028

028

Эстетика языка Гегеля, мощь языка. Катастрофа русского речевого поведения перешла в политическую катастрофу. Язык Сталина и Бухарина ? Речевая размычка с современниками. Нужен другой язык.

Михаил Гефтер: В «Философии истории» Гегеля «Введение» – это все, прочее лишь иллюстрации. Только в ХХ веке эти же мысли можно было бы выразить и иным языком. Но языком Канта Гегель свою идею выразить не мог, языком французов нельзя – был пленник немецкого языкового гения. Такие тяжелые фразы, периоды. но и движение тяжких глыб несет свою прелесть. Эстетика грохота сталкивающихся глыб. Подлинно шекспировский текст, сходом лавины, мощный. Понимаешь, меня подкупает мощь!

Глеб Павловский: Он искал язык предельной ясности для всего, с чем хотел работать.

Внутренне и я уже измучен своим языком, а не сутью этих трагедий. Поэтому подкрепляю себя текстами, контролирую себя ими. Сегодня не могут люди осмысленно говорить на том русском языке, которому их учили. Другого языка не знают, и катастрофа их речевого поведения перешла в политическую катастрофу.

Удивительным образом в обвале 1937 года только два человека оказались способными перейти на иной язык – Бухарин своего конца и Сталин. Некоторые реплики Сталина совершенно поразительны! Фантастика расправного сценария, где все, казалось, предрешено, но по обычаю, утвержденному революцией, палач с его жертвой говорят друг с другом на «ты», как товарищи. Я заболеваю, читая эти тексты⁴. Заболеваю.

Но ты как-то решаешь эти вопросы?

У себя в блокнотах я решаю их более или менее удовлетворяющим меня способом, но я же должен считаться с читателем. И я перевожу со своего на чужой язык. А Бухарин и Сталин даже в экстремальной ситуации не перешли на чужой язык! И начинается действо, которое я называю «диалогом судеб», где вступают в условные для себя роли палача и жертвы, хотя их следовало бы называть иначе.

И я, который не может это выразить, потому что стал внутренне полемичен к современности, не желающей говорить по-другому, чем говорит. Впервые в жизни у меня такая речевая размычка. Я еще могу говорить с людьми, но они мне стали тяжки. Не то чтобы при этом я поменял отношение к ним – тягостно отношение к себе среди них. «Что сказать» и «как говорить» поменялись местами.

Что именно тяжко – быть не собой в разговоре? Когда ты говоришь с другим, ты уже не ты?

Тяжко быть не собою. Но не в силу того, что я приспосабливаюсь, нет! Это внутренне накатила жизнь вторым или третьим кругом. Одним языком я говорил и писал до запрета Сектора⁵, потом стал писать иначе, и сейчас – третий язык. Язык – в некотором смысле вопрос существования всего человека.

Хотелось бы иметь право говорить, употребляя местоимение «мы», но я знаю, что употребляю его несколько ложным способом. Не спросив согласия тех, кто сегодня этим «мы» нечестно завладел. Вместе с тем по натуре мне противно говорить от первого лица.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.