18

Здесь уместен другой вопрос. Насколько свобода желательна, даже вообще рациональна в пределах нашего исторического положения и его своеобразия? Разве особенная и легко недооцениваемая заслуга человека этого времени состоит как раз не в том, что он может в большом объеме отказаться от свободы? Во многом он подобен солдату на марше к неизвестным ему целям или рабочему во дворце, который заселят другие; и это не самый плохой аспект. Нужно ли отклонять его до тех пор, пока происходит движение?

Тот, кто стремится найти рациональные черты у развития событий, которое связано с такими большими страданиями, превращается в камень преткновения. Тем не менее, все прогнозы, которые основываются на чистом настроении гибели, неверны. Мы скорее проходим через ряд все более отчетливых картин, все более ясных форм. И катастрофы тоже едва ли прерывают дорогу, скорее, они сокращают ее во многом. Нет сомнения, что цели есть. Миллионы увлечены этими целями, живут так, что было бы невыносимо без этой перспективы, и что нельзя объяснить одним лишь принуждением. Жертвы, вероятно, будут увенчаны, пусть поздно, но они, все же, не будут напрасными.

Мы касаемся здесь необходимого, судьбы, которая определяет тип рабочего. Родов никогда не бывает без боли. Процессы продолжатся, и, как в каждой судьбоносной ситуации, все попытки задержать их и возвратить на исходный рубеж скорее будут им содействовать и помогать набрать скорость.

Поэтому также полезно никогда не упускать из виду необходимое, если не хотите заблудиться в иллюзиях. Однако свобода дана вместе с необходимым, и только, если она находится с ним в пропорции, представляется новое состояние. С точки зрения времени каждое изменение в необходимом приносит также и изменение свободы.

Этим объясняется, что понятия свободы 1789 года стали неустойчивыми и не могут решительно справиться с насилием. Свобода, напротив, бессмертна, хотя всегда одевает себя в одежду времени. К тому же ее нужно всегда добиваться снова и снова. Унаследованная свобода должна утверждаться в тех формах, в которых их создает ее встреча с исторически необходимым.

Теперь нужно согласиться, что утверждение свободы особенно трудно сегодня. Сопротивление требует больших жертв; этим объясняется численное превосходство тех, кто предпочитает принуждение. Тем не менее, настоящую историю могут делать только свободные. История — это форма, которую свободный человек придает судьбе. В этом смысле, конечно, он может выглядеть замещающим; его жертва причисляется к жертвам других.

Мы предполагаем, что то полушарие, в котором совершается необходимое, мы уже исследовали в его основных чертах. Здесь выделяется техническое, типичное, коллективное, порой грандиозное, порой страшное. Теперь мы приближаемся к другому полюсу, в котором одиночка действует не только как страдающий, но одновременно как понимающий и управляющий. Там аспекты меняются; они становятся более духовными и более свободными, но и опасности тоже становятся отчетливее.

Между тем, нельзя было бы начинать с этой части задания, так как сначала ставится необходимое. Оно может выступать по отношению к нам как принуждение, как болезнь, как хаос, даже как смерть — но в любом случае оно хочет быть понято как задание.

Итак, дело не в том, чтобы изменить основные контуры мира труда; большое разрушение скорее освободит его. Но могли бы быть построены другие дворцы, чем те гнезда термитов, которых утопия частично требует, частично опасается; так просто план не составлен. Речь также и не о том, чтобы отказываться платить времени дань, которую то требует, так как долг и свободу можно объединить.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.