30

30

Как все сословные формы были переплавлены в специальные рабочие характеры, это значит: в технические функции, так происходит также с солдатскими формами. Солдату из всех подвигов Геракла осталось, по сути, лишь одно задание: он должен время от времени чистить авгиевы конюшни политики. В этом деле ему становится все труднее сохранить чистые руки и вести войну таким способом, который, с одной стороны, в достаточной мере отделяет его от ремесла полицейского и, с другой стороны, от профессии мясника или даже живодера. Для новых заказчиков это также менее важно, чем распространение ужаса любой ценой.

К тому же изобретения доводят войну до бесконечного состояния, и новое оружие убирает всякое различие между воюющими и невоюющими. Вместе с тем пропадает предпосылка, из которой живет сословное сознание солдата, рука об руку с этим идет упадок рыцарских форм ведения войны.

Еще Бисмарк отверг предложение привлечь Наполеона III к суду. Он как противник считал себя не вправе делать это. За прошедшее с тех пор время стало принятым осуждать побежденного противника с помощью юридических формальностей. Ссоры, которые связываются с такими приговорами, излишни и лишены оснований. Партии не могут судить. Они продолжают акт насилия. Они также лишают обвиняемого его собственного суда.

Мы живем во времена, в которых войну и мир сложно различить. Грани между службой и преступлением размыты за счет оттенков. Это обманывает самые острые глаза, так как к каждому единичному случаю примешивается сумятица времени, всеобщая вина. Кроме того, как отягощающее обстоятельство воздействует то, что князья отсутствуют и что все правящие поднялись наверх по партийным ступенькам. Это с самого начала уменьшает их способности для действий, которые направляются на целое, как, например, на заключение мира, приговоры, праздники, пожертвования, дары и увеличение.

Силы в большей степени хотят жить за счет целого; они неспособны получить это и увеличить с помощью внутреннего изобилия: своего бытия. Так доходит до изнашивания капитала победоносными фракциями, для ежедневных ознакомлений и намерений, как этого опасался уже старый Марвиц.

Единственное утешительное в этом спектакле состоит в том, что речь идет об уклоне, который действует в определенном направлении и к определенным целям. Периоды вроде этого раньше называли междуцарствием, тогда как сегодня он представляет себя как ландшафт цехов. Они характеризуются тем, что у них отсутствует последняя действенность; и в этом отношении достигнуто уже много, если осознают, что это необходимо и в любом случае лучше, чем если бы стремились ввести изношенные элементы как действительные или сохранять их. Как наш глаз отказывается от применения готических форм в мире машин, так он ведет себя также и в моральном.

Мы детально изложили это при рассмотрении мира рабочих. Нужно уже знать законы ландшафта, в которых живут. С другой стороны, оценивающее сознание остается беспристрастным, и на этом основывается боль, основывается восприятие потери, которое неизбежно. Взгляд на стройплощадку не может дать спокойного удовлетворения, которое предоставляет шедевр, и так же мало могут быть совершенны вещи, которые видны там. В той мере, в которой это осознается, наличествует честность, и в ней намечается уважение к более высоким порядкам. Эта честность создает необходимый вакуум, как становится видно, например, в живописи и который владеет его теологическими соответствиями. Сознание потери выражается также в том, что каждая принимаемая всерьез оценка обстановки ссылается либо на прошлое, либо на будущее. Она ведет либо к культурной критике, либо к утопии, если не считать учений о циклах. Потеря законных и моральных связей относится также к большим темам литературы. В особенности, действие американского романа происходит в сферах, в которых не действуют ни малейшие обязательства. Он попал на голую скалу, которую в другом месте еще покрывает гумус из разлагающихся слоев.

В уходе в лес нужно примиряться с кризисами, в которых не выдерживают ни закон, ни обычай. В таких кризисах можно сделать похожие наблюдения как на выборах, которые мы изображали в начале. Массы будут следовать за пропагандой, которая приводит их в техническую связь с правом и моралью. Партизан не таков. Он должен принять жесткое решение: на всякий случай оставить за собой проверку того, для чего от него требуют согласия или участия. Жертвы будут значительны. Но с ними связан также непосредственный выигрыш в суверенитете. Однако дела обстоят так, что этот выигрыш воспринимается как таковой только очень немногими. Но господство может прийти только от тех, у кого сохранилось знание извечных человеческих эталонов, и кого никакая могущественная сила не сможет принудить отказаться поступать по-человечески. Как они этого достигают, остается вопросом сопротивления, которое вовсе не всегда нужно вести открыто. Требовать этого, принадлежит к любимым теориям непричастных, однако, практически означает то же самое, как если бы список последних людей передали в руки тиранам.

Если все учреждения станут сомнительными или даже будут пользоваться дурной славной, и даже в церквях можно слышать открытые молитвы не за преследуемых, а за преследователей, тогда нравственная ответственность переходит к одиночке или, скажем лучше, к еще несломленному одиночке.

Партизан — это конкретный одиночка, он действует в конкретном случае. Он не нуждается ни в теориях, ни в придуманных партийными юристами законах, чтобы знать, что законно.

Он спускается к еще не распределенным по каналам учреждений источникам нравственности. Здесь вещи становятся простыми, если в нем еще живет искреннее, неподдельное. Мы видели большой опыт леса во встрече с собственным «Я», неприкосновенным ядром, сущности, из которой питает себя временное и индивидуальное проявление. Эта встреча, которая оказывает такое большое влияние, как на выздоровление, так и на изгнание страха, также моральна в наивысшей степени. Она ведет к тому слою, который лежит в основе всего социального, и является изначально всеобщим. Она приводит к человеку, который образует фундамент под индивидуальным, и с которого излучаются индивидуализации. В этой зоне есть не только общность; здесь есть идентичность. Это то, на что намекает символ объятия. «Я» узнает себя в другом — это следует за древней мудростью слов «Это ты». Другой может быть возлюбленным, он может быть также братом, больным, беззащитным. В то время как «Я» жертвует ему помощь, оно в то же время содействует себе в бессмертном. Там подтверждается основной порядок мира.

Это опыты. Сегодня живут бесчисленные люди, которые прошли центры нигилистского процесса, низшие точки водоворота. Они знают, что там механика раскрывается все более угрожающе; человек находится внутри большой машины, которая выдумана для его уничтожения. Они также должны были узнать, что каждый рационализм ведет к механизму, и каждый механизм к пытке, как его логичная последовательность. Этого еще не видели в девятнадцатом веке.

Должно произойти чудо, если нужно ускользнуть от таких вихрей. Чудо совершалось бесчисленный раз, а именно вследствие того, что посреди безжизненных цифр появлялся человек и жертвовал свою помощь. Это считалось вплоть до тюрем, да, как раз там. В любой ситуации и по отношению к каждому одиночка может так стать ближним — в этом выдает себя его непосредственная, княжеская черта. Происхождение аристократии лежит в том, что она предоставляла защиту — защиту от монстров и чудовищ. Это признак аристократов, и он еще светится в том охраннике, который тайком протягивает заключенному кусок хлеба. Это не может пропасть, и этим живет мир. Это жертвы, на которых он покоится.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.