10

10

К характерным чертам нашего времени относится сочетание значительности сцен с незначительностью исполнителей. Это всего заметнее по нашим великим мужам; складывается впечатление, что речь идёт о типажах, которых в любом количестве можно встретить в женевских или венских кофейнях, в провинциальных офицерских столовых, или в каких-нибудь сомнительных караван-сараях. Там, где помимо голой силы воли встречается ещё сила духа, можно заключить, что перед нами уже устаревший материал, как, например, Клемансо, которого по поговорке можно назвать «крашенным в пряже».

Самое мерзкое в данном спектакле – это сочетание подобного ничтожества с чудовищной функциональной властью. Это мужи, перед которыми трепещут миллионы, от решений которых зависят миллионы. И всё же, нужно признать, что в их подборе дух времени улавливается безошибочно, достаточно взглянуть на них под одним из возможных аспектов – как на дельцов великого опустошения. Все эти экспроприации, девальвации, унификации, ликвидации, рационализации, социализации, электрификации, земельные консолидации, дистрибьюции и пульверизации не предполагают ни индивидуального склада, ни характера, поскольку и то, и другое вредит автоматизму. Поэтому там, где в цеховой иерархии требуется ещё власть, предусматривающая дополнительную оплату, неизбежно возвышаются ничтожества, обладающие сильной волей. Мы вернёмся к этой теме, вернее к её моральной стороне, в другом месте.

Однако, в той мере, в какой спектакль теряет в своём психологизме, он становится тем значительнее типологически. Человек оказывается включённым в отношения, которые он не способен охватить своим сознанием целиком и сразу, не говоря уже об их гештальте – взгляд, позволяющий понимать спектакль, приобретается только со временем. Только тогда господство и станет возможным. Сначала процесс должен быть понят, и лишь затем можно будет влиять на него.

Мы видим, как в катастрофах взрастают гештальты, и, продолжая свой рост, переживают их, тогда, как случайные имена предаются забвению. К подобным гештальтам относится, прежде всего, Рабочий, уверенно и непоколебимо грядущий к своим целям. Пламя заката лишь придало ему блеска. Ещё сияет он неведомым титаническим светом: нам не дано предвидеть, в каких княжеских дворцах, в каких космических столицах воздвигнет он себе свой трон. Мир облачён в его мундир и носит его оружие, и однажды, быть может, облачится и в его праздничные одежды. Поскольку он ещё только в начале своего пути, судить о том, чем всё завершится, преждевременно.

Вместе с Рабочим выступают и другие гештальты – даже и те, в которых болезнь возвышается над собой. К подобным гештальтам относится Неизвестный Солдат, безымянный, который именно благодаря этому качеству обитает не только в каждом крупном городе, но и в каждой деревне, в каждой семье. Места его битв, его временные цели и даже народы, которые он защищал, канули в неизвестность. Пожары остывают, и остаётся нечто другое, общечеловеческое, где не остаётся места для интересов и пристрастий, но есть место лишь для уважения и почитания.

Как так вышло, что этот гештальт столь отчётливо связан с воспоминаниями о Первой, а не о Второй Мировой войне? Ответ заключается в том, что теперь всё яснее проступают формы и цели Мировой гражданской войны. Вместе с этим всё солдатское уходит на второй план. Неизвестный Солдат остаётся героем, покорителем огненных миров, принявшим на себя великое бремя посреди механического истребления. К тому же он – подлинный потомок западноевропейского рыцарства.

Вторая Мировая война отличается от Первой не только тем, что национальные вопросы здесь открыто смешиваются с вопросами гражданской войны и подчиняются им, но и тем, что механический прогресс нарастает, в своих крайних пределах приближаясь к автоматизму. Это неизбежно приводит к усилению посягательств на номос и этос. С этим же связано появление тактики «котла», совершенно безвыходного окружения с подавляющим перевесом сил. Механизированная война превращается в войну на окружение, в битву при Каннах, лишённую античного величия. Эта болезнь разрастается способом, неизбежно исключающим всё героическое.

Как и все стратегические фигуры, «котёл» являет нам точный образ эпохи, стремящейся прояснить свои вопросы огнём. Безвыходное окружение человека давно уже подготовлено в первую очередь теориями, стремящимися к логичному и исчерпывающему объяснению мира, и идущими рука об руку с техническим прогрессом. Вначале противник попадает в рациональный, а вслед за тем и в социальный «котёл»; кольцо замыкается, и наступает час истребления. Нет безнадёжнее доли, чем оказаться в этом потоке, где даже право превратилось в оружие.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.