II.

II.

Когда «Времечко» закрылось, глава академии «ТЭФИ» Владимир Познер высказался в том смысле, что туда ему и дорога: архаичная была программа, неинтересная.

То есть вы даже себе не представляете, дорогие товарищи, какие это золотые слова. Я всегда знал, что Владимир Познер очень умен, но никогда не представлял, что у него еще и вкус такой хороший.

«Времечко» было моим любимым развлечением, позором и тяжким бременем, потому что при скромных заработках - поверьте, гораздо меньших, чем газетные, - сжирало лучшую часть дня, мешало командировкам, отнимало прорву времени и сил. Поначалу - до 2005 года - это происходило с девяти вечера до полуночи, когда нормальные молодые люди ходят в кино с девушками либо читают детям сказки на ночь. Потом - в последние три года - это были вообще вилы, потому что приезжать на АТВ следовало к трем, а уезжать в шесть. Сначала часовой тракт, он же репетиция, потом часовой эфир. Прямой эфир, скажу вам, не наркотик, как любят писать телеобозреватели, упрекая телеведущих в неспособности своевременно уйти на покой. Это лучший способ заработать гипертонию и вдобавок испортить нервы, потому что любая ошибка чревата не просто штрафом, - это бы полбеды, - но затяжным конфликтом с начальством. У него, начальства, - свое начальство, администрация телеканала, а на канале осталась одна прямоэфирная программа, и это мы. И все начальство, как шутили мы во «Времечке», эту программу смотрит в памперсах, потому что вдруг мы чего-нибудь скажем.

Эта программа - получасовая сначала, часовая в последние годы, - имела для ведущего одно несомненное преимущество: его начинали узнавать. Правда, узнавала его специфическая аудитория - домохозяйки, гастарбайтеры, таксисты, водопроводчики, дворники; но от этих людей в нашей жизни тоже многое зависит. Я до сих пор замечаю в метро или на улице спального района доброжелательные улыбки, которыми меня встречает потенциальная таргет-группа; теперь она лишилась своей любимой отдушины, дыру заткнули каким-то сериалом, но память осталась. Как-никак мы были вместе восемь лет.

Делать народное телевидение, скажу вам, очень трудно. Еще в 1991 году Мария Розанова, главный редактор парижского журнала «Синтаксис», объяснила мне главную особенность русского синтаксиса: пространство страны влияет на структуру фразы. Европейская литература поневоле афористична - места мало. Россия огромна, пространственна, бесструктурна, и русская фраза по-толстовски разверстана на много абзацев. (Единственное французское исключение - Пруст; ну так он и популярней в России, чем на родине.) Зощенко в одном рассказе пародирует бесконечное топтание на месте вагонного рассказчика: «И вот эта гражданочка едет с сыном в Новороссийск. У нее муж в Новороссийске. И вот она к нему едет. Она едет к мужу в Новороссийск. И вот едет она, значит, в Новороссийск…» - но поглядел бы он, что за окном этого поезда, в котором едет рассказчик! Там за окном один и тот же Российск, без всякого «Ново», одно и то же бескрайнее, стилистически однородное пространство, исключающее любую структуру, поглощающее и разлагающее все смыслы. Что и к лучшему, наверное. Поэтому когда рассказчик дозванивается в эфир, он начинает рассказывать всю свою жизнь, а до главного не добирается практически никогда; поэтому, дорвавшись до микрофона во время ток-шоу, он делает десять подходов к главной мысли, потому что нищета этой мысли очевидна ему самому, и он торопится заранее подкрепить ее историей десяти своих дедушек, бабушек, кумовьев, свах и деверей (напоминаю о прочных горизонтальных связях - даже на эфир к нам редко приходили поодиночке, всегда либо с мамой, либо с ребенком, либо с сестрой, оказавшейся в столице проездом: надо же побаловать, развлечь, сводить на телевидение!). Этого Новороссийска я наслушался столько, что Зощенко меня уже не забавляет: реальность смешнее, страшнее, многословнее. Иногда для формулирования элементарной мысли о том, что детей хорошо бы сызмальства приучать к чтению, рассказчице требовалось десять минут - она подробно излагала свою генеалогию, список обид НА советскую власть, потом обид ЗА советскую власть, при которой для детей все-таки издавали удивительно добрые книжки, - и кончалось все это лавиной проклятий Гарри Поттеру, которому вообще, вероятно, икалось очень часто, потому что в народном сознании он вошел в число символов бездуховного Запада.

Я получил на «Времечке» уникальное представление об активной части народа - активной в социальном, а не в деньго-делательном смысле, поскольку менеджерская активность, как мы уже убедились, не распространяется ни на культуру, ни на политику. Сегодня наиболее активные (а с точки зрения власти, наиболее склочные) решатели своих судеб - те, кто сформировался при советской власти и испытал мстительную радость, а потом жестокое разочарование от ее крушения. Это люди в возрасте от 45 до 60, у которых проблемы с трудоустройством (на работу неохотно берут тех, кому за 40, надо пить соки из молодых). У них много свободного времени и пока еще непочатый запас сил. Они нигде не находят профессиональной и политической реализации. Они, собственно, никому не нужны. Они списаны на берег в трудоспособном состоянии и с огромным запасом личных обид. Именно эти люди составляют костяк социальных сетей - начиная с «Одноклассников» и кончая союзом автомобилистов. Они пишут письма, жалобы, петиции, собирают собрания, выбирают старших по дому. Озлобиться им только предстоит - годам к 65; пока они сравнительно миролюбивы и договороспособны. Это они спасают дачи в десятикилометровом поясе вокруг Москвы - там теперь кипят войны за землю и вколачиваются сваи под новостройки. Это они собирают деньги на лечение больных детей и пробивают через правительство разрешительные документы на редкие медикаменты. Они же перекрывают трассы в случае отмены льгот. Все они - лояльнейшие люди, еще не понявшие (точней, не разрешившие себе понять), что их тут больше не надо, что они - отработанный шлак, которому, как обитателям Джонстауна, будут сейчас в избытке выдавать цианид с клубничным сиропом и называть это культурой для народа. Они еще не смирились с предначертанной им ролью балласта и живут в советском заблуждении, что государство - слуга народа. На самом деле государство - всего лишь аппарат для охраны кормушки, и телевидение помогает ему в этом праведном деле. Но аудитория «Времечка» не хотела этого знать и лезла из кожи вон, чтобы заявить о своих проблемах. Выселили старуху из квартиры, саму квартиру захватили! Разорили и сожгли дешевое кафе возле дома, теперь строят дорогое, нам не по карману! (Приводят рыдающую хозяйку разоренного кафе, дагестанку. Пусть мне теперь кто-нибудь расскажет о ксенофобии! За нее пришли заступаться десятеро русских и принесли письмо с сотнями таких же русских подписей - у нее было чисто, вкусно и дешево, она готовила, дети разносили, в том числе и больным на дом, со скидкой!) Закрыли мастерскую по ремонту одежды, потому что новую надо покупать, сказали нам в управе. И так далее, в том же духе, четко обнажая одну из насущных проблем эпохи: из нашего мира исчезает все, что доступно реальному среднему классу. Власть и деньги сосредотачиваются в немногих мощных руках, чтобы за воротами всегда толпилась очередь на трудоустройство, чтобы немногих устроившихся счастливцев можно было выжимать, как апельсин. Не нравятся наши условия труда? - пошел вон, завтра десятеро набегут. Не нравится жить в Москве по московским правилам - сдохнешь в Средней Азии или, того круче, в Капотне. Люди, еще не смирившиеся со статусом вторсырья, ломились на «Времечко» и смотрели его, но их, видимо, было недостаточно для полновесного рейтинга. Мы, кажется, приносили недостаточно прибыли - хотя нашу часовую программу разрезали четырьмя рекламными паузами, до полной невнятности.

Причина вечного многословия гостей и участников заключалась еще в одном - их никто никогда не слушал. Когда наступала их очередь выговариваться - они понимали, что это ненадолго. В результате их приходилось прерывать прямо в эфире, а телеобозреватели писали, что ведущие «Времечка» ни одну тему не дают обсудить всерьез - грубо обрывают экспертов, не дают высказываться залу, при первом же интересном повороте разговора уводят его в песок… Да поди не уведи, когда у тебя на серьезнейшую тему - двадцать минут, ни один гость не может внятно сформулировать позицию, а прозрачный телефон на столе (предназначенный для связи с генпродюсером) то и дело мигает нездоровым розовым цветом, потому что мы опять залезли на запретную территорию! Нельзя ругать мэрию Москвы и даже упоминать ее в недостаточно восторженном контексте; и правительство России тоже нельзя, потому что мэрия Москвы хочет жить и работать дальше, в своем духе, а чтобы ей это разрешали - она должна быть лояльней Глеба Павловского, святее Папы Римского! И даже если мы робко-робко намекаем, что не все у нас, может быть, пока хорошо с обеспечением пенсионеров лекарствами, - надо немедленно ввернуть, что в Москве эта проблема давно и успешно решена (а в зале сидит редактор по гостям и бешено хлопает в ладоши, чтобы, значит, и остальные зааплодировали: да-с, да-с, так точно-с!).

Была, впрочем, и еще одна удивительная народная особенность. Этот народ за долгие годы разнообразных зависимостей начисто разучился решать свои проблемы. Поэтому он звонил во «Времечко» решительно по любому поводу: сбежала собака, гадят на балконе голуби, котенок влез на дерево и не может слезть. Все народные проблемы должны были решаться по схеме «Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете». Самоорганизация работала лишь на простейшем уровне, на кратчайшие расстояния: пассионариев, готовых поднять целые подъезды на правозащитную деятельность, набегает не больше десятка в год. Остальных хватает в лучшем случае на то, чтобы сесть на телефон и титаническим усилием дозвониться: здравствуйте, тут у нас на лестнице живет бабушка, ее выселили из квартиры жильцы, так вы, пожалуйста, приезжайте и разберитесь. А то милиция говорит, что это не ее дело: мы говорим, что она замерзает, а участковый говорит - когда замерзнет, пусть обращается. Мы ей вынесли тулупчик, кроватку поставили детскую, но вы все-таки приезжайте, разберитесь.

То есть это был удивительный в смысле самоорганизации народ, отлично видящий несправедливость, но не берущийся ее устранять без нашей санкции. Чтобы действовать, ему нужно было заполучить к себе программу «Времечко», и если бы она, разобравшись, сказала, что старушек действительно нельзя выкидывать на мороз, - тогда мы начнем интенсивно помогать, подкармливать и даже бороться за ее права; но сначала вы все-таки приезжайте, а то непонятно. Может, это так надо, чтоб она тут жила у мусоропровода.

Возникал удивительный образ страны - все про себя понимающей, но боящейся хоть что-то сделать; чудовищно многословной, дезориентированной, забывшей простейшие правила, основывающей свою жизнь лишь на самых древних и примитивных связях - родственных, земляческих… Зрелище всего этого гниения и распада под коркой глянцевой стабильности было, конечно, не для слабонервных: без памперса не взглянешь. При этом ресурс труда, таланта, доброты, самоотречения и терпения был у этой страны огромен, но чтобы он хоть как-то проявился - с ней надо было работать, заниматься ею, черт меня побери совсем, предлагать ей что-нибудь реальное, кроме заклинаний… хотя бы давать возможность выговориться иногда… Школьник сроду не научится любить литературу, если не читать ему вслух; ни рисовать, ни музицировать не выучишься без опытного терпеливого наставника, а вы хотите, чтобы люди самоуправлялись - элементарно не зная своих прав! Впрочем, именно в их самоуправлении никто и не заинтересован; чем потерянней, тем лучше.

Мне, собственно, не жаль ведущих «Времечка» - все они люди трудоустроенные; мне жаль его гостей, ту публику, которая рассаживалась на креслах в студии. Это были более или менее постоянные зрители, наш клуб; они менялись, конечно, и мы следили, чтобы они не повторялись слишком часто. Помню деда богатырского вида, с красной лысиной, с пятью рядами орденских планок; с ним часто приходила кроткая, неслышная жена, умудрявшаяся его утишить, когда он распалялся. Помню мать лет сорока с девочкой лет пятнадцати, которая все время с нами фотографировалась и мечтала стать фотомоделью: мать была худая, изможденная, а девочка, напротив, толстая и очень от этого страдала. Помню выдающегося в смысле ораторских способностей авторемонтника: этот формулировал внятно, ярко, точно - хоть сейчас в парламент, а работал слесарем, и вырваться на программу мог только по пятницам. Да Господи, мало ли их было за эти годы! - и все они крепко дружили и долго стояли после программы, не расходясь, разговаривая обо всем на свете. Куда они сейчас делись - вот чего не пойму; не могу себе представить, что смотрят программу «Максимум».