Перестройка переломала судьбы многим, но особенно тяжело ее переносил высококвалифицированный летный состав, личности, явно неординарные. Я сам, как и мои небесные братья, пережил все степени унижения в период развала, поэтому знаю, о чем говорю.

Многие люди переболели «синдромом перестройки», то есть, многократным переходом от надежды к отчаянию, от веры к разочарованию и опять к надежде, и снова к разочарованию, к озлоблению, даже к ненависти, даже до инфарктов — и все это на фоне вала новой, залившей всю жизнь мутным потоком, подавляющей сознание информации.

Информационное изобилие навалилось на человеческую психику, и у людей поневоле сместились приоритеты жизни. Все рушилось. Надо было как-то выживать. Старый менталитет, менталитет общества, в котором «фюрер думает за нас», менталитет, выражаемый одним словом «Дай!» — вступил в противоречие со словом «свобода».

А летчики не привыкли к свободе. Посвятив всю свою жизнь Службе, добровольно заточив свою свободу в рамки руководящих документов, пластаясь на летной каторге, они на всех углах твердили: «Да если бы Советский Союз весь так работал, как работаем мы — у нас вчера бы уже был коммунизм!»

Что там говорить: демократия демократией, а Аэрофлот был тоталитарным государством в государстве. За малейшее нарушение пороли, и отцы-командиры долгом своим считали — не допустить малейшей шероховатости в летной работе.

Мы, ездовые псы, по большому счету, не думали ни о чем кроме своей работы. Конечно, зарплата была как всегда, маловата, урвать лишний кусок, как и любому совку, хотелось, и если была возможность налетать побольше — охотно рвали налет. И с каждой зарплаты в доме прибавлялась вещь: то ковер, то телевизор, то стиральная машина. Летчикам выделяли талоны на АВТОМОБИЛЬ!

Чего ж было не пластаться: в едином строю, из единого корыта, скромно, но вполне сытно, иной раз и с икрой, — только летай и исполняй летные законы.

А когда аэрофлот рухнул… стала рушиться жизнь летчика.

Поползли слухи. Появлялись и пропадали надежды, и главной, как и всегда в авиации, была надежда, что «поднимут пенсию», «снимут потолок» — и можно будет зарабатывать на земле, имея гарантированную пищевую кость от государства — ведь мы ее трижды заработали!

Работы, собственно полетов, становилось все меньше, а аппетиты, раздуваемые рекламой и другими источниками, росли. И росла зависть. И зарождалась ненависть.

Вы ведь тоже в большинстве все это испытали?

Возможность выполнить рейс и заработать на хлеб стала зависеть от многих случайностей. Расползались устои. Смещались рамки. Задерживалась и обесценивалась нищенская зарплата. Иногда приходилось решать дилемму: пустой холодильник или небольшое летное нарушение.

Нам стало нечего жрать!

Поставили однажды меня в план на долгий рейс. Надо было перелететь пассажирами в Домодедово, взять там машину, перегнать ее во Внуково, загрузиться и слетать на Братск. Командир эскадрильи намекнул, что, возможно, будут неувязки с превышением нормы рабочего времени, поэтому… ориентируйтесь там по обстановке… заказчик щедрый…

Это был уже совсем не тот тон, каким с нами разговаривали бы лет десять назад: боже упаси перелетать хоть пять минут! Талон! На партсобрании строгий выговор! На переучивание на новую технику — волчий билет! И т. д.

Нет, тон стал совсем другой. Выживать надо было всем. А заказчик щедрый.

Пассажирами тогда экипаж завозили в любой аэропорт просто. Есть билеты — лети по билетам, нет билетов — подходи к командиру корабля. Я сам постоянно возил экипажи, размещая их кого где.

На этот раз места были только для девчат; наш экипаж поочередно толкался то в кабине, то в вестибюлях, на откидных креслицах. Пять часов тягомотного перелета — и мы в домодедовском АДП. Туда-сюда, пока решили кучу проблем, еще два часа. В конце концов, машину нам таки дали, да пока ее подготовили, да пока, наконец, взлетели, да с мокрой задницей 15 минут извращения в Московской зоне, да на пустом самолете с задней центровкой плюхнулись во Внуково, зарулили…

Потом ждали заказчика, потом грузили груз, немерено на грузовиках, а записано было всего 4 тонны, чтоб же до Братска, 4000 верст, топлива хватило. На взлете пришлось это обстоятельство, больший взлетный вес, учитывать, держать скорости повыше.

К моменту взлета рабочее время у нас было уже — 13 часов на ногах.

Естественно, полет ночью. Естественно, дремали по очереди за штурвалом. И когда взошло солнышко, мы были как веревки. И тут в кабину зашел представитель заказчика.

— Командир, надо кровь с носу сегодня к вечеру быть в Москве. Очень надо. Срочный груз. За нами дело не станет, отблагодарим.

Мы посовещались. Спать хотелось смертельно. Все-таки на чугунной заднице уже восемнадцать часов. Вылет обратно прогнозировался через четыре часа, и то, дай Бог, чтобы успели загрузить. И еще шесть часов до Москвы. И еще разгрузиться и перегнать пустую машину в Домодедово. И в ночь пассажирами домой.

Это стоило дорого. Иначе — за что пуп рвать. Поэтому я отвел в сторону представителя заказчика и показал ему четыре пальца. Это означало четыре миллиона тогдашних деревянных.

Какой разговор: он вытащил пухлый бумажник и молча отсчитал купюры.

Обратно лететь было веселее: стимул грел душу.

Мы справились. Пассажиров было всего несколько человек — это их груз мы и везли, там пару тонн всего. В Москве быстро разгрузились, перегнали, сдали самолет, пошли в гостиницу, выпили водки… помню, меня с трудом довели до самолета, ночь пролетела, под утро замерз как собака…

Деньги эти мы честно поделили с проводницами. Бумаги как-то умудрились расписать, по двум заданиям; рабочее время вошло в разрешенные рамки… Сплошная туфта. Командир отряда эти задания молча подписал. Заказчик щедрый…

Деньги эти, несколько сот тысяч, отдал дочери… семья врачей в те времена только что не нищенствовала. Разошлись эти копейки за неделю.

Вот вам — небольшое летное нарушение.

Тысячи летчиков в течение этих тяжких пятнадцати лет вынуждены были решать огромный объем житейских задач, весьма далеких от полета. Полет — это было само собой: да не мешайте, да справимся, мелочь какая, полет. Тут вон надо то, надо это… надо успевать, надо… надо… надо…

Надо было покупать детям квартиру. Надо было платить за институт. Надо было сыграть свадьбу… Надо было зашибать деньгу.

И постепенно некоторые капитаны потеряли страх. «Да что ты мне про скорость талдычишь — справлюсь я со скоростью, сто раз справлялся… мелочи какие…»

Летчики запутались в приоритетах. Что главнее — загоревшаяся перед взлетом лампочка опасного режима или… зайцы в техотсеке, а деньги уже в кармане! Ну не высаживать же зайцев… А — слетаем уж как-нибудь!

Для летчика стало важнее продать подороже свое умение летать. Стало важнее выбить премию, за экономию ли топлива или за экономию налета часов — неважно. Важно оказалось не столько выдерживать параметры, важно стало не столько передавать свой опыт смене, важно было не столько думать, и думать, и думать постоянно о сидящих за спиной, доверивших тебе свои жизни пассажирах — а важно оказалось думать, и думать, и думать о других, не летных, каких-то экономических, шкурных проблемах.

Нет, конечно, здравый смысл летчика всегда оберегает его от явных ошибок. Нет, профессионализм как сумма наработок навыков и умений остается… Но не у всех. И, главное, под гнетом экономических обстоятельств начинает замыливаться и терять значимость та постоянная опаска летчика, которая держит его в тонусе и заставляет наперед продумывать варианты событий в полете. Летчик теряет страх. Летчик не может правильно расставить приоритеты. Ему кажется, что эта ситуация — не есть главное в его жизни, что многолетний опыт полетов обережет его и позволит вовремя распознать развитие ситуации и предотвратить нежелательные последствия — предотвратить любым из множества профессиональных способов, которыми он за эти годы овладел… какие мелочи…

Вот почему авиационные события в наши времена чаще происходят не с молодыми летчиками, а, наоборот, со зрелыми, уверенными в себе пилотами.

Молодые же, если только не попадут в заботливые руки старых педантов, — и вообще путаются в определении, что же в полете главное. Для них понятие «лучше потерять жену, чем скорость на развороте» — не более чем образное выражение летунов поры братьев Райт. А вот английский язык — и из училища прямо на «Эрбас» — вот это они усваивают быстро, к этому стремятся, не задумываясь о прочности и основательности летного фундамента, который крепнет только в реальных многократных полетах, от простого самолета к сложному.

Да что далеко ходить: на нашей памяти свежи катастрофы по причине недоученности, малого опыта, другого менталитета, другой философии полета.

Когда соединяются в самолете, в одной кабине, самоуверенность и непредусмотрительность капитана, неопытность, недоученность и страх второго пилота, недоверие и пассивность других членов экипажа, когда к этому прибавляются непредсказуемые сторонние обстоятельства, когда капитан плетется в хвосте ситуации, когда, наконец, до него доходит, что его уверенность в своем профессионализме оборачивается на деле его профессиональной несостоятельностью — вот тогда нагрузка на психику человека оказывается выше его возможностей. Человек впадает в ступор и действует рефлекторно.

Комиссия потом найдет пункты нарушений. Но она никогда не соотнесет их с тем грузом пережитого, который постепенно раздавил в летчике Личность.

Самолетопад имеет глубокие корни. Это разрушение личности летающего человека обстоятельствами, от которых его не захотело оградить государство, — разрушение кирпичика, государственного человека, в государственной транспортной системе.

Таков объективный ход нашей истории: ломка государственных систем — по недоумию организаторов этой разрухи.

Конечно, через два поколения жизнь сама как-то организуется. Правда, эта самоорганизация будет идти методом проб и ошибок, естественного отбора, жертв. И авиация долго еще будет болевой точкой.

А на вашем рабочем месте? Там ведь тоже идет ломка, и смещение приоритетов, и подмена ценностей? И вы ведь, положа руку на сердце — сами тоже не очень точны в исполнении устаревших инструкций, написанных до вас, не так ли? Или вы таки идеальны и исполняете все буква в букву?

Мы все, вся страна, брошены в стихию самоорганизации и элементарной, звериной борьбы за существование. Часть общества, волею судьбы, выбилась наверх, чуть отдышалась, огляделась, прислушалась к вестям из-за рубежа… Захотелось комфорта и гарантий. Средний класс…

Эта часть общества — вы. Вы хотите гарантий от системы, которая еще не имеет фундамента — только дышащие под ногами раскаленные обломки. Но стоять на чем-то все равно приходится.

В авиации такие обломки былой мощи — опыт и здравый смысл стариков. Молитесь же об их здоровье, благодарите за непреходящую душевную боль о Летном Деле. Пока еще живы старики, а молодежь только-только начинает притекать в восстающую из пепла перестройки нашу авиацию, пока существует цепь передачи опыта — это гарантии вашей безопасности полета. Дальше пойдут другие наработки, продиктованные реалиями завтрашнего дня, но сейчас все пока держится на опыте старших поколений.

Теперь-то, когда небо взяло свои жертвы, лишний раз напомнив, что Стихию невозможно покорить, а можно только от нее увернуться, — авиационный мир встряхнулся. Я больше чем уверен: теперь летчики долго будут дуть на воду, обжегшись на молоке. И хотя словесная реакция на действия несчастных экипажей была выражена среди профессионалов просто и нелицеприятно, каждый из нас внутри себя все равно думает: «не дай Бог… лучше лишний раз перебдеть…» И метеорологическую обстановку экипажи изучают тщательно, и за углами атаки смотрят, и за температурой следят.

Что же касается психологии летчика, призванного профессией постоянно думать о доверивших ему свои жизни пассажирах, то лучше, чем об этой психологии как-то сказал один мудрый грузин, я вывода не слыхал.

Дело было давно, в разгар перестройки. Летел с нами пассажиром в Норильск, к сыну в гости, старый грузин, внешним видом и повадками очень напоминавший великого артиста Серго Закариадзе в пронзительном фильме «Отец солдата». Он сидел на первом ряду и все поглядывал в кабину, как только туда хоть на секунду распахивалась дверь. В полете я вышел в салон, и он обратился ко мне с просьбой: а можно хоть раз в жизни побывать в кабине экипажа во время полета? Ну, мечта. Стал очень просить; мне стало неловко перед пожилым человеком, и я пригласил его к нам в кабину. Он тихо присел на стульчик за моей спиной, робко оглядывая многочисленные приборы и переключатели.

Разговорились, в частности, и о заработках. Я получал тогда сто пятьдесят долларов в месяц. Он не поверил, покачал головой и замолк, задумался.

Когда распахнулись облака и через двадцать секунд самолет покатился по бетонке, потрясенный человек сказал золотые слова:

— Тэбэ… тэбэ за такой работа… миллион платыт нада!

Подумал и добавил:

— Ти… ваапщэ нэ должен думат о дэнгах.

Да только времена теперь другие; летное искусство — такой же товар, как и все остальное, и летчик все-таки вынужден думать о деньгах. Только, конечно, не о полутора сотнях долларов. Он рыщет по авиакомпаниям, ищет, где больше платят, где больше заботятся о летчике, где лучше условия труда. И в той компании, где платят столько, чтобы не думать о куске насущного хлеба, или, ну, к примеру, о совершенно необходимом летчику автомобиле, — там он и оседает.

Так в тех же компаниях и отношение к летчику не как к ездовому псу, которых, мол, вон, у нас за забором бродит целая стая, — а как к Главному Человеку в Авиации. И так и должно быть.

Хотя… за те деньги хозяева выжмут вчетверо. Но это уже твой выбор.

Если ты сам себя не уважаешь — кто ж тебя, водилу, уважать будет.

Часто журналисты после прогремевшего случая обращаются за консультацией к самому уж компетентному, на их взгляд, летчику. Обычно почему-то — к летчику-испытателю. Вот, мол, случай с Ту-154, прокомментируйте, пожалуйста как специалист.

Специалист комментирует. Не в обиду летчикам-испытателям, опыт, компетентность и способности которых я искренне глубоко уважаю. На мой взгляд, взгляд ездового пса, приладившегося к упряжке в течение четверти века, мнение летчика-испытателя о конкретном случае базируется на истинах, усвоенных им в полетах на множестве самых разных типов самолетов. Летчику-испытателю по большому счету все равно, на чем летать: он в полете на любом типе решает интереснейшие для него задачи — в этом смысл его полетов.

Поэтому выводы из того случая он делает, опираясь не на многолетний опыт полетов именно на этом типе самолета, опыт, которого у него нет, — а на общие принципы, общие положения, выработанные практикой частых полетов на самых разных типах летательных аппаратов. И, вдобавок, в его выводах всегда присутствует — и довлеет — незримый, бесценный для испытателя, но недоступный линейному пилоту опыт принятия мгновенных решений в особых, сложных, аварийных и катастрофических ситуациях.

У летчика гражданской авиации, всю жизнь летающего на надежнейших, обкатанных в сотнях тысяч полетов машинах, такого опыта нет, и быть его не может.

Поэтому вряд ли стоит обвинять линейного пилота в неумении выводить из штопора. Да, не умеет. А вы умеете проходить скоростной поворот на обледеневшей дороге, с управляемым заносом? Неужели это умение должно быть обязательным для водителя междугороднего автобуса?

Опыт ситуаций линейного пилота ограничивается оговоренными в Руководстве по летной эксплуатации случаями, с которыми волею судьбы ему пришлось встречаться. Очень редко, но бывают непредсказуемые ситуации, справиться с которыми помогает опыт многолетней летной работы, интуиция, хватка, верная оценка обстановки.

И еще. Испытатель мало летает с пассажирами. Нет у него таких возможностей — возить пассажиров по расписанию. В этом плане он свободен. У него, как и у военного летчика (оставим пока в стороне военно-транспортную авиацию), не выработано въевшегося за многие годы и постоянно давящего чувства — огромной, неотделимой от полета ответственности за жизни сотен тысяч, миллионов перевезенных вот этими руками пассажиров.

Летчик-испытатель будет говорить об аэродинамических особенностях, о «подхвате», о невозможности вывода из плоского штопора, о степени управляемости, о темпе, порциях и последовательности действий рулями… Большое, конечно, спасибо за точность, подробности, объективный подход, за сочувствие… и за излишнее нагнетание обстановки среди некомпетентных, но с апломбом, людей.

Главком ВВС прокомментировал пролет над грозой по-своему; журналист его не совсем правильно понял — и пошло-поехало: САМ главком говорит, что над грозой летать нельзя! Категорически!

А истребителям? Ну, подумайте: неужели главнокомандующий ВВС столь ограничен и столь категоричен? Может, вероятнее предположить, что ошибся журналист?

Да и… нашел же к кому за консультацией обращаться: к самому уж «компетентному» в полетах Ту-154 над грозой, военному летчику, правда, очень высокого ранга. Как он только к нему пробился.

Линейный пилот все комментарии свел бы к простому как мычание выводу: а не лезь за предел! Не лезь! Следи! Не допускай! Не подвергай людей той опасности, которую ты, линейный пилот, — за десятилетия — научился определять по одному взгляду на стрелку прибора. Не хватает запаса, вернись к прежнему, безопасному режиму. У тебя нет парашюта, нет катапульты — у тебя дети спят за спиной! Будь же предусмотрителен! Используя резервы, не забывай о контроле. Решая задачи, не отрывай глаз от приборов. Ищи, перебирай безопасные варианты. Организуй работу экипажа. И всегда отделяй житейских, сиюминутных мух повседневности от котлет безопасности.

Линейный пилот — вот он, перед вами, автор этих строк.