Глава 14 Река

Глава 14

Река

Река Туманган: вид с китайской стороны

Чем меньше Чон Сан и Ми Ран могли поведать друг другу, тем более натянутыми становились их отношения.

Раньше влюбленные часами болтали об одноклассниках, коллегах, родственниках. Гуляя с Ми Ран в темноте, Чон Сан пересказывал ей сюжеты фильмов, которые видел, и книг, которые прочел. Он декламировал ей стихи. Ему нравилась ее природная любознательность и то, как просто она признавалась, что чего-то не знает (это так отличало ее от кичливых университетских интеллектуалов). Читая роман, молодой человек предвкушал, как будет пересказывать его Ми Ран. На протяжении долгих месяцев разлуки Чон Сан старался запоминать самые яркие эпизоды, прокручивал в уме свои рассказы, представляя, как будут светиться восторгом глаза девушки и как она будет громко смеяться (а не хихикать, жеманно прикрывая рот ладонью). Но теперь Чон Сан отдалялся от Ми Ран: голова его была полна новых идей, но он не мог их озвучить.

Не то что бы он не доверял своей девушке — никем другим, за исключением ближайших родственников, он так не дорожил. По мере того как школьные и университетские друзья разъезжались кто куда, Ми Ран начинала играть в жизни молодого человека все более важную роль. И все-таки он не позволял себе говорить с ней о вещах, которые его так беспокоили. Если она будет знать то, что знает он, не сделает ли это ее такой же несчастной, как он сам? Как она будет разучивать с голодными детьми песни, прославляющие Ким Чен Ира, если ей станет известно, насколько богато живут люди в Южной Корее? Зачем ей знать о капиталистических реформах в Китае или России? Чон Сан беспокоился за Ми Ран. С ее классовым происхождением она должна была вести себя еще более осторожно, чем все окружающие. Стоило ей один раз случайно оговориться, и она запросто могла бы отправиться в лагерь. Разговаривая о голодающих детях, влюбленные пользовались всевозможными эвфемизмами: «ситуация», «Суровый Марш». Говорить более определенно они не могли, поскольку тогда пришлось бы называть тех, кто повинен в страданиях людей.

Другая тема, которую Чон Сан не затрагивал в разговоре с девушкой, была личной. Молодой человек подозревал, что Ми Ран обидело его решение остаться работать в университете. Поддерживать отношения сейчас оказалось сложно, как никогда: железная дорога работала ужасно, почтовая система — ничуть не лучше. Да и дома все было непросто. Телефона ни у кого не имелось, а оставлять друг другу записки влюбленные не решались. Чтобы договориться о встрече, Чон Сану приходилось ловить Ми Ран на улице или на работе. Он часами пробирался через метель к детскому саду, используя в качестве ориентира железнодорожные пути. Когда он наконец приходил на место, пальцы его не гнулись от холода, а ему говорили, что воспитательница уже ушла.

Влюбленные виделись всего два раза в год — во время летних и зимних каникул. После долгой разлуки преодолеть первоначальное смущение бывало непросто. Ми Ран изменилась. Волосы, которые она раньше коротко стригла, отросли до плеч. Девушка собирала их в пучок, как большинство других молодых кореянок. Еще Чон Сан с удивлением заметил, что она начала пользоваться косметикой.

Но главное заключалось в том, что оба они уже стали по-настоящему взрослыми людьми: ему 27 лет, ей 25. Назревал вопрос об их будущем, но ответа на него не было.

Речь о браке зашла неожиданно во время одного из приездов Чон Сана домой. Ми Ран побывала на свадьбе у одноклассницы, а после ужина Чон Сан встретил ее возле дома, и они направились в сторону горячих источников. Был ясный вечер, кругом ни души. Молодой человек и девушка побродили по дорожкам среди деревьев, прошли мимо искусственного водопада и бассейна под ним. Наконец, они уселись на свою любимую скамейку, откуда открывался вид на горы и луну.

Ми Ран развлекала Чон Сана описанием свадебной церемонии и портретной характеристикой жениха. «Не понимаю, зачем люди женятся так рано», — вдруг выпалил молодой человек. Недавно он читал классическую корейскую поэзию и без труда извлек из богатого багажа, хранившегося в его памяти, стихотворение о печалях молодой невесты:

Разве тигр в горах может быть так страшен, как свекровь?

Разве самый сильный мороз может быть так суров, как свекор?

Даже бобовые стручки, лопающиеся под ногами, не глядят так нагло, как младшие братья мужа.

Нет, даже самый острый перец не так горек, как жизнь замужней женщины.

Чон Сану стихи казались забавными. Ми Ран засмеялась, но как-то неуверенно, и ему показалось, что она восприняла их как предостережение.

На самом деле Чон Сан не слишком задумывался о браке — или старался не задумываться. Как бы то ни было, он не мог представить в роли своей жены кого-то, кроме Ми Ран, даже при том что женитьба на ней лишила бы его шансов на вступление в Трудовую партию, а без членства в партии ему вряд ли удастся получить постоянное место в университете в Пхеньяне. Но все эти ограничения имеют силу только при существующем режиме. А что если он, Чон Сан, сбежит из КНДР, может быть, и с Ми Ран вместе? А что если режим падет? Благодаря ночным бдениям у телевизора, Чон Сан знал: коммунистических стран, подобных КНДР, в мире уже не осталась — разве только Куба. Раз немцы объединились в 1989 году после падения Берлинской стены, то, наверное, и корейцы в один прекрасный день станут единой нацией?

Всякий раз, проходя на улице мимо трупа, над которым кружились мухи, или мимо исхудавшего ребенка, умирающего от голода, Чон Сан чувствовал, что конец близок. Граждане КНДР жили как будто в состоянии постоянной войны: нескончаемые бедствия сыпались на них, словно бомбы. В таких условиях Чон Сан не мог строить планы даже на неделю вперед, а мысли о женитьбе казались и вовсе неуместными.

Внезапно ему стало жаль себя и Ми Ран из-за того, что им выпала такая несчастливая жизнь. Он не хотел обидеть девушку этими стихами. Скорее в качестве утешения, чем с какой-либо иной целью, он сделал то, чего никогда прежде не делал: наклонился и поцеловал ее.

Точнее, это было лишь подобие поцелуя: молодой человек только слегка прикоснулся губами к щеке Ми Ран, но даже такого они до сих пор ни разу себе не позволяли. Влюбленные знали друг друга уже тринадцать лет, встречались уже девять, но максимум, на что осмеливались, — это держаться за руки.

Ми Ран выглядела изумленной. Она не рассердилась, но встревожилась. Резко поднявшись со скамейки, девушка жестом призвала Чон Сана сделать то же самое. «Пойдем дальше», — сказала она.

Внезапный порыв Чон Сана застал Ми Ран врасплох. Хотя представление о сексе у нее было самым туманным, она знала, что поцелуй может привести к тому, чего она совсем не хочет. Ей не раз рассказывали истории о девушках, которые спали с мужчинами и оказывались в большой беде. В стране не существовало никаких контрацептивов, единственным средством контроля рождаемости были дорогостоящие и рискованные аборты.

В отличие от своего парня-мечтателя, Ми Ран много думала о браке. Две из трех ее сестер уже вышли замуж и имели детей, подружки по старшей школе обзавелись женихами. Ей пора было всерьез задумываться о своем будущем. Но она не надеялась, что Чон Сан на ней женится.

Правда, ее положение в последнее время улучшилось. К 1990-м годам у Ким Чен Ира появились более серьезные враги, чем семьи тех, кто сражался не на той стороне в Корейской войне 50-летней давности. Подобно тому, как исчезает детский шрам под старческими морщинами, постепенно стиралось клеймо политической неблагонадежности. Даже по северокорейским законам по прошествии трех поколений «дурная кровь» уже считалась достаточно разбавленной. Ми Ран и ее младшего брата приняли в педагогическое училище. Красота старшей сестры компенсировала ее происхождение, и девушка удачно устроилась в жизни: ее муж работал на военном предприятии, и они жили на закрытой армейской базе в одном из немногих близлежащих районов, где остались нетронутые леса. Она снабжала родственников грибами — ценным продуктом, который можно было обменять на другую еду.

И все-таки определенные ограничения продолжали существовать. Ми Ран, к примеру, сомневалась, что она или кто-либо из ее родных сможет получить разрешение на проживание в Пхеньяне. Если бы они с Чон Саном поженились, им в лучшем случае пришлось бы жить в Чхонджине, а она чувствовала бы себя виноватой в том, что он пожертвовал ради нее карьерой в столице. Глядя на его бледное серьезное лицо, на очки, которые он начал носить еще в школьные годы, девушка испытывала тревогу. Скорее всего, в Чхонджине Чон Сана ожидала бы судьба его учителей, тех самых умерших с голоду интеллектуалов, которые наизусть цитировали Толстого, но не имели ни малейшего понятия о том, как себя прокормить.

Не меньшую преграду представляли собой родители молодого человека. Ми Ран никогда не встречалась с ними, только слышала о них. Они наверняка пришли бы в ярость, вздумай Чон Сан на ней жениться. Его отец мог пригрозить, что убьет себя, а мать притворилась бы больной. Чон Сан был послушным сыном. Он никогда бы не пошел наперекор родителям.

Те, кто приехал из Японии, обычно заключали браки с себе подобными. Чон Сану подыщут подходящую невесту с японскими деньгами, или же он женится на какой-нибудь коллеге, интеллектуалке себе под стать. Этот романтически настроенный молодой человек был просто не ровня Ми Ран. «Нужно смотреть правде в глаза», — рассуждала она.

Девушка старалась представить себе, какой будет ее жизнь без Чон Сана. Обычной. Безо всякой поэзии. Ми Ран выйдет замуж за заводского рабочего или шахтера вроде ее отца. Родятся дети. Жить она будет в шахтерском поселке или в Чхонджине. Ей казалось, что вокруг нее смыкаются стены.

Между тем работа в детском саду превращалась в сплошное страдание. В группе осталось всего пятнадцать человек из пятидесяти. Каждое утро воспитательница со страхом входила в обветшалое здание, где постоянно царила печаль по ушедшим воспитанникам. Дети больше не смеялись, как раньше. Никто не мог сосредоточиться на занятиях — ни дети, ни сотрудники, которым не платили со времени смерти Ким Ир Сена. Однажды Ми Ран спросила у заведующей, когда им снова начнут давать зарплату, но женщина только горько усмехнулась: «Может быть, когда мы объединимся с Южной Кореей».

Ми Ран стала подумывать о том, чтобы сменить профессию. Пожалуй, она могла бы работать на рынке или найти место на одной из швейных фабрик. Она так старалась поступить в училище, стать педагогом и влиться в общество. Теперь же ей казалось, что все это было впустую.

Кроме всего прочего, Ми Ран сильно беспокоилась из-за отца. Ему было уже далеко за шестьдесят, и ей казалось, он буквально тает у нее на глазах. Годы согнули жилистое тело Тхэ У, а в последнее время он все больше и больше худел. Это огорчало мать Ми Ран, которая так гордилась тем, что обеспечивает семью нормальным питанием. Тхэ У целыми днями слонялся по дому. Иногда он брался что-нибудь делать, например чинить стол или шкаф, а потом бросал свою затею и забывал о ней. Раньше отец Ми Ран был молчалив, но теперь все время болтал с любым, кто оказывался рядом, или даже сам с собой. Он говорил о таких вещах, о которых полвека молчал. Уносился мыслями в Южный Чхунчхон, в свое детство, к красавицам-сестрам. Хвастался своим отцом и каким-то дальним предком, который был янбаном — благородным человеком. От воспоминаний о прошлом глаза Тхэ У наполнялись слезами. На свадьбе третьей дочери он сделал то, чего семья от него никак не ожидала, — напился.

Отец Ми Ран всегда отличался от других северных корейцев своего поколения тем, что не брал в рот спиртного. По сути, это было что-то вроде защитного механизма. В 1960-е Тхэ У стал свидетелем того, как некоторые его друзья — такие же, как он, бывшие южнокорейские военнопленные — попали в беду из-за того, что, напившись, сболтнули лишнего. Но теперь отец Ми Ран решил немного расслабиться. Свадебное застолье проходило у них дома. Подавали домашний кукурузный самогон, и Тхэ У выпил три стакана. К тому моменту, как гости начали расходиться, он затянул сентиментальную южнокорейскую песню из своего детства, словно забыв о том, что вокруг чужие люди:

Раньше я держал маму за руку,

А потом отпустил ее, чтобы достать фруктов и пирожков.

О, как бы я хотел снова взять за руку мою маму…

Тхэ У умер в 1997 году в возрасте 68 лет. Ми Ран в этот момент не было дома, с отцом оставался ее брат. Он рассказал сестрам, что последним словом, которое тот произнес, было «мама».

В последние месяцы перед смертью Тхэ У все больше говорил о своей семье. Он заставил единственного сына заучить имена предков из фамильной хроники, которая есть в большинстве корейских домов. Он сам был единственным мальчиком в семье, поэтому именно его сын должен был продолжать род.

Было у него и еще одно последнее желание, казавшееся почти невыполнимым. Тхэ У хотел, чтобы южнокорейским родственникам сообщили о его смерти. Эта просьба звучала, как бред умирающего.

Хотя почти полвека минуло с Корейской войны, между Северной и Южной Кореей не было ни почтового, ни телефонного сообщения. Красному Кресту запрещалось передавать людям известия друг о друге. (Правда, в 2000 году организовали показательное воссоединение нескольких семей, но подавляющее большинство корейцев так и не увидели родных, живущих по другую сторону от демилитаризованной зоны.) Ми Ран, ее сестры и брат считали, что южнокорейские бабушка и дедушка давно умерли, а о тетках с отцовской стороны они вообще ничего не знали. Связаться с родственниками не представлялось возможным.

Через год после смерти Тхэ У сестра Ми Ран, Со Хи, прибежала домой запыхавшаяся и раскрасневшаяся от возбуждения. Она разговаривала с другом, который признался, что регулярно ездит в Китай. Его тамошние знакомые могли бы помочь Со Хи связаться с родственниками отца. «Если ты находишься в Китае, — сказал он, — можно просто снять телефонную трубку и позвонить в Южную Корею». И вот теперь девушка думала, не стоит ли попробовать.

Вначале Ми Ран и Со Хи отнеслись к этому предложению с подозрением. Ведь в КНДР нельзя доверять никому, кроме ближайших родственников. То, что выглядело как дружеский жест, запросто могло оказаться ловушкой. Но после нескольких дней раздумья сестры все же решили поверить другу. У него в Китае были родственники и целая сеть полезных знакомств. Он знал человека с машиной, который мог довезти беженцев до границы, и пограничника, который подсказал бы, где перейти реку, а также подкупил бы нужных людей. Еще у друга был двоюродный брат, живущий в собственном доме на китайском берегу: там беглецы могли надежно укрыться.

Ми Ран и Со Хи собрались поехать вместе на несколько дней. Они поделились своим планом только с одним человеком — недавно вышедшей замуж сестрой. Та поклялась хранить молчание, но все-таки не смогла удержаться и проболталась матери, которая решительно воспротивилась задуманному. «Незамужним девушкам нельзя ехать в Китай одним», — заявила она. Ходили слухи, будто в КНР северокорейских женщин насилуют, похищают для работы в секс-индустрии или же убивают и продают на органы. Перечить матери было невозможно.

Родственники собрались на семейный совет, чтобы решить, что делать. Брат Ми Ран хотел сам отправиться в Китай как единственный мужчина в семье. Но этот вариант тоже не понравился матери: парню едва исполнилось 22 года, он был младшим ребенком, долгожданным сыном.

Наконец решили, что Ми Ран, Со Хи и их брат отправятся в путешествие вместе с матерью. Это будет семейная поездка. Третья сестра, недавно вышедшая замуж, не захотела ехать, а старшей, которая жила с мужем и детьми в военном городке, не рискнули ничего рассказывать: она ни за что бы не одобрила этот план.

Родные Ми Ран никогда не отличались особой приверженностью режиму (мать смеялась над женщинами, которые постоянно смахивали пыль с портретов вождей), но и явными оппозиционерами они не были. Самым смелым среди них оказался брат Ми Ран, Сок Чу, который, как потом выяснилось, втайне от всех слушал по ночам южнокорейское радио. Остальные не особенно интересовались политикой: они были слишком заняты своими делами, чтобы думать о том, что творится в мире.

По сравнению с другими северными корейцами семья Ми Ран в новых условиях, можно сказать, процветала. Мать продолжала управлять мельницей. Они не голодали, у них не было проблем с законом. Ничто не вынуждало их покидать КНДР. Но возможность представилась, одно потянулось за другим, сложился план, и поворачивать назад было уже слишком поздно. Бред умирающего стал побуждением, толкнувшим семью в сторону границы.

Две сестры, брат и их мать собрались в Китай, чтобы связаться с южнокорейской родней отца. Они понятия не имели, смогут ли найти кого-нибудь и будут ли им рады. Никто не осмеливался думать о том, чтобы действительно эмигрировать в Южную Корею.

Все элементы плана прояснились за считанные недели. В «гармошке» с тонкими стенами и множеством любопытных соседей нельзя было делать ничего такого, что выдало бы приготовления к поездке. Приходилось делать вид, будто все идет по-старому. Мать не могла распродать вещи, чтобы собрать денег в дорогу. Брат не мог заколотить окна, чтобы защитить дом.

До отъезда Ми Ран должна была кое-что сделать. В последнюю ночь она достала из своего платяного шкафа тщательно упакованный сверток. В нем хранились все письма от Чон Сана и вещицы, которые он ей дарил. Самую драгоценную вещь, украшенную стразами заколку в форме бабочки, приходилось оставлять. Письма нужно было уничтожить. Ми Ран порвала каждое на мельчайшие кусочки, прежде чем выбросить. Она не хотела, чтобы кто-нибудь проведал об их десятилетней дружбе с Чон Саном, о которой не знал никто, кроме брата и двух сестер. Теперь сохранить свои чувства в тайне было важнее, чем когда-либо.

Ми Ран убеждала себя: они едут в Китай совсем ненадолго, просто чтобы позвонить по телефону. Но в глубине души она знала, что, может, никогда больше не вернется домой независимо от того, как поведут себя южнокорейские родственники. Когда Ми Ран и ее родные окажутся за границей, они автоматически станут изменниками.

Девушка отчетливо слышала слова секретаря: «Она получила образование благодаря великодушию партии, а теперь предала Родину», — и ей не хотелось, чтобы ее поступок омрачил жизнь Чон Сану. После того как она исчезнет, он сможет жить по-прежнему. Найдет себе подходящую жену, вступит в Трудовую партию и сделает карьеру ученого в Пхеньяне. «Он простит меня, он поймет, — говорила она себе. — Так будет лучше для него самого».

Ми Ран покинула дом на следующее утро с маленьким рюкзачком на плече. Сев на велосипед, она как ни в чем не бывало помахала рукой матери и брату. Согласно плану, все они должны были уехать по отдельности, чтобы не привлекать внимания. Позже, днем, мать заглянула к соседке и сказала, что отправляется на неделю-другую к одной из дочерей, которой нужно помочь с маленьким ребенком. Это позволяло немного отсрочить тот момент, когда полиции сообщат об исчезновении семьи.

Общий сбор назначили в Чхонджине, где у сестры Ми Ран была квартира. Девушки отправились пешком к человеку, который должен был довезти их на машине до китайской границы. Ми Ран чувствовала себя на удивление спокойно, как будто каждое ее движение было чисто механическим. Она делала то, что должна была делать, совершенно не думая о последствиях. Но, идя по улице вместе с Со Хи, она в какой-то момент глянула на другую сторону дороги, и сердце ее замерло.

Она увидела, как навстречу им по противоположному тротуару идет Чон Сан — по крайней мере ей показалось, что это он. У Ми Ран было отличное зрение, и даже при том, что их разделяло шесть полос проезжей части, она могла бы поклясться, что видит Чон Сана, хотя стоял октябрь и молодому человеку полагалось находиться на работе в университете. Ми Ран почувствовала острое желание броситься через улицу и обнять его. Конечно же, таких вещей не подобало делать прилюдно, но ей столько нужно было сказать Чон Сану! Она хотела, чтобы он знал: он дорог ей, она беспокоится о его счастье, она благодарна ему за то, что своим примером он убедил ее поступить в педагогическое училище. Подпитываясь энергией Чон Сана, она не опускала руки, продолжала жить и что-то делать. Даже на нынешнюю авантюру она решилась отчасти благодаря ему. Ей жаль, если ее поступок огорчит его, но… Ми Ран одернула себя. Пока у нее в голове складывались эти фразы, она поняла, что не сможет удержаться и выложит то, о чем обязана молчать. А это навредит как ее, так и его семье.

Девушка продолжала шагать по своей стороне улицы, то и дело оглядываясь, пока мужчина, который мог быть, а мог и не быть Чон Саном, не скрылся из виду.

Родственники молча ехали в кузове грузовика в Мусан, шахтерский городок, где Тхэ У работал после лагеря военнопленных. Сейчас это был город-призрак, так как все шахты и фабрики закрылись. Но под внешней безжизненностью скрывалась кипучая деятельность многочисленных контрабандистов. Город располагался у реки Туманган в одном из самых узких ее мест и наряду с Хверёном и Онсоном служил коридором для нелегального перехода китайской границы. Переправка беженцев превратилась в отлаженный бизнес и стала одним из немногих в КНДР бурно развивающихся видов деловой активности. Водитель грузовика был из тех, кто зарабатывал на жизнь, перевозя к границе людей без паспортов и разрешений. Ехать на поезде никто не решался из-за жесткого билетного контроля.

Если бы кто-нибудь заметил путешествующую семью, в них вряд ли заподозрили бы беглецов. Под обычной одеждой они прятали свои лучшие вещи, чтобы в Китае их нищета не бросалась в глаза. К тому же, по легенде, они направлялись в Мусан на свадьбу. Багажа у них с собой было как раз столько, сколько требовалось для недельной поездки. В сумках лежали семейные фотографии, а также сушеные водоросли, креветки и крабы — традиционные чхонджинские деликатесы. Эти продукты предназначались не для собственного пропитания, а для подкупа. На 80 км пути до Мусана стояло два контрольно-пропускных пункта. Несколько лет назад Ми Ран и ее родные ни за что бы не рискнули отправиться в Мусан без разрешения на поездку, но на дворе был 1998 год и за еду покупалось практически все.

Переход запланировали на безлунную ночь. В час, когда пограничники должны были спать, беглецам предстояло добраться до пригорода Мусана, где пограничные посты отстояли друг от друга на 200 м. Время и место предварительно оговорили с китайским пограничником, который ждал прибытия «посылки» после полуночи.

Ми Ран шла одна. Согласно плану ее мать, брат и сестра ушли раньше. Считалось, что членам семьи лучше переправляться поодиночке. Когда пограничники ловили одного человека, можно было сказать, что ты просто ищешь еду. Если повезет, беглец отделывался легким наказанием — не больше года в трудовом лагере. Но, если бы задержали целую семью, их обвинили бы в попытке эмиграции из страны, и наказание оказалось бы значительно более суровым. Подробности были Ми Ран неизвестны, так как она не знала никого из тех, кто бежал за границу. Она старательно отгоняла от себя подобные мысли.

Проводник вывел ее из Мусана по грунтовой дороге, идущей параллельно реке, и оставил на краю кукурузного поля. Жестом мужчина показал ей, что она должна пересечь поле и выйти к берегу. «Просто шагай прямо. Никуда не сворачивай», — сказал он.

К этому моменту неестественное спокойствие Ми Ран улетучилось. Она дрожала от страха и холода. Стояло бабье лето, и день был теплым, но к ночи температура упала. На голых ветвях деревьев оставались лишь отдельные упрямые листья. Девушку, идущую через поле, могло быть прекрасно видно издалека. Урожай уже собрали, и, как бы она ни старалась ступать бесшумно, сухие кукурузные стебли хрустели у нее под ногами. Ми Ран чудилось, будто за ней кто-то наблюдает и только ждет подходящего момента, чтобы схватить ее за шею.

Без света следовать указанию идти прямо оказалось очень трудно. Где находится это «прямо»? И где река? Наверное, Ми Ран уже должна была до нее дойти. А вдруг она заблудилась и идет в обратную сторону?

И тут беглянка едва не врезалась в высокую стену, которая выросла прямо у нее на пути и тянулась в обе стороны, сколько хватало взгляда. Это была белая бетонная ограда наподобие тех, которыми обносят тюрьмы и военные базы. Неужели Ми Ран попала в ловушку? Скорее бы выбраться отсюда!

Девушка пошла вдоль стены, ведя по ней ладонью. Постепенно ограждение становилось все ниже и ниже, пока не оказалось настолько низким, что через него легко было перелезть. Теперь все стало понятно. Это была просто подпорная стена, защищающая поля от паводка. Ми Ран перелезла через нее и добралась до воды.

Осень в Корее — сухой сезон, так что река совсем обмелела. Вода едва доходила до колен, но была такой холодной, что ноги у Ми Ран тут же онемели. Кроссовки наполнились водой и стали свинцовыми. Девушка забыла, что ей советовали подвернуть брюки. Илистое дно оказалось очень скользким. Ми Ран медленно поднимала одну ногу, потом другую. Шаг за шагом она двигалась вперед, изо всех сил стараясь не упасть в воду. В мозгу звучали слова проводника: «Никуда не сворачивай».

Внезапно Ми Ран ощутила, что уровень воды понизился до лодыжек. Выбравшись на берег, девушка стояла и озиралась по сторонам, пока с ног стекали холодные струи. Она была на китайской территории, но ничего не могла разглядеть. Казалось, вокруг никого нет и она совершенно одна в темноте. Горло перехватило, во рту пересохло, но даже будь она в состоянии крикнуть, то все равно не решилась бы.

Ми Ран не на шутку запаниковала. Оглянувшись, она посмотрела в сторону корейского берега. Даже отсюда виднелась белая стена, которая так ее напугала. А за стеной было кукурузное поле, тянувшееся до дороги, где Ми Ран рассталась с проводником. Если она сумеет добраться до шоссе, то попадет обратно в Мусан. Там сможет сесть на поезд до Чхонджина и уже завтра окажется дома. Она снова станет работать в детском саду. Все будет так, как если бы она никуда не уезжала.

Пока Ми Ран обдумывала свое положение, среди деревьев послышался сначала какой-то шорох, потом мужской голос: «Нуна, нуна!» Это брат звал ее, окликая корейским словом, означающим «старшая сестра». Ми Ран протянула ему руку и навсегда простилась с КНДР.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.