21

21

Лес потаёнен. Это одно из тех слов нашего языка, что скрывают в себе собственную свою противоположность. Потаённое значит уютное, хорошо укрытый домашний очаг, безопасный приют. В не меньшей степени это значит скрыто-потаённое, и в этом смысле сходное со зловещим. Когда мы сталкиваемся со словами с подобным корнем, мы можем быть уверенны в том, что в них слышится нечто большее, чем простая противоположность, но также ещё и великое уравнение жизни и смерти, решением которого занимаются мистерии.

В подобном свете, Лес есть великий Дом Смерти, место обитания губительной угрозы. Задача духовного проводника состоит в том, чтобы держа за руку провести ведомого им туда, где тот утратит свой страх. Он заставит его символически умереть и воскреснуть. Триумф лежит близко к уничтожению. Знание этого возвышает над властью времени. Человек узнаёт, что эта власть в принципе не способна нанести ему никакого урона, и что она служит лишь тому, чтобы утвердить его в собственном высочайшем достоинстве. Вокруг него водружён целый арсенал ужасов, готовых поглотить его. Эта картина отнюдь не нова. Все «новые» миры – это всякий раз лишь оттиски одного и того же мира. Это с самого начала было известно гностикам, отшельникам в пустыне, Святым Отцам и всем истинным теологам. Они знали Слово, которым можно разрушить призрачные видения. Ядовитая змея обратиться в посох, царский скипетр для тех, кто знает, как схватить её.

Страх всегда надевает маску по стилю времени. Тьма вселенской пещеры, видения отшельников, изображённые Босхом и Кранахом, вереницы ведьм и демонов Средневековья, всё это – звенья вечных цепей страха, которыми скован человек, подобно Прометею, прикованному к кавказкой скале. От каких бы небесных богов он бы не освобождался – страх всё с большим коварством преследует его. И всегда он предстаёт ему в своей наивысшей, парализующей реальности. Когда человек вступает в суровый мир познания, он высмеивает дух, которому готические призраки и изображения ада казались пугающими. Он едва ли подозревает, что сам он закован в те же кандалы. Сковывают его, разумеется, всё те же фантомы способа познания, теперь уже в качестве научных фактов. Древний лес может теперь превратиться в чащу экономической культуры. Но по-прежнему в нём всё тот же заблудившийся ребёнок. Теперь мир стал ареной сражения армий микробов; апокалипсис сейчас угрожает нам, как никогда прежде, теперь уже благодаря проискам физики. Старый бред расцветает в неврозах и психозах. И старого людоеда можно узнать под его легко распознаваемой маскировкой – и не только как кровопийцу и погонщика рабов в человеческих мясорубках нашего времени. Его можно скорее узнать во враче-серологе, который, окружённый своими приборами и ретортами, размышляет о том, где бы заполучить ему человеческую селезёнку, человеческую грудину для исходного сырья его чудодейственных лекарств. И вот мы уже оказываемся посреди Дагомеи или древней Мексики.

Всё это столь же фиктивно, как и сооружение всех прочих символических миров, чьи руины выкапываем мы из кучи мусора. Этот мир также придёт и разрушится, и станет непонятным для постороннего взгляда. И на его месте прорастут другие фикции из вечно неоскудевающего бытия, столь же убедительные, столь же многоликие и непроницаемые.

Важно то, что в нашем состоянии мы ещё не полностью влачим тупое существование. Мы поднимаемся не только до вершин значительного самосознания, но и до вершин острой самокритики. Это признак высоких культур; они возводят свой свод над миром грёз. Способом своего восприятия мы приближаемся к постижению того, что соответствует индийскому образу покрывала Майи, или Вечному Возвращению, о котором учил Заратустра. Индийская мудрость даже расцвет и крушение царства богов относит к миру иллюзий – пене времён. Когда Циммер утверждает, что у нас не хватает подобного масштаба восприятия, с этим нельзя согласиться. Мы лишь можем в самом стиле его восприятия отметить проявление всёизмельчающего процесса критического познания. Здесь мы прозреваем пределы времени и пространства. Тот же самый процесс, пожалуй, даже более непроницаемый и чреватый последствиями, возобновляется сегодня в повороте познания к бытию. К этому добавляется торжество циклического подхода в философии истории. Разумеется, он должен быть дополнен знанием historia in nuce; той темой, что всё то, что в пространстве и времени меняется в бесчисленных вариациях, остаётся на деле одним и тем же, и в этом смысле существует не только история культур, но и история человеческого рода, которая как история в своей сути, в своём ядре, есть история человека. Она повторяет себя в каждом жизнеописании.

Это возвращает нас к нашей теме. Человеческий страх во все времена, на всех пространствах, и в каждом сердце один и тот же – это страх уничтожения, страх смерти. Мы слышим о нём уже от Гильгамеша, мы слышим о нём в 90-м псалме, таким он остаётся и в наши, нынешние времена.

Преодоление страха смерти есть также преодоление любого другого ужаса; они все имеют значение только в связи с этим основным вопросом. Поэтому уход в Лес есть в первую очередь уход в смерть. Он ведёт прямо в направлении смерти – и даже, если потребуется, через неё. Лес раскроется как сокровищница жизни в своей сверхъестественной полноте, если удастся пересечь эту линию. Здесь покоится изобилие мира.

Всякое подлинное руководство с этой истиной соотносится: оно знает, как привести человека в то место, где он познает реальность. Учение становится особенно ясным, когда оно подкрепляется примером – когда победивший страх вступает в царство смерти, как явил нам это Христос, величайший основатель учения. Пшеничное зерно, погибнув, принесло не тысячекратный, но бесчисленный плод. Здесь мы касаемся изобилия мира, к которому относится всякое зачатие, как временной и время преодолевающий символ. Этому следовали не только мученики, которые были сильнее стоиков, сильнее цезарей, сильнее тех сотен тысяч, которые окружали их на гладиаторской арене. Этому следовали также все те бесчисленные люди, погибшие за веру. Это также и сегодня является более побеждающим, чем кажется на первый взгляд. Даже когда соборы обрушатся, знание, наследие сохранится в сердцах, и подкопы катакомб будут подтачивать дворцы тирании. По той же причине можно быть уверенным в том, что голое и, по античным образцам, изощрённое насилие не может долго торжествовать. С кровью Христа в историю вошла её подлинная субстанция, и поэтому мы по праву считаем эту дату началом новой эры. Здесь царит полнота теогонического плодородия, мифической творящей силы зачатия. Жертва, повторяющаяся на бесчисленных алтарях.

Гёльдерлин в своих стихах постигает Христа как вершину гераклической и дионисийской силы. Геракл – это прародитель всех царей, без которого даже сами боги не могли обойтись в своей борьбе с титанами. Он осушает болота, строит каналы и делает дикие места пригодными для жизни, убивая чудовищ и нечисть. Он первый из героев, на чьих могилах полис был основан, и почитанием которых он обеспечивал себе своё существование. У каждой нации есть свои Гераклы, и до сих пор ещё могилы служат центрами, обеспечивающими государству его сакральное великолепие.

Дионис – это бог праздника, возглавляющий праздничные шествия. Когда Гёльдерлин обращается к нему как к духу общности, это нужно понимать так, что и мёртвые тоже принадлежат общине, причём они в первую очередь. Это и есть то сияние, окутывающее дионисийское празднество, глубочайший источник радости. Врата царства мёртвых широко распахнутся, и золотое изобилие хлынет наружу. В этом скрыто значение виноградной лозы, объединяющей в себе силы солнца и земли, маски, великое превращение и возвращение.

Из людей можно назвать Сократа, чей пример вдохновлял не только стоиков, но и каждого смелого духом во все времена. Можно по разному относиться к жизни и учению этого человека; смерть его считается одним из самых величайших событий. Мир так устроен, что вновь и вновь предрассудки и низкие страсти будут жаждать крови, и нужно понимать, что это никогда не изменится. Пусть аргументы и сменяются, но вечно глупость будет созывать свой трибунал. Сначала к трибуналу привлекали тех, кто не уважал богов, затем тех, кто не признавал догматов, и теперь уже тех, кто грешит против теорий. Нет ни одного великого слова, ни одной благородной мысли, во имя которой не была бы пролита кровь. Сократическим является знание того, что приговор недействителен, причём недействителен в том возвышенном смысле, который не зависит от человеческих «за» и «против». Подлинный приговор известен с самого начала: он заключается в возвеличивании жертвы. Поэтому если современные греки добьются пересмотра вердикта, то это станет не более чем ещё одной бессмысленной заметкой на полях мировой истории, и это в то самое время, когда кровь невиновных льётся рекой. Эта тяжба длится вечно, и всегда найдутся пошлые люди, которые будут в нём судьями, и сегодня их также можно встретить на каждом углу, в любом парламенте. То, что это можно изменить: подобная мысль с давних пор посещает тупые головы. Человеческое величие нужно завоёвывать вновь и вновь. Человек побеждает, отражая атаки пошлости в собственном сердце. В этом скрывается подлинная сущность истории, во встрече человека с самим собой, что значит: со своей божественной силой. Это нужно знать тем, кто хочет изучать историю. Сократ называл своим даймонионом то глубочайшее место, откуда некий голос, не пользующийся словами, советовал ему и направлял его. Это также можно назвать Лесом.

Что это значит для современника, если он начнёт руководствоваться примерами тех, кто победил смерть, примерами богов, героев и мудрецов? Это означает для него участие в сопротивлении времени, и не только конкретному, но всякому времени вообще, а главная сила любого времени – это страх. Всякий страх, к чему бы тот ни относился, в своей сути есть страх смерти. Если человеку удастся отвоевать себе это пространство, тогда он будет пользоваться свободой и в любой другой области, управляемой страхом. Тогда он сокрушит великанов, чья броня – ужас. Именно так всегда и повторяется в истории.

В природе вещей то, что нынешнее воспитание имеет своей целью совершенно обратное. Никогда ещё в историческом образовании не господствовали столь странные представления. Умыслы всех систем направлены на то, чтобы перекрыть метафизические источники, направлены на укрощение и дрессировку в духе коллективного разума. Даже там, где Левиафан понимает свою зависимость от храбрости, как, например, на поле боя, он будет размышлять о том, как бы инсценировать для бойца вторую и более страшную опасность, чтобы удержать его на позиции. В подобных государствах полагаются на полицию.

Всё большее одиночество одиночки принадлежит к характерным чертам времени. Он окружён, осаждён страхом, который подобно стенам сжимается вокруг него. Эти стены принимают реальные формы – в тюрьмах, в порабощении, в «котлах» окружения. Это положение заполняет его мысли, его внутренние монологи, и, может быть, его дневники в течение тех лет, пока он не может довериться даже своим близким.

Здесь политика вторгается в другие области – будь то естественная история, будь то история демонического с её ужасами. И всё же близость великих освобождающих сил тоже предчувствуется. Ужасы – это сигналы к подъёму, знаки совсем иной угрозы, не той, что мерещится в историческом конфликте. Они подобны всё более настойчивым вопросам, встающим перед человеком. Никто не может освободить его от необходимости отвечать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.