Стукач

Стукач

— Роль стукача, — говорит Сталинист, — была почти открытой. Обычно ею гордились. Окружающие какими-то непостижимыми путями сразу распознавали, что ты — стукач. Я тоже мог с первого взгляда распознать стукача. Но объяснить, как это происходило в моем сознании, я не могу. Уже через несколько дней мои соученики догадались о том, что я стал стукачом. Возможно, комсорг класса догадался, кто был тот парень, с которым он оставил меня наедине в комитете комсомола, и разболтал об этом. Между прочим, я на него не донес. Вообще, в мои функции не входило писать обычные доносы. Я выполнял всегда «особые» задания.

— Считается, что сочинять доносы — дело нехитрое, — говорит Сталинист, — и что никаких особых эмоций доносчик не имеет, если не считать мелкого злорадства (что бывает редко). Это неправда. Мне мой первый донос стоил больших трудов и сильных переживаний. Я был приобщен к Великому Делу и наделен Великим Доверием. Мне хотелось написать не просто донос, но донос выдающийся, можно сказать — Донос с большой буквы, донос всех доносов. Я мечтал о том, какой эффект мой Донос произведет в органах, как его будут изучать высокие начальники, как он дойдет до Него самого, и он даст указание сразу присвоить мне высокое офицерское звание и назначить на высокий пост. Я мечтал о том, какую кипучую деятельность я разовью по борьбе с врагами народа. Такую кипучую, что все предшествующее ей померкнет. И враги народа меня убьют за это (в этом месте я даже прослезился), а Он велит поставить мне памятник на Красной площади и похоронить меня рядом с Мавзолеем. Но чтобы сочинить такой эпохально выдающийся Донос, нужен был хоть какой-то материал. А у меня его не было совсем! Отец моей подружки и его друзья говорили одну чепуху, а выдумать что-нибудь самому — мне для этого еще не хватало жизненного опыта. Я мог выдумать все, что угодно, о своих школьных товарищах или родных — я знал этих людей и их жизнь. Но жизнь взрослых такого рода и ранга, как отец моей подружки, я не знал совсем. Инстинкт удерживал меня от вымысла. Потому я с педантичной точностью фиксировал все встречи порученных моему наблюдению людей и их передвижения, с нетерпением ожидая, когда мне представится случай подслушать что-то серьезное в их разговорах. Но такой случай не приходил. Спасло меня другое — мой собственный спад в моем отношении к Нему. Период моей безмерной любви к Нему сменился периодом ненависти. Я, голодный и продрогший, мотался вечером по городу, проклиная Его. И тут меня осенило: а что, если я эти мои собственные слова ненависти к Нему припишу отцу моей девушки и его друзьям?! «Если уж я додумался до таких слов, думал я, — то они до этого додумались наверняка. Они же умные люди!» Так я и поступил. Поздно ночью я позвонил по телефону (этот телефонный номер мне было ведено запомнить «навечно»), назвал пароль и свою кличку и в условленном месте передал свое «чрезвычайное сообщение».

Я спросил, какими были последствия доноса. Он сказал, что его очень похвалили, но не за его «чрезвычайное сообщение», а за точность и детальность в фиксировании имен, встреч, передвижений. И это его сильно разочаровало. Я сказал, что я имею в виду последствия для тех, на кого он написал донос. Он посмотрел на меня с недоумением.

— А какое это имеет значение? — сказал он сердито. — Речь ведь идет обо мне, а не о них. Деньги тебе плачу я, обедами тебя кормлю я, а не они. Но если уж это тебя так волнует, могу утешить: их арестовали, но гораздо позже, и мой донос, судя по всему, не сыграл в этом деле никакой роли. А жаль! Такой хороший был донос!

— Какова же в таком случае была цель вашего «особого задания»? спросил я.

— Этого никто не знает, — сказал он. — Может быть, проверка, может быть, тренировка, может быть, просто на всякий случай. Но это — не наше дело. Важно — как мы сами относились к таким «особым заданиям». Это теперь научились доносы облекать в благопристойную форму и делать их так, что не придерешься. А для нас они имели первозданный великий смысл: Донос! И в их незамутненной чистоте и непорочности было куда больше нравственности, чем теперь. Жизнь — сложная штука. Мы думали, что строим рай, живя в аду, а на самом деле мы строили ад, живя в раю. Рай был! И донос был свидетельством нашего пребывания в нем и правом на это. Не один донос, конечно. И многое другое, что теперь тоже порицается. Рай был, и больше уже никогда не повторится. Дело в том, что такое бывает в истории каждого общества только один раз — в его юности. У нас все было впервые. Мы во всем были первыми. И в доносах тоже. И в предательстве тоже. Точнее говоря, это теперь воспринимается как донос и предательство, уже в сформировавшемся виде. А когда это возникало (когда мы это изобретали впервые), это не воспринималось как донос, как предательство. У этого была другая цель, другие мотивы, другие названия. Пусть мы творили злодейство. Но это была юность злодейства, а юность — это прекрасно.