Василий Молодяков. Свидетели армагеддона и гримасы диалога

Василий Молодяков. Свидетели армагеддона и гримасы диалога

Разговор с Василием Молодяковым (Токио), историком-японистом, политологом, автором многочисленных публикаций на русском и японском языках, коллекционером и биографом.

Александр Чанцев: Начну с довольно глобального вопроса. Очень многие ваши книги посвящены взаимоотношениям Японии и России, их взаимовидению, точкам соприкосновения, неизбежным проблемам в отношениях наших стран. Что мешает сближению? Ведь есть, видимо, не только очевидные политические препятствия (проблема спорных островов, сейчас – частичное присоединение Японии к политике западных санкций), но и более фундаментальные препятствия, относящиеся и к основам менталитета, некоторым глубинным установкам двух стран?

Василий Молодяков: На мой взгляд, главная причина – отсутствие политической воли и активного взаимного интереса у тех, кто принимает ключевые решения и делает политику в обеих странах. История российско-японских отношений XX века показывает, что при наличии такой воли и желания решить имеющиеся проблемы наши страны выбирались из куда более трудных ситуаций. Вспомним хотя бы Портсмутский мир после русско-японской войны 1904–1905 гг. и обстоятельства восстановления дипломатических отношений в 1925 и 1956 гг. Между Россией и Японией нет принципиально нерешаемых проблем. Если что-то остается нерешенным, значит, кто-то этого не хочет или хочет недостаточно сильно.

Не думаю, что «основы менталитета» или «глубинные установки» имеют к этому какое-то отношение. Причины сугубо прозаические и конкретные: недостаток знания друг о друге у тех, кому надлежит принимать соответствующие решения (а также у их помощников и секретарей); отсутствие или недостаток интереса друг к другу – и отсутствие работы по формированию этого интереса; нежелание чиновников интересоваться мнением ученых, которые властью не облечены, но знают больше. Наследие «холодной войны» и «третья сила» тоже играют свою роль, хотя ее не следует преувеличивать. Наконец, чистая геополитика: Россия не является внешнеполитическим приоритетом для Японии, Япония не является внешнеполитическим приоритетом для России. При наличии американского и китайского факторов исправить эту ситуацию вряд ли возможно даже при более благоприятном стечении обстоятельств.

A. Ч.: Я могу ошибаться, но мне кажется, что как раз недостаток знаний друг о друге имеет большое значение. Так, японцы все еще живут в значительной мере под влиянием символической культуры, им важны иногда даже не сами действия, а ритуалы, правильные слова, жесты вежливости. Условно говоря, с той же «проблемой северных территорий» – то какой-нибудь наш политик резко выскажется, что островов им не видать как собственных ушей, то военные учения там проведут… Тогда как японцы, надо отдать им должное, ставят на мягкое культурное влияние, активно продвигают у нас свой положительный имидж, вкладывают деньги во всяческие акции, связанные с японской культурой, языком, кино. Мы же, к сожалению, никакой культурной экспансией не занимаемся совершенно, поэтому представление о России в Японии существуют в диапазоне от «ничего не знаю» до «холодная, страшная страна» (известное написание слово «Росиа» с использованием иероглифа «страшный» как «Осоросиа»). В свое время в соавторстве с японистом Александром Кулановым вы выпустили книгу «Россия и Япония. Имиджевые войны». Эти войны продолжаются, пошли на спад или активизировались?

B.М.: Символы символами и ритуалы ритуалами, но политика находится в сфере реального, и в ней действуют две стороны, а не одна. Не зря ее называют «искусством возможного». Недостаток знаний об окружающем мире и о партнерах, конечно, плох, но куда хуже непонимание наличия у тебя этого недостатка и нежелание его восполнить. Это, надо признать, есть у обеих сторон. Японцы уверены в своей правоте по всем вопросам – это их право, они вообще люди самоуверенные. Но из этого совершенно не следует, что другая сторона уверена или сама собой уверится в их правоте, только потому что они считают себя правыми. Примеров тьма, включая «северные территории», о которых уже неинтересно говорить. Не знаю, поймут ли японцы когда-нибудь, что они в чем-то могут быть неправыми. Но им пора понять, что многие страны, многие люди считают их неправыми по многим вопросам. Такова реальность, и с ней надо считаться, даже если хочешь ее переделать. Я бы подчеркнул, особенно если хочешь ее переделать.

Культурная экспансия Японии и ее позитивный имиджмейкинг за границей заслуживают внимания и порой высоких оценок, но я бы не стал безоговорочно восхищаться ими. Здесь та же проблема. Японские имиджмейкеры знают, какой они хотят видеть Японию и какой они хотят показать ее миру, какой имидж хотят создать в сознании – или подсознании – иностранцев. Однако они не слишком задумываются о том, что не все иностранцы одинаковы, что европейцы могут воспринимать вещи не совсем так, как корейцы и китайцы. И, по-моему, очень мало задумываются о том, что же именно иностранцам интересно и мило в Японии. Упорно рассказывать рецепиенту о том, что ему неинтересно и чуждо, – худший вариант имиджмейкинга, если он, конечно, ориентирован на достижение положительного результата, а не на «распил-откат-занос».

Имиджевые войны между Россией и Японией сегодня имеют тот же вялотекущий характер, что и сами двусторонние отношения. Как говорится, «движухи» нет, а это скучно. Во всяком случае для тех, кто хочет что-то делать, а не просто просиживает штаны в ожидании жалованья.

A. Ч.: Вы характеризуете влияние «третьей силы» как незначительное. Однако, продолжая тему искаженного видения одной страны из другой, у нас это влияние зачастую подается как значительное и едва ли не основополагающее в области японского политического decision making. He изжит, кажется, в общественном сознании и миф о японском милитаризме. Так, даже у нас несколько лет назад один «известный блоггер» вбросил в эту самую блогосферу сообщение, что Япония якобы готова напасть на Россию опять же из-за проблемы островов[71]. Какова здесь пропорция мифотворчества и правды?

B. М.: Да, я помню этот «аццкий трэш» – извините, не могу подобрать другого слова и прошу считать это техническим термином. Конечно, там ни слова правды. Миф о японском милитаризме, который «поднимает голову», возник, кажется, уже в конце 1945 г. – тогда, когда оный милитаризм окончательно ее опустил. «Третья сила», причем с обеих сторон линии фронта «холодной войны», действительно, подпитывала этот миф, каждый в своих целях, но и японские «левые» очень постарались. В частности, авторы вроде Моримура Сэйти и Гомикава Дзюмпэй, которых много издавали в СССР. Изучать историю довоенной Японии только по ним – все равно что изучать коммунизм только по Геббельсу и Розенбергу.

Говоря о том, что не надо преувеличивать влияние «третьей силы», я имел в виду исключительно сферу имиджмейкинга и восприятия, а не политического decision making, где она, разумеется, присутствует и порой не стесняется обнаруживать свое присутствие. Если коротко: не надо приписывать весь негатив в российско-японских отношениях и во взаимном восприятии этих двух стран стороннему влиянию, хотя это весьма заманчивый вариант: мы хорошие, а некто в сером гадит. Основная ответственность лежит на главных участниках процесса, включая то, насколько они поддаются влиянию со стороны.

В рунете есть определенная категория пользователей, не отягощенных интеллектом и знанием элементарных норм общения, но зато чрезмерно активных и охотно ведущихся на разного рода провокации. Это они призывают «шандарахнуть по косорылым атомной бомбой чтоб не забывались» (не придумал, хотя цитирую по памяти). Когда натыкаешься на такое, становится стыдно. Возможно, у японцев в сети тоже есть нечто подобное, но я по местному Интернету не хожу. Вообще я воспринимаю сеть сугубо прагматически – для деловой переписки и нахождения нужной информации. На большее просто жалко времени.

А. Ч.: Обратимся же к временам без Интернета. Вы написали первую биографию Брюсова и вообще много занимаетесь Серебряным веком. Почему именно Брюсов? Не кажется ли вам, что за исследованиями – необходимо нужными – одних фигур и течений (например, Мандельштама и обэриутов) другие фигуры того времени оказались несколько в тени?

В.М.: Брюсов – один из моих любимых «культурных героев» и один из любимых поэтов. Он не самый великий русский поэт XX века (хотя все оценки такого рода могут быть только субъективными!), но величайший реформатор русской поэзии XX века. Как Вагнер в европейской музыке XIX века. Есть музыка «до Вагнера» и «после Вагнера», их не спутать. Так и русская поэзия есть «до Брюсова» и «после Брюсова».

Помимо огромного таланта Брюсов лично близок мне многими качествами – энциклопедической образованностью, широтой интересов, масштабностью замыслов, трудолюбием и трудоспособностью, преданностью своему делу, корректностью в жизни и в литературных делах. Конечно, другие его черты мне не близки, особенно в отношении женщин и наркотиков. Сложный вопрос – эволюция его политических взглядов и, в частности, отношения к большевикам. Об этом писали поверхностно и превратно, следуя за конъюнктурой момента. Удивительно, что никто раньше не написал биографию Брюсова, хотя Николай Ашукин и его ученик Рем Щербаков, мой учитель, собрали огромный материал. В моей книге – 28 авторских листов, максимум того, что дало издательство, хотя я мог бы написать вдвое больше, а находясь в Москве, рядом с архивами, – втрое. Приходилось ограничивать себя, но я надеюсь, что не упустил ничего важного и во всяком случае ничего не скрыл, хотя при переиздании кое-что надо будет поправить.

Из всех крупных писателей Серебряного века Брюсову – по состоянию на сегодняшний день – повезло меньше других, возможно, меньше всех. Нет нового собрания его сочинений, пусть даже состоящего из перепечаток, а старое, вышедшее 40 лет назад, содержит примерно четверть написанного им. Нет летописи жизни и творчества. Нет собрания воспоминаний о нем. Нет сборника отзывов современников – вроде тех, что выпускаются в серии «Pro et contra». Немало неопубликованного лежит в архиве, не говоря о переписке. И главное, нет никаких реальных подвижек в этом направлении, хотя планы и наработки есть. За четверть века занятий Брюсовым я подготовил, работая с рукописями, том его автобиографической и мемуарной прозы, том политических статей и стихов (два издания), сборник неизданных и несобранных текстов, включая большой корпус стихов, «Венок Брюсову» (два издания). В более благоприятных условиях мог бы сделать больше. И желание работать пока не пропало.

Да, многие незаслуженно оказались в тени – и Брюсов из их числа. Но за последние 20–25 лет многие вышли из тени, в результате чего картина русской литературы XX века радикально поменялась. После издания – не переиздания, а именно первой публикации – произведений Даниила Андреева, Бориса Садовского, Веры Меркурьевой, Сергея Петрова (назову лишь самые большие открытия) и таких документов эпохи, как переписка Брюсова с Ниной Петровской и Вячеслава Иванова с Лидией Зиновьевой-Аннибал, наше представление о русской литературе XX века должно стать совсем иным. У тех, кто это прочитал, оно изменилось. Тем же, кто не прочитал, не следует судить о том, чего они не знают.

А. Ч.: Символично и немного жаль, что признание этих писателей даже сейчас как бы не до конца полное – как биография Д. Андреева, так и ваша Брюсова, вышли не в ЖЗЛ. Планируете ли биографию/ труд, сравнимый по масштабам с книгой о Брюсове о каком-либо другом персонаже той эпохи? И почему, кстати, вы принципиально, кажется, обходите вниманием современных авторов?

В.М.: В ЖЗЛ сейчас выходят биографии столь… скажем так, причудливых персонажей, что «обалделой тряхнешь головой». Может, предложить им биографию Риббентропа, благо ко мне по истечении срока договора вернулись все права? На подходе у меня новая книга, сравнимая с биографией Брюсова, – подробное жизнеописание американского поэта, писателя, историка, журналиста, пиарщика и политзаключенного Джорджа Сильвестра Вирека (1884–1962). Фантастический персонаж! Его отец был внебрачным сыном германского императора Вильгельма I и видным деятелем социал-демократии, поэтому его фамилия, с шуточками насчет происхождения, мелькает в переписке Маркса и Энгельса. Потом он уехал в Америку, забрав с собой жену и сына, который в 13 лет из «Георга Фирека» стал «Джорджем Виреком». Дальше жизнь такая, что хоть роман пиши, хоть кино снимай – но правда интереснее всякого вымысла. Первый и последний американский декадент. Поэт, стихи которого приносят доход, – в Америке начала XX века! Плодовитый романист. Еще более плодовитый и успешный журналист, которому из великих современников не удалось взять интервью, кажется, только у Сталина (Ленин уже умер). Популяризатор науки – психоанализа, теории относительности, телевидения и омоложения по Штейнаху. Друг кайзера Вильгельма II – своего кузена, Бернарда Шоу и Николы Теслы, добрый знакомый полковника Хауза, Теодора Рузвельта и Франца фон Папена, всех не перечислить. Самый яркий пиарщик кайзеровской, веймарской и – из песни слов не выкинешь – нацистской Германии в Новом свете, при этом известный филосемит. Подсудимый на нескольких громких процессах. Добрый и веселый человек. Как пройти мимо такого героя, к тому же неизвестного ни в Европе, ни в России?! Десять лет я прожил с ним: пять собирал материалы (теперь у меня лучшее в мире собрание «вирекианы»), пять писал книгу. Она выйдет на будущий год в Москве – тоже не в ЖЗЛ.

О современных авторах не пишу, потому что я историк и имею дело только с тем, что уже завершилось. Хотя часто рецензирую книги современных авторов, обычно историков, реже – поэтов, на которые мне хочется обратить внимание других.

А. Ч.: Действительно, жизнь как сценарная заявка в Голливуде… Мы уже вскользь коснулись книгоиздательской политики и исследовательских проектов в России. А как обстоят дела в Японии? Вы много лет преподаете в Японии, издаете книги, являетесь членом японских научных обществ и даже получали японские премии, что для иностранца по определению дело необычное. В японском академическом мире все благополучно или есть свои подводные камни? Только недавно я общался с японским русистом, который жаловался, что русский учить не идут, а переводы русских авторов делаются хоть и по издательскому заказу, но все равно пробиваются усилиями энтузиастов…

В.М.: «Ходить бывает склизко по камешкам иным». В японском академическом, а также в издательском мире огромную роль играют личные связи, «нингэн канкэй», или более просторечно, но более точно «кого» (от connection), по-нашему, блат. Японский профессор будет отрицать наличие фактора «конэ» в их среде, но… По молодости лет я думал, что диплом доктора, полученный в Токийском университете, – вроде как главном вузе страны, – откроет мне все двери в профессиональном плане, но вскоре понял, что ошибался. Диплом помог мне в трудоустройстве, но его одного, даже в сочетании с опубликованными работами, было недостаточно. Однако здесь все-таки обычно выбирают своего из лучших.

Я никогда не работал в Японии по части русистики (моя основная специальность – международные отношения и политика) и, вероятно, не могу считаться «инсайдером» этого микромира, но представление о нем имею не с чужих слов. Популярность русского языка и русистики как специальности в японских университетах давно и стабильно падает – и тому много причин. Рабочих мест мало, дипломированных русистов много, старшее поколение уверенно держит бразды правления в руках, конкуренция сильная, а это не способствует всеобщей благости. Однако ротация кадров идет постоянно, и это очень хорошо. Думаю, в академической среде Японии более здоровая атмосфера, чем в российской, хотя менее интересная.

И еще одно важное отличие. В Японии профессор – значимая фигура в социальном плане. Это человек, с которым будут почтительно разговаривать чиновник, журналист, бизнесмен, даже издатель. А в России… Как российские издатели и чиновники относятся к российским ученым, если у тех с ними нет сильнейших «кого»?

А. Ч.: А что касается непосредственно вашей сферы – международные отношения и политика – или смежных, в какой мере здесь интересуются Россией? Может быть, есть определенные проблемы и эпохи, вызывающие искренний интерес – или просто «модные» в качестве темы исследования?

В.М.: Если в России японоведение было и до сих пор остается весьма престижной специальностью, то в Японии русистика – направление далеко не главное и не престижное. В отношении тематики исследований японская русистика – «зеркало» русистики российской и американской, с некоторым хронологическим запаздыванием. Например, здесь до сих пор популярны, хотя и не так как 30–40 лет назад, темы, связанные с аграрной историей России и с народничеством (зная историю Японии, этому можно найти местное объяснение, с Россией не связанное). Лет 20 назад началось более-менее основательное изучение истории русского зарубежья, с понятным уклоном в Азию. Популярный тренд последних лет – «инородцы» и «национальные окраины», нерусские народы Российской империи и их борьба с «великорусским империализмом». А вот серьезных исследований по русскому консерватизму или национализму я здесь не видел. Не заметно и работ по «гендеру», но это от моей проблематики совсем далеко.

Россию в системе международных отношений здесь почти не изучают, ограничиваясь ее отношениями с Японией, причем частными аспектами. В книжном потоке однозначно доминируют книги о войнах, конфликтах, противостоянии – на российском книжном рынке та же картина. Я же, напротив, пишу о российско-японском сотрудничестве. Две мои книги на эту тему вышли в Японии (в России – десяток) и обе удостоены японских премий. Однако дело с изданием третьей («Россия и Япония: золотой век», выпущенной издательством «Просвещение» в 2012 г.) что-то не двигается, а о переводе большой монографии «Россия и Япония в поисках согласия. Геополитика. Дипломатия. Люди и идеи» (вышла в издательстве АИРО-XXI в 2012 г.) я даже не мечтаю. Может, российские власти и их соответствующие ведомства должны поддерживать подобные проекты? Но и русское издание вышло только потому, что деньги на него собрали мои друзья-историки.

А. Ч.: Что касается гендерных исследований, то, я бы сказал, дело опять же в патриархальном менталитете – хотя вот женщин назначать на какие-то более или менее руководящие позиции стало модно. Хотя касается это, насколько я заметил, в основном МИД – для непосредственной демонстрации иностранцам… Но даже при таком избранном внимании к исследуемым темам можно ли все равно констатировать, что историческая политика/память в Японии находятся в лучшем положении, чем в России? Или незавидное положение гуманитаристики скоро обретет глобальный характер?

В.М.: Реформируя в сентябре 2014 г. кабинет министров, премьер Абэ Синдзо ввел в него пять женщин, хотя двум из них вскоре пришлось подать в отставку. 5 женщин из 18 членов кабинета – рекорд для Японии. В процентном отношении это больше, чем женщин в парламенте. Показуха? Да вся политика наполовину показуха, если не больше.

Ту часть гуманитарных наук, которые не могут быть использованы в качестве пропаганды и потому являются для власть и деньги имущих как бы бесполезными, возможно, ждет незавидная участь. Но цивилизованные страны не расстаются с дорогими и бесполезными игрушками вроде античной филологии, сравнительной лингвистики или издания своих и чужих «малых поэтов». Советский Союз этим не пренебрегал, и это работало на его позитивный имидж.

Гуманитарные науки, в отличие от естественных, не требуют дорогостоящих экспериментов, хотя это не значит, что на них не надо выделять деньги. Но я убежден, что в сегодняшней России лучшее в них делается людьми вне системы, за счет личной инициативы и того, что Джордано Бруно называл «героическим энтузиазмом». Потому что система работает прежде всего на «освоение» грантов и на борьбу за них, в которой порой все средства хороши, а не на результат. Остается же только результат, поэтому работающему в науке стоит периодически оглядываться и задумываться, на что он тратит свое время, на что уходит его жизнь.

Ситуация с исторической политикой – больной и сложный вопрос, на который вкратце не ответить. В Японии историческая политика и историческая память сильно придавлены «политкорректностью» (это один из злейших врагов историка!), но все же не задавлены окончательно даже применительно к самым, как иные любят выражаться, трудным вопросам. Историческое сознание японцев после Второй мировой войны было сильно травмировано, и у многих травма не прошла до сих пор. Но в конституции Японии есть очень хорошая статья, которая гарантирует свободу научной деятельности от уголовного преследования.

А. Ч.: Болезненные темы действительно болезненны – всячески избегая подобных тем, я лишь упомянул в разговоре с японцем, что наследие имперского прошлого в равной мере присутствует в истории обеих наших стран. Это было действительно шоком, открытием (в значении японского «игай» – нечто неизвестное, находящееся вне имеющегося знания), вызвало эмоциональную реакцию. Можно ли сказать, что работа памяти над травматическим прошлым у нас поставлена лучше, чем в Японии?

В.М.: Возможно, у нас с вами разные знакомые японцы: у вас «левые», у меня «правые» (и тех, и других предусмотрительно беру в кавычки). Нет, у меня совершенно другой опыт, и эти темы я на протяжении двадцати лет жизни в Японии обсуждал бессчетное число раз. Если японцы стараются смягчить травматический эффект прошлого, то в России его на моей памяти все время усиленно бередят, причем все участники процесса и на всех уровнях, включая государственный.

А. Ч.: Какую реакцию – может быть, не у представителей академического сообщества, а у простых людей – вызывало сообщение о том, что вы из России? У меня в спектре от банально трэшевых вопросов «В России летом мороз? Сопли в носу замерзают?» – до случайно встреченной в токийском метро девушки, прекрасно знавшей русский (!), и – продавца в аэропорту Нарита, который начал с восторгом отзываться о какой-то российской радиостанции техно-музыки.

В.М.: Да-да, это как пароль и отзыв в шипионском фильме. Вы откуда? – Я из России. – В России холодно. Причем последняя реплика – не вопрос, а утверждение, иногда с чуть вопросительной интонацией. На вопрос «откуда я», я отвечаю «из Токио», потому что живу там 20 лет. Меня же не спрашивают, где я родился, какая у меня национальность или подданство.

Лет 10 назад в сети ходил смешной текст «10 вопросов о России, которые не требуют ответа». Подразумевались вопросы, которые задают японцы исходя из своих стереотипов. Список в целом соответствовал реалиями – по крайней мере, моему опыту и тому, что я слышал от знакомых, – но последний вопрос поставил меня в тупик:

«Правда ли, что все русские умеют танцевать казачок?» (козакку дансу). Я счел его неудачной остротой автора и поморщился… а через несколько дней мне задали этот самый вопрос. Причем при довольно неожиданных обстоятельствах – в отделении банка, где я переоформлял какие-то бумаги. Надо было подождать завершения некоего действия в недрах офиса, и обслуживавшая меня барышня решила развлечь клиента разговором, дабы тот не скучал… Не вру, ей-Богу.

А. Ч.: Верю… Вам приходилось писать о совершенно разных персонажах, будь то Николай Японский или Рихард Зорге, Адольфе Иоффе и Фумимаро Коноэ. Очевидно, что научный интерес и личные симпатии далеко не всегда совпадают, но кто из тех, о ком вы писали, – или еще только собираетесь – вызывает личную симпатию, кого Вы назвали бы любимыми персонажами?

В.М.: Все, о ком писал, любимые, даже Риббентроп – хотя такое признание может кое-кого напугать. Но «любимые» для историка – значит, наименее изученные и потому наиболее интересные. Какой смысл писать о тех, о ком уже достаточно написано, если это не «кирпичики» в большой обобщающей работе, как было с Николаем Японским (истинно великий человек!). Мне бы в голову не пришло писать биографии… ну, скажем, Гитлера, Есенина или Мисима. А вот биографии Брюсова в объеме книги до меня не было. Все пять биографий Риббентропа, включая три прижизненные, написанные с разоблачительными целями, одна другой хуже. Имелась бы нормальная его биография – я бы и не брался. О дипломате и политике Сиратори Тосио до сих пор нет ни одной книги, кроме моей, – даже в Японии, где, кажется, существуют биографии всех сколько-нибудь заметных соотечественников (но переводить мою никто никогда не предлагал). Книга о Гото Симпэй – вот любимый герой, причем сугубо положительный! – стала первой отдельной книгой о нем за пределами Японии. О Виреке в Америке написаны две хороших книги, но моя существенно дополняет их. Отдельная история – Зорге, интерес и любовь к которому у меня от мамы Эльгены Васильевны, знаменитого япониста. На его биографию я никогда не замахивался, но первым открыл тему «Зорге – геополитик».

Биограф должен сжиться со своим героем – даже если это не «герой», а «злодей», перенестись, насколько возможно, в его время и обстановку, чтобы понять логику его мыслей и мотивы поступков, а не оценивать их по шкале хорошо-плохо, тем более, с точки зрения современности. Судить – вообще не дело историка. Дело историка – рассказывать и при этом, конечно, не врать, ничего не скрывать, не приукрашивать своего героя. Иначе будет пропаганда – прямая противоположность нашего ремесла.

А. Ч.: Позволю себе выступить адвокатом Мисима, так как некоторым образом им занимался. Даже самая развернутая его биография Наоки Иносэ не закрывает тему – да, она скрупулезна (том почти размером с Библию), иногда подневна, но биографическая линия в ней, например, совершенно не дополняется анализом творчества, а некоторые узлы его жизни оказываются слабо освещены. Я уж не говорю о поверхностных западных биографиях Джона Натана (выходила у нас с ошибками в переводе) и Генри Скотта-Строукса. А ЖЗЛ биография Зорге, кстати, недавно развеяла для меня миф о перфекционизме советских редакторов – в книге издания 1971 года были такие ляпы, которые и сейчас редко встретишь… Вы не только готовите архивные публикации, но и собираете редкие книжные издания. В Японии вы занимаетесь коллекцией? В ней издания по Серебряному веку, или вы собираете и японские книги?

В.М.: Ох, редакторы-редакторы! Я бы скорее сказал о перфекционизме корректоров старой школы – вот этого нам сейчас, действительно, не хватает. Что касается редакторов тех времен – некоторые из них работают до сих пор – то у них было гнусное, извините за откровенность, правило: «Я редактор, значит, я должен исправлять». При том что в абсолютном большинстве случаев редактор знает куда меньше автора. Я по молодости от таких натерпелся и потом стал держаться с ними весьма жестко. Так что ляпам удивляться не приходится. Они были даже в научной литературе, которую редактировали тщательнее. В неплохой монографии про японскую политику 1930-1940-х годов, причем написанной японистом, на одной странице фигурировали «Ёнаи» и «Ионай» как два разных человека, хотя это одно и тоже лицо – адмирал Ёнаи Мицумаса.

Что касается Мисима, то вы специалист – вам и карты в руки. Как я понимаю, его биография – именно история его жизни – хорошо изучена и материалов опубликовано достаточно. Что до оценок… От оценок творчества Брюсова я стараюсь воздерживаться, кроме констатации самых необходимых вещей – например, того принципиально нового, что появлялось в его стихах. Вирека с литературной точки зрения оцениваю чаще – для ориентации читателя, поскольку в России он пока известен мало. Издана всего одна книга – ранний декадентский роман «Дом вампира» и некоторые эссе и интервью; на подходе роман «Обнаженная в зеркале». Идатели не спешат становиться в очередь, а зря – это перспективный и коммерческий автор.

Коллекция – ежедневный труд, хотя пополняется она, конечно, не каждый день. Последние лет 15 абсолютное большинство книг, фотографий и документов я покупаю через интернет, буквально по всему миру, но больше всего в Европе и США. Книги по Серебряному веку появляются у меня все реже из-за ярмарки безумия, в которую превратилась российская букинистика. Просматривая в сети каталоги книжных магазинов и аукционов, чувствую себя бродягой у витрины бутика, от которой его сейчас отгонит охранник; в невиртуальных московских магазинах это стало реальностью, поэтому я их не посещаю. Среди приобретений доминируют книги на английском и французском языках, зачастую с автографами авторов (у меня слабость к ним!) – «мировые цены» выгодно отличаются от российских, которые ощутимо завышены и, по мнению ряда знатоков, являются «мыльным пузырем».

Я «неклассический» библиофил и не вижу пропасти между коллекцией и рабочей библиотекой. Коллекционные книги и документы становятся для меня предметом исследования – без них я не написал бы биографий Брюсова и Вирека. Обдумывая новую тему работы, я сразу обращаю внимание на исторически значимые артефакты – книги с автографами, письма, фотографии – которые могут пополнить мое собрание.

Японские книги я не собираю, хотя у меня есть интересные раритеты, связанные с историей Японии первой половины XX века. И, конечно, немногочисленные японские переводы Вирека. Брюсова, кстати, по-японски нет ни одной отдельной книги, иначе она давно бы стояла у меня на полке.

А. Ч.: Как историк вы занимаетесь в числе прочих тем японскими консервативными революционерами и интересуетесь французскими. С японцами понятно, но и французы у нас крайне малоизвестны – издание «Владимиром Даля» того же Дрие ля Рошеля прошло, по-моему, совершенно незамеченным, хотя он как минимум был прекрасным стилистом и незаурядной личностью. Мне кажется, это действительно интересная, но не только малоизученная тема – вокруг нее много не научных, но политических мифов и даже инсинуаций. В чем особенность мировоззрения консервативных революционеров? Есть ли у нас фигуры, достойные упоминания в этой связи (я вспомнил бы только Евгения Головина)?

В.М.: Консервативные революционеры всегда были для меня более интересными, чем просто консерваторы – ревнители статус-кво – и чем просто революционеры, которые «до основанья… а зачем?» Возвращение «исконного», «правильного» порядка вещей революционным путем, «восстание против современного мира», который находится в «кризисе», – это же так заманчиво! Романтика революционного действия – зачастую неважно какого – неизбежно увлекает молодых, кого сознательно, кого подсознательно, особенно в эпохи перемен. На такую эпоху пришлась и моя юность. Я закончил школу в весну прихода Горбачева к власти, в годы перестройки не только учился в МГУ, но и прослужил два года в армии. ГКЧП пришелся на мои студенческие годы, распад СССР – на стажировку в Японии, расстрел Белого дома – на первый год аспирантуры. Из японистов моего 1993 года выпуска – а было нас по разным причинам много, чуть ли не человек тридцать – в очную аспирантуру пошел только я, причем надо мной все подсмеивались. Такие были времена.

В эти годы, в самом начале девяностых я открыл для себя консервативную революцию, благо читал не только по-русски. Политическим активистом я не был никогда, но эти идея – даже скорее аура, окружавшая эти идеи, – меня увлекли. Я никогда не симпатизировал «левым», ни демократам, ни анархистам, ни «новым социалистам» (были и такие), не говоря о причудливых изводах коммунизма. В школьные годы всерьез увлекался ранними славянофилами, благо их издавали, позже – хотя и недолго – Леонтьевым. В славянофильско-патриотической среде мне не нравилась ее ограниченность в плане как знаний, так и мировоззрения, отрыв от европейского контекста. С годами я пришел к твердому убеждению, что отрывать Россию от Европы в культурном и цивилизационном плане – преступление, причем как перед Россией, так и перед Европой.

Знакомство с традиционалистами много дало мне в 90-е годы, в том числе в научном плане. Японистам – и не только японистам – занимающимся традиционным циклом полезно знать Генона и Эволу. Сейчас их имена на слуху у всех, кто «интересуется интересным», а двадцать лет назад приходилось каждый раз объяснять, кто это такие. Потом я прочитал Окава Сюмэй, политического публициста и проповедника «японского духа», и Сиратори Тосио, философа от политики, избранные статьи которого перевел на русский язык. Я назвал его «свидетелем Армагеддона», а вскоре после этого услышал песню моего друга Сергея Калугина «Радио Армагеддон». Сиратори был бы отличным обозревателем этого радио. Что касается Калугина, скажу одно: Калугин – гений.

Для российской аудитории японские консервативные революционеры слишком экзотичны – восприятие может оказаться с привкусом «суши и сашими». Германские – слишком одиозны из-за того, что где-то рядом неизбежно возникает нацизм, пусть даже в качестве врага. При желании исследователю Эрнста Юнгера и Карла Шмитта легко приписать «реабилитацию нацизма». Вот французы – в самый раз, но их в России мало переводят и издают, а к изданному почти не видно интереса. «Жиль» Дрие Ля Рошеля – выдающееся произведение, пожалуй, лучший из его романов и впечатляющий памятник эпохи, а его дневники периода войны и оккупации взорвали Францию, когда были опубликованы в 1990 г. Это потрясающая книга, но для ее понимания надо знать исторический контекст. В конце Второй мировой войны, когда коммунисты и социалисты взяли реванш, многим французским консервативным революционерам пришили ярлык «коллаборантов», что затрудняет любой разговор о них в современной России, например, о Робере Бразийяке и Люсьене Ребатэ, которые во Франции признаны классиками литературы XX века, не говоря о Дрие Ля Рошеле и Селине. Что уж там говорить о политических философах и аналитиках вроде Абеля Боннара, Альфонса де Шатобриана, Анри Беро или Жоржа Сюареса… У нас даже Барреса и Морраса знают лишь единицы. Это огромный пласт, к изучению которого я приступил сравнительно недавно. Посмотрим, что получится.

В России?.. Назову Валерия Брюсова: ему отлично подходит формула Эволы «языческий империализм». В 2003 и в 2013 гг. я двумя изданиями выпустил собрание его политических статей и стихов – увлекательное и весьма неожиданное чтение. Идеи традиционализма у нас увлекают в основном людей моего поколения и несколько моложе. Наверно, потому что для многих из нас это первая любовь, которая не пройдет. Эти идеи очень питательны. Назову хотя бы Сергея Калугина или покойного Артура Медведева, основателя и редактора «Волшебной горы» (хотя для меня большая часть текстов этого замечательного издания – слишком трудное чтение). А вот попытки смешивать традиционализм с текущей политикой и, тем более, с нуждами агитпропа вызывают у меня решительное неприятие.

А. Ч.: Могу только сказать, что, хоть и что-то читал, интересуясь этой темой, но многие имена мне неизвестны, а Калугин действительно незаслуженно малоизвестен. Благодараю вас за столь интересную беседу!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.