Ангел времён

Ангел времён

Ангел времён

Владимир Бондаренко

литература Культура

мысли накануне 70-летия

В России и на самом деле надо жить подольше. Есть страны, где за последние 50 лет почти ничего не происходило. Жизнь идёт и идёт. А у нас с 1946 года, года моего рождения, грандиозные события следовали одно за другим. Я ещё помню отчётливо смерть Иосифа Сталина, плач на улицах, помню начало Оттепели, когда внезапно дочка одного из карельских высоких чиновников Ленка Коцюбинская, сидевшая за соседней партой, вдруг заявила, что Сталин — негодяй, и это поразило даже учительницу, ещё не успевшую осмыслить начало хрущевского правления. Помню первые спутники, за которыми мы наблюдали по вечерам, забравшись на сарайки, полёт Гагарина в космос. Кубинский кризис, когда мы были накануне атомной войны, венгерские события, Чехословакию и затем афганскую операцию. Впрочем, в Афганистане мне довелось побывать как журналисту, объехать все горячие точки, от Герата до Кандагара.

Конфликт с Китаем, вьетнамская война, и так — вплоть до Перестройки.

Но обратимся к литературе, которой и посвящена вся моя жизнь. Литература в тот атеистический период стала для меня и религией, и верой, и смыслом жизни. Книги я полюбил с самого раннего детства. Думаю, любовь к книгам и сделала меня критиком. Как и положено, начинал я со стихов, с каких-то рассказиков, но читать мне было интереснее, чем писать. Наслаждение от чтения было выше, чем наслаждение от творчества. Анализировать книги было интереснее, чем анализировать жизнь.

Впрочем, и в самой литературе тоже события происходили не менее важные, чем в жизни. При мне начинали активизироваться шестидесятники, журнал "Юность", "Коллеги" Василия Аксёнова, "Продолжение легенды" Анатолия Кузнецова, при мне зарождались деревенская проза и тихая лирика, в родном моём журнале "Север" вышло "Привычное дело" Василия Белова. Помню и первые дискуссии патриотов и демократов. Отдельно, уже в качестве не просто литературных, но и общественных событий, воспринимались публикация "Не хлебом единым" Дудинцева в "Новом мире" (как писателя я сразу же оценил не очень высоко, но социальная острота была налицо), затем "Доктор Живаго" и Нобелевская премия Борису Пастернаку…

Постепенно я стал не просто наблюдателем, но и участником — пусть самым рядовым — насыщенной литературной жизни. В 1965 году, полвека назад, была опубликована моя первая заметка в одной из ленинградских газет, а в 1971 году, сорок пять лет назад, в журнале "Север" появилась моя первая статья, и вскоре ещё одна статья в журнале "Юность". Регулярно публиковались мои статьи в задиристом молодёжном петрозаводском "Комсомольце", где я сдружился с Юрой Шлейкиным.

Пришло и первое шумное признание — совершенно неожиданно для меня. В журнале "Север" вышли мои заметки, где я вспоминал про вологодскую ссылку Бердяева и Луначарского, Савинкова и Богданова, цитировал из эмигрантских изданий и Бердяева, и Савинкова. Я и знать не знал, что упоминать их в то время было запрещено, тем более, они были в одной политической ссылке царских времён. Думаю, не знал этих имён и карельский цензор.

И вдруг в главной тогда газете "Правда" появилась обширная статья русофобствующего марксиста Юрия Суровцева с резкой критикой в адрес "молодого критика Владимира Бондаренко" за его "антиленинскую позицию" по русскому национальному вопросу, выраженную в полемических заметках "Сокровенное слово Севера". Карельского цензора изгнали с работы, по поводу моей статьи было принято решение Карельского обкома КПСС. Постановление об ошибочности статьи было цензурным Главлитом разослано по всем литературным изданиям страны, а в Москве состоялось заседание секретариата Союза писателей СССР, посвящённое идеологическим ошибкам журнала "Север".

Так либералы сразу же и загнали меня в русский патриотический лагерь. Далее — работа в "Литературной России", журналах "Октябрь" и "Современная драматургия", завлитом в двух главных театрах страны: Малом и МХАТе, и с 1990 года в газете "День"—"Завтра". В 1997 году основал газету "День литературы". Но о себе писать не хочется, больше о других, значимых литературных событиях , коим я стал свидетелем.

Пишу эти строки 11 февраля, в день рождения Юрия Поликарповича Кузнецова, и не просто в день рождения, а в день его 75-летия. Казалось бы, отмечать юбилей нашего державного гения должны были в Большом театре или в Колонном зале, или, на худой конец, в Большом зале ЦДЛ. Но нет же, еле-еле сумели провести юбилейную конференцию в одной из аудиторий Литинститута, где Юрий Поликарпович многие годы преподавал.

Почему сегодня почти никому, кроме редких ценителей поэзии, не нужна каменная поступь этого поэтического гиганта?

Для примера, в 20-е годы ХХ века так же превозносились имена Бориса Пастернака, Анны Ахматовой и других, и куда-то в тень отбрасывался державный гигант Владимир Маяковский, мало кто из чиновников или литераторов был заинтересован в том, чтобы сохранить о нём память. Его почти не издавали, а правительственные решения об увековечивании его памяти по большей части игнорировались. Понадобилось письмо Лили Брик, честно говоря, написанное ею из самых меркантильных соображений — дабы получить все гонорары за издания Маяковского и другие материальные ценности, — но, тем не менее, для русской и советской поэзии письмо очень нужное и полезное, ибо Иосиф Сталин написал красным карандашом поперёк него: "Товарищ Ежов! Очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остаётся лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны… Сделайте, пожалуйста, всё, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов. Привет! И. Сталин"

Слова Сталина мгновенно были приняты к сведению. Письмо было послано Лилей Брик 24 ноября 1935 года. Уже 5 декабря вторая и третья фразы резолюции были напечатаны в "Правде", хотя и с намеренной опечаткой. Вместо "лучший, талантливейший" было опубликовано: "лучший, талантливый". Исправили формулировку лишь в "Правде" 17 декабря, и в этот же день Триумфальную площадь в Москве переименовали в площадь Маяковского. Далее, по словам Пастернака, Маяковского "…стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине".

Лучше бы Пастернак этого не писал, ибо на первую роль столь же принудительно до письма Сталина начинали вводить его самого.

Но вернёмся к нашим дням и к Юрию Кузнецову. Думаю, более державного и государственного поэта — уже не советского, а русского — в современной поэзии нет. Многие его стихи уже давно могли бы звучать с самых высоких государственных трибун. Самому поэту, не так давно ушедшему в мир иной, никаких почестей не надо. Он сам знал себе цену. Мне довелось часто и подолгу общаться с Юрием Поликарповичем. Не набиваюсь в его близкие друзья, но мы вместе получили дачи в писательском посёлке Внуково, там он уже до самой смерти предпочитал жить. Со своим ближайшим соседом по даче Валентином Устиновым он быстро и окончательно рассорился; даже со своим начальником по журналу "Наш современник" Геннадием Гусевым, тоже жившим неподалёку, на даче не общался. А ко мне приходил частенько и подолгу беседовал, иногда мы гуляли в соседнем лесу. Думаю, Кузнецов нашёл во мне прежде всего своего бескорыстного ценителя и внимательного слушателя. Вот потому, прекрасно зная его истинную высокую державность, я никак не мог понять, почему ни в Союзе писателей, ни в идеологическом аппарате Кремля не востребована его поэзия?

Вот и сейчас, почему нашему президенту никто не предложил возглавить празднование его юбилея? Или надо его вдове Батиме написать своё письмо Путину? Только кто его передаст? Кто поставит памятник гениальному поэту в Краснодаре и в Москве? Кто назовёт одну из площадей его именем?

В конце ХХ века в России жили два поэтических гения: Иосиф Бродский и Юрий Кузнецов. Одному выдали почестей по максимуму, хотя его державность была совсем иного свойства, а Кузнецова просто забыли. Гений никуда не девается, через пятьдесят, через сто лет признают и его. Но почему сегодня, когда наш президент так взывает к державности и патриотизму, он не опирается на поэзию Юрия Кузнецова? Или (уже вспоминая его стихи "Тегеранские сны") поэт сам на роль своего державного властителя "…никого не утвердил"? И нынешняя державность — мнимая, поскольку не нуждается в поддержке гениальных поэтов?

Хочу сказать пару слов и о поколении "сорокалетних", открытых и воспетых мною, коим уже сегодня по семьдесят?восемьдесят. О поколении, официально не признаваемом как явление до сих пор.

Это поколение, опередившее своё время. Бывали поколения отрицающие, как, например, шестидесятники, бывали поколения утверждающие, как послереволюционное. Поколение "сорокалетних" лет на десять опередило Перестройку. В то время, когда страна уверенно шла к пропасти, к взрыву советской системы, когда вся литература спорила о прошлом, поколение "сорокалетних" уже думало: куда идти дальше? И стране, и обществу, и самой литературе? Думает до сих пор. Выбирает между капитализмом и социализмом, между рынком и планом, между империей и национальным государством. Разница между патриотами и либералами не так существенна, пригодятся и те, и другие. Главное — определиться: куда мы идём? Какое государство строим? И какая литература нужна будет этому государству? Думаю, подлинный анализ предперестроечного времени дан в трёх книгах: "Надпись" Александра Проханова, "Пушкинский дом" Андрея Битова и "Предтеча" Владимира Маканина… Но по-настоящему не востребованы ни, опять же, державная проза Александра Проханова, ни либеральная проза его сверстника Андрея Битова. А без литературы вся страна словно отключена от высших, космических энергий, влача жалкое и убогое существование…

Вот так, в спорах о государстве и литературе, проходила и проходит вся моя жизнь.