Пепел Чернобыля

Пепел Чернобыля

Пепел Чернобыля

Александр Проханов

Политика Технологии Чернобыль Общество

«звезда Полынь на грудь мою упала…»

В середине восьмидесятых я написал книгу об атомной станции, которая называлась "600 лет после битвы". Начата книга была в период ранней горбачевской перестройки, когда вдруг открылись все шлюзы нашего общества, и из советского монолита стали появляться массы всевозможных субкультур, тенденций, философских школ, эстетических направлений, политических объединений — русские националисты, еврейские националисты, интернационалисты, христиане всех мастей, авангард, ретро, колдуны, мистики. Тогда были восстановлены, по существу, партии кадетов, эсеров, ранних большевиков… Тогда возникло потрясающее цветение, толкотня всех форм, как будто внезапно наступило тепло, и все ростки выскочили на поверхность. Мне хотелось написать роман, который, с одной стороны, характеризовал бы государство, его мощь, его стремление в космические выси, его пафос сродни раннему советскому авангарду, который связан с сооружением Вавилонской башни, в данном случае — электростанции. А с другой стороны, мне хотелось показать, как в одну мощную электростанцию, в её огромный объём вмурованы, вмонтированы все сложнейшие социальные проявления.

Я поехал описывать Калининскую АЭС. Эта станция строилась в Удомле, недалеко от Москвы. Тогда один блок уже работал, строился второй. Мне хотелось посмотреть создание этой Вавилонской башни. И я был страшно увлечён процессом создания, когда из тысячи самых разных форм, деталей — от крохотного винтика, болтика, стеклянного прибора до огромных махин стальных конструкций, лавины бетона, драгоценных сплавов золота, платины, серебра, электроники — усилиями людей складывается модель современной цивилизации. Я был восхищён человеческим трудом, могучим порывом людей, творящих другую, будущую реальность.

Я восторгался красотой созидания, человеческого труда, усилий, но при этом чувствовал, что в моём романном сюжете недостаёт какой-то драмы, срыва, слома, как это бывает в любой жизненной истории. И тогда я задумал описать аварию. Через неделю после этого я поехал в очередной раз на Калининскую станцию и там узнал, что в Чернобыле что-то случилось. Об этом говорили глухо, неясно, но я сразу понял, что случилась авария. И эту аварию, казалось мне, накликал я. Как известно, замыслы сбываются.

Через десять дней я уже был в Чернобыле. Я прилетел из Москвы на самолёте, который сел на военном аэродроме под Киевом. Там я пересел на военный вертолёт, и мы взлетели.

Помню тот восхитительный майский, почти летний день. Мы летели над Киевом, над Владимирской горкой, над золочёной Киево-Печерской лаврой, где сияли солнечные купола, Днепр отражал солнце, а за Днепром виднелись молодые леса.

Я обратил внимание, что вертолёт изнутри обшит свинцовой оплёткой. Известно, что свинец не пропускает радиацию. Я встал в кабине между первым и вторым пилотами и смотрел сквозь блистеры, сквозь стеклянную кабину в надвигающиеся дали. Перед пилотами помимо всех приборов, всех прицелов — машина была боевая, пятнистая, она воевала в Афганистане — был радиометр, который измеряет радиацию. И когда мы стали приближаться к какому-то сизому, размытому туману, лётчик сказал: посмотри. Я видел, как вздрогнула стрелка на этом радиометре и медленно пошла вверх. Это означало, что вертолёт влетал в зону радиации. И мне показалось это странным, поскольку ничто не предвещало беды: под нами были изумительные леса, чудесные зеленеющие поля, но в воздухе уже веяла невидимая таинственная смерть. Это было моё первое ощущение Чернобыля, ещё до того, как я увидел станцию и город.

Мой вертолёт был облачён в свинец.

Пятнистая земля в тумане проплывала.

Вонзив в меня отточенный зубец,

Звезда-Полынь на грудь ко мне упала.

Я не застал в Чернобыле первых, самых трагических дней, когда изумительные герои-пожарники первыми ворвались в пылающий блок, тушили пожар, приняв страшные, разрушительные дозы радиации, которые, по существу, их испепелили. Они ещё были живы, но уже лежали в клиниках и умирали мучительной смертью. 

Но первый шок почти прошёл. Город Чернобыль был наполнен людьми. Массы всевозможных служб, людей, машин, подразделений. Военные, генералы, академики Александров, Легасов, представители центральных партийных органов Украины и Москвы, специалисты, инженеры, радиологи — все были одеты в белое. Весь Чернобыль, казалось, был наполнен таинственными существами в белых саванах. Я ещё не понимал, что произошло, какая беда пришла в страну, хотя ездил на АЭС. На каждом перекрёстке стояли станции по дегазации и машина, которая въезжала, упиралась в шлагбаум, её отвозили на площадку, и мы покрывались пеной, мы все были в белой пене, эта пена хлестала по кабинам, по стёклам, кое-что залетало внутрь. Это была дегазация. В стороне стояли машины, экскаваторы, грузовики, к которым лучше было не подходить, они уже все были напитаны ядом радиации.

Когда я увидел в первый раз станцию, куда меня подвезли со стороны, где ещё не была видна авария, то есть с парадного входа, меня поразили красота, какая-то потрясающая точёность, эстетизм, конструктивизм этой станции. Но вся станция была облеплена, как какими-то шмелями или муравьями, самыми разными людьми, которые двигались очень странно. Все они передвигались по каким-то странным траекториям. Так летают бекасы, которые постоянно делают поразительные виражи. Оказалось, что территория вокруг станции была заражена ядовитыми частицами графита или урана, поэтому радиометристы проложили пути, по которым можно было двигаться в нужных направлениях. Они были помечены ориентирами.

Скажем, когда я впервые бежал к штольням, мне говорили: видишь, там стоит брошенный экскаватор, беги на него, не добегая до него метров семи, поворачивай резко налево, увидишь там красный край обшивки, беги туда, потом ты увидишь тропу и т. д. У всех были свои невидимые тропы, невидимые коды среди препятствий, которые тоже были не видны. 

В ту пору над станцией продолжали летать вертолёты, которые сбрасывали свинцовые чушки в этот разрушенный кратер. Предполагали, что можно забросать, залить свинцом и закупорить это чудовищное дупло, из которого всё время шла гарь, шли миазмы и отравляли всё вокруг. И вертолёты налетали один за другим на это дупло, нависали над ним и сбрасывали туда, как бомбы, эти чушки. Но потом оказалось, что это непродуктивно, потому что свинец там расплавлялся мгновенно, начинал испаряться, и свинцовые ядовитые газы разлетались ещё больше. 

Твой вертолёт пикировал на блок.

Кидал свинец в урановую печку.

Тебя уже огонь смертельный сжёг,

Но ты летел, как бабочка на свечку.

Лётчики были в основном из Закарпатского военного округа, они прошли Афганистан, были награждены орденами, медалями "За отвагу", там были Герои Советского Союза, и они смело летали на эту бомбёжку, до конца не понимая, а может, не думая о том, что им грозит. Многие из этих лётчиков потом погибли, как и пожарные, отравленные радиацией. И вид пятнистых вертолётов, которых я нагляделся в своё время в Афганистане, зависающих над Чернобыльской станцией и сбрасывающих туда свинцовые бомбы, навсегда остался на сетчатке моих глазных яблок. 

Ты воевал в Лубанго, в Кандагаре.

Так много войн ты вынес на плечах.

Твой вертолёт повис в туманной гари,

И ты сгорел в невидимых лучах.

Люди, которые участвовали в этой чернобыльской эпопее — герои. Не пафосные герои, а очевидные герои, которые погибли, жертвуя собой. После этого случилась перестройка, сломался строй и все ориентиры, и на место этих героев вступили гламурные девы, эстрадные певцы, какие-то проходимцы и авантюристы. Настоящих рыцарей, которые клали головы свои во имя Родины, забыли…

Отдайте честь и приспустите флаги.

Пусть им воздастся славой лучезарной.

Их погребли в бетонном саркофаге,

Обугленных чернобыльских пожарных.

В чём была главная опасность этой аварии? Огромный ком расплавленной лавы, спёкшегося угля, образовавшийся при пожаре, имел такую температуру, что постепенно прожигал бетонное ложе, медленно опускался вниз, всё глубже и глубже. Боялись, что он прожжёт своё основание, расплавит его и, уйдя в почву, достигнет грунтовых вод, что повлечёт гидравлический, паровой взрыв огромной силы, который будет ещё страшнее, чем сама авария. 

Донецкие шахтёры в колоссальном темпе выполняли работы по предотвращению этой новой катастрофы. Я видел, как они работают. Они пробегали по извилистой тропе к станции, вбегали в узкую щель, которая вела под реактор, под повреждённый четвёртый блок, работали отбойными молотками, крепили это всё деревом, уставали смертельно, их меняли следующие бригады. Они работали надрывно и почему-то очень весело. Конечно, им платили большие деньги за эти авральные работы, и быть может, они не понимали, какая им угрожает опасность. Однако, скорее всего, то была надрывная весёлость, которую описал Толстой, когда на поле брани под Бородином люди проявляли весёлую лихость перед лицом гибели. Помню, я проник туда, в эту штольню, подошёл к плите — бетонному днищу страшной чаши реактора — и приложил к плите ладони, чтобы почувствовать сквозь толщу бетона раскалённую жуткую магму, которая там качалась. Я и сейчас чувствую её своими ладонями. 

Взрыв в четвёртом блоке, по существу, отравил и соседний, третий блок станции. Осколки взлетевшей огромной массы металла с частицами графита, урана, падали на крышу станции, пробивали кровлю и попадали внутрь. Крыша третьего блока тоже была пробита, он тоже был отравлен. Необходимо было уничтожать эти очаги радиации, очаги беды. На это были брошены солдаты химической защиты, молодые парни срочной службы. Сквозь пробитую кровлю, помню, под разными углами падали солнечные лучи, множество огненных косых лучей. За стеклянной стенкой у дверей реакторного зала выстроилась вереница солдат химической защиты, молодые парни девятнадцати-двадцати лет в респираторах, одетые в бахилы, в прорезиненные костюмы, которые позволяют защищаться от радиации. Радиометристы заранее определили, в каких местах реакторного зала находятся радиоактивные фрагменты. Задача перед ними стояла такая: солдат должен был, войдя в зал, схватить лежавшие у порога совок и метлу (какими домохозяйки подметают кухни), на бешеной скорости промчаться к указанной точке, смести веником вредоносный мусор на совок, пробежать к контейнеру, опрокинуть в него этот совок и опрометью бежать назад. Вся операция должна была занимать не больше минуты с какими-то секундами. После этого солдат тут же покидал место аварии. Он получал за это время максимально допустимую дозу.

Помню, как стоявший у входа офицер выкликал очередного солдата, тот подходил, и я видел по глазам, что ему страшно. Он кидался в это отравленное пространство, под эти лучи, которые стреляли в него, как пулемёт, нёсся, как ошалелый, в одну определённую для него точку… Потом выходил в изнеможении, наполненный какой-то невероятной слабостью.

Я тоже проделал эту операцию, но вряд ли мне удалось там что-нибудь собрать. Я так торопился, так нервничал, что когда выскочил оттуда, мои бахилы были мокрыми от натёкших туда струй пота, которые лились с меня от напряжения, возбуждения, страха. Тогда я смог на своей шкуре понять, что такое работа спасателей.

Я о Чернобыле не из газет вычитывал.

Я не примкнул к витиям и ораторам.

Я двигался с войсками химзащиты.

Гасил пожар и кашлял в респиратор.

Отравлена была не только станция, отравлены были поля, окрестные деревни, радиоактивное облако накрыло огромное пространство с населённым пунктом, военные срезали там целые слои почвы. Войдёшь в брошенную избу (население было эвакуировано), а в ней еда на столе стоит, щи, которые не успели разлить, тут же лежат детские игрушки. По сёлам, по дворам бегают брошенные собаки, лают от голода и от тоски. Помню, как поразила меня Припять. Это был город, где жили атомщики, которые работали на станции. Абсолютно новый, современный город, с прекрасными домами, и — ни одного человека. Мы туда приехали на броневике БРДМ, боевой машине разминирования с радиометрами. На пустынном перекрёстке сигналил светофор: жёлтый, зелёный, красный, пауза, жёлтый, зелёный, красный… Этот бесшумный, ненужный, инопланетный светофор меня поразил больше всего. 

Шумела свадьба, чокались стаканы.

Жених смеялся, пьяный и шальной.

Вдруг потекли из хаты тараканы.

Так было за два дня перед войной.

Горел бетон, и оплавлялись рельсы.

Нам запретили подходить к окошкам.

Из города бежали погорельцы.

В нём оставались только мы и кошки.

И я не устану повторять, что ликвидаторы этой аварии — люди высочайшей доблести. Не будь их, страшно представить, что было бы сейчас на огромных территориях. Вечная память этим героям!

Одна чернобыльская история вошла в мой роман "600 лет после битвы" как эпизод. Как-то пригнали табун породистых, прекрасных лошадей — молодые кобылы с одним жеребцом, — и солдаты расстреляли их. В спешном порядке зарыли. Вскоре примчался наездник и диким голосом стал кричать, что убили здоровый табун, перепутали! Эта история может быть метафорой чудовищных ошибок нашей истории, которые допускает и человечество в целом, и мой родной народ.

Чернобыльская авария была такого объёма, такой степени невыразимого кошмара, что рационального объяснения здесь недостаточно. Да, мы знаем довольно банальные объяснения. Говорили, что во время эксперимента на станции отключились системы блокировки, что вероятность аварии составляла доли процентов, что здесь мистическим образом совпали 12 или 13 факторов, которые привели к катастрофе. Но это всё не утоляло человеческие сомнения. Я помню, ходили слухи о том, что это была не авария, это был террористический акт, который кто-то где-то даже предугадывал.

Многие связывали эту аварию с концом света. В Апокалипсисе говорится о звезде Полынь, которая упала с неба и отравила все воды, а Чернобыль по-украински — это полынь. 

Всю ночь над степью зарево играло,

И мне казалось, что земля горит.

В мой вешний сад звезда-полынь упала,

Урановый упал метеорит.

Но мне всё-таки кажется, что когда мы начинаем жестоко и страшно реформировать социум, мы в конце концов травмируем все существующие таинственные связи, соединяющие человека и машину, человека и умершего героя, человека и его будущее. И Чернобыль взорвался и был уничтожен, потому что шло уничтожение страны в целом, идеологии в целом.

И сегодня вместо того, чтобы заниматься настоящей модернизацией, наконец-то взяться за наши изношенные станции, за наши изношенные самолёты, за наши уничтоженные дороги, за наши научные школы, мы опять занимаемся какой-то мурой, мы опять занимаемся псевдо-идеологической политикой. Мы хотим вынести Ленина из мавзолея, мы хотим перевезти кости офицеров, мы хотим переименовать города, мы хотим кого-то унизить, мы хотим отнять у народа Победу. Мы занимаемся магическим крючкотворством, которое вроде бы безобидно, безопасно, но затрагивает, рушит таинственные основы нашего русского бытия. И будучи затронутыми, эти разрушенные основы влекут за собой цепь катастроф.

Катастрофа Саяно-Шушенской ГЭС — увы, не завершающая авария. Почему люди стали бежать в горы, как только узнали об этом? Потому что они понимали, что если бы рухнула эта стена, эта бетонная стальная занавеска, то гигантский вал воды ударно полетел бы вниз по Енисею и, по подсчётам, погибли бы 300 тысяч человек. Представляете масштаб аварии, который может произойти, если будет прорвана эта плотина? А эта плотина до сих пор находится не в абсолютной целостности, у неё есть изъяны, есть трещины, которые замурованы недостаточно прочно. Не вся правда рассказана нам об этой аварии.

Мы вновь должны начать заниматься ядерными проектами. В своё время наши противники использовали Чернобыльскую аварию для того, чтобы заморозить ядерное развитие в Советском Союзе, в России. Запад стремительно развивал свою ядерную индустрию. Мир создавал и новые типы реакторов, и новые станции. А на Россию навьючили комплекс Чернобыля. Теперь, когда этот комплекс хотя бы отчасти преодолён, когда в активный возраст вступило новое поколение, надо начинать ядерную модернизацию России. И "Ядерный проект-2", о котором заявил Кириенко, по масштабам должен стать вторым после сталинского "Ядерного проекта-1", чтобы в год закладывать три новых блока. И тогда, когда будут исчерпаны углеводороды, страна окажется энерговооруженной. 

Новое строительство должно протекать с учётом чернобыльского опыта. Не только технического, но и социального. Всё общество должно быть настроено на этот авангардный бросок, должно быть гармонизировано. Нельзя заниматься строительством атомных реакторов в разбалансированном, разорванном, растерзанном обществе, в котором, по сути, продолжает идти гражданская война.

Чернобыльская атомная электростанция взорвалась на излёте советского строя, Советского Союза, и её крушение каким-то образом ознаменовало — и может быть, даже приблизило — конец Советов. Если это так, то авария на Саяно-Шушенской ГЭС — гигантской советской энергетической машине — тоже являлась трагическим и очень тревожным симптомом и говорила нам о том, что наше общество находилось на грани распада, на грани исчезновения.

Любые машины странным, загадочным образом связаны с жизнью общества, с жизнью человека, с жизнью человечества. В основе такой станции, как Чернобыльская или Саяно-Шушенская, лежит не только чертёж, не только энергетическая модель, не только идеология машины. В такие суперстанции — всегда! — заложена идеология государства в целом.

Такие огромные, гигантские сооружения символизируют строй и общество. И когда социум начинает шататься, дрожать, разлагаться на молекулы, когда из социума улетает энергия и улетают духи, то машины чувствуют это так же, как и люди. 

На фото: Александр Проханов на ликвидации последствий Чернобыльской катастрофы, весна 1986 года