Хаос и культура

Если культура – устойчивый духовно-мировоззренческий комплекс, образованный набором сакрализованных объектов и норм, предписаний, действий, их поддерживающих и из них вытекающих, то главным ее антагонистом выступает хаос – мир дикого, природного, несоциального, неорганизованного. Философия традиционно, в отличие от мифологии, мало внимания уделяет хаосу, хотя в последнее время, когда происходит «ренессанс» интереса к мифу и первобытности, некоторые мыслители обратили взоры к хаосу как метафизической проблеме39.

Мифологический хаос противостоит космосу или порядку и характеризует начальное, либо периферийное состояние мира. Собственно, хаосу соответствует безвременье и безпространственность, потусторонность и небытие40. Одновременно хаос выступает «строительным материалом» для созидания космоса путем внесения меры в первичную беспредельность, или отсекания лишнего41. Вспомним, что царь-жрец в индоевропейских языках – это «проводящий пограничные линии», которые можно понимать и как разрезы. Разрезание и съедание жертвы символизирует творение мира. В греческой мифологии Хаос вместе с Геей и Эросом отнесен к созидающим мир первопотенциям. По Гегелю, Хаос составляет единство трех происходящих из него сил: Геи – положительной основы, Тартара – небытия, отрицательного начала и Эроса – связующего начала42. В римской мифологии хаос символизировался образом двуликого Януса, сам образ которого несет идею нерасчлененности, непроявленности формы, но и входа/выхода (точка бифуркации). Современные же физики склонны рассматривать хаос как сверхсложную и непознанную пока форму порядка43. Похоже, что основные успехи науки последнего столетия следует связать с обращением ученых к плодотворной идее творящего хаоса в таких формах как диалектика, эволюция, бессознательное, квантовая механика, синергетика.

Хаос необуздан, активен и в мифологии часто метафорически изображается как Змей, либо просто способная поглотить пасть, «зияние» (= греч. «хаос»), бездна. Поскольку мифологическому мышлению не свойственны столь абстрактные идеи как абсолютное и небытие, то хаос содержит в себе и умервщляющие, и рождающие начала44. Первичная картина мира, характеризовавшаяся противопоставлением социального и дикого («вареного и сырого», по К. Леви-Строссу), сотворенного и хаотического, постепенно сменилась тринарной, в которой, похоже, преодолевается самосакрализация культурного мира, который начинает рассматриваться как арена борьбы позитивного, космического/сакрального принципа и негативного – природного, дикого45. Если дуальная система предполагала, что все «наше» позитивно и равнозначно сакральному, то в троичной модели «средний мир, существующий на стыке, соединении верхнего и нижнего, является как бы „снятием“ противоположных характеристик. По отношению к ним, понимаемым как тезис и антитезис, средний мир – синтез»46. Сохраняя все признаки хаоса, первопотенции, базиса сотворенного мира (собственно «мир» – это социальный, культурный, средний уровень бытия) за низом, культура фактически признала, что миром подлинного хаоса, подлинной драмы борьбы вечных антагонистов является средина – само общество и человек. В нем постоянно сталкиваются природные инстинкты и социальные нормы.

Но отношения хаоса и культуры нельзя назвать в привычном смысле антагонистическими, а скорее диалогическими и симбиотическими; всякое культурное событие, инновация, изменение в духовном коде конкретного социума, следует рассматривать как со-бытие неординарное, знаменуемое вторжением потенций хаоса в размеренное течение культурного бытия/времени. Здание культуры сооружается на фундаменте инстинктов, природных первопотенций, облекаемых в социально приемлемые формы, но не отрицаемых; культура «снимает» в себе хаос через внедрение своеобразных затычек для брешей, через которые прорывался хаос. Культура выступает набором наработанных практик мирореагирования, способов отвечать на вызовы хаоса. Поэтому любой сакральный объект или субъект не могут рассматриваться вне актов, которые они совершают. И если речь идет о сакральных предметах, то совершаемые ими акты есть акты психические, возникающие внутри людей, признающих данные предметы сакральными, обладающими особой ценностью. Само социальное представление о ценности (и цене, если речь идет о магическом, см. «Сакральное, мистическое и магическое») происходит из идеи сакрального.

Культура не просто сооружается из ответов на вызовы хаоса – вне вызовов хаос остается попросту невидимым, непроявленным; всякое появление сакрального выглядит как акт вторжения хаоса, требующий культурного ответа в виде жертв и сакрализаций47. Хаос воспринимается как таковой только в рамках столкновения с культурой как особой системой, которая, в свою очередь, представляется неким ухом, или глазом, которые вслушиваются и вглядываются в хаос в ожидании возможных посланий. Их следует отделить от шумов, расшифровать и пополнить им коллекцию сакральных объектов48. «Тело» культуры создается из цепи удачных ответов, удачных расшифровок этих священных посланий. Она как бы вырастает из среды – ландшафта, климата, растительного и животного мира, всего того, что является источником жизни общества и источника вызовов, которые оно воспринимает. Но окружающий дикий мир амбивалентен – он несет в себе как негативные вызовы (голод, засуха), так и благие (урожай, удачная охота). Культура, гармонизируя отношения социума со средой (и в этом изначальная экологичность культуры), имеет основной своей целью не действительное, а возможное, желаемое; она всецело стоит на пути, ведущем от Танатоса к Эросу, от небытия к «вечной жизненности».

Хаос тревожен, но амбивалентен, может быть как опасным, так и благим, в нем выделяются два вектора силы, его, и всю действительность из него творящих – Эрос и Танатос, Жизнь и Смерть. Всякое низведение, ущерб, расчленение, упрощение есть Танатос, а любое возвышение, избыток, присоединение, рост – Эрос. Естественно, вся жизнь, как социальная, так и дикая, имеют целью движение по пути Эроса, ведущему к буйству сил, росту потребления и размножения. Но Эрос сам по себе не преодолевает хаос, а питает его, являясь неотъемлемой его частью, поскольку избыток есть таким же нарушением меры, как и ущерб, недостаток. Борьба организмов, видов, культур есть антагонизм индивидуальных Эросов. Культура отлична от хаоса наличием понятия о мере, которая способствует ограничению и обузданию индивидуалистических устремлений, подчинением их сакрализованным нормам как коллективной воле.

Если горизонтальный срез обнаруживает в хаосе две первосилы, то вертикальная структура хаоса (если уместно говорить о структуре хаоса) выявляет две степени его организации: небытие – антиорганизацию, и сверхбытие – сверхорганизацию. Первый соответствует «низу», пассивной аристотелевской материи, второй – «верху», форме, а срединный мир предстает как брак материи и формы, порождающий всё действительное. В «мире сем» есть объекты более приближенные к «низу», а значит – «без-образные», неоформленные и те, которые более сложны, правильны, т. е. близки к образцам сверхбытия (иерархия вещей, как правило, определяется эстетической их оценкой). Для культуры таким «низом», основанием, небытием выступает дикий мир, где есть своя борьба Эроса и Танатоса, но неприемлемая уже для человека; природное есть не-бытие, смерть для культуры. Впрочем, сверхбытие также опасно для культуры, поскольку оно не может его вполне понять и принять. Характерно, что «дикий», «дивый» часто означает не только природное (девственное), но и божественное. «Идеальный космос и идеальный хаос в предельных своих проявлениях сближаются (ср. „благой хаос“ сатурналий), а на уровне мифологических персонажей это означает связь магико-юридических божеств (богов единства) с хаосом и их возможное противопоставление творцу и царю космоса (богу разделения)»49. В приведенном отрывке хаос и космос меняются местами: космосу более необходимо единство, охранительная функция, творец же – бог разделения, т. е. разрушения уже имеющегося порядка. Он – бог хаоса ради космоса. Традиционный мифологический сюжет о борьбе двух родов или поколений богов (суры – асуры, олимпийцы – титаны, асы – ваны) повествует о вечно становящемся космосе, о превращении благого в косное, хаотическое, о вечном обновлении и совершенствовании. Боги разделения неизбежно превращаются в богов единства, революционеры превращаются в консерваторов, инновация пополняет традицию.

Традиция – сопротивление сознания бытию, а инновация – следование бытию. Чем выше число инноваций, тем очевиднее перед нами «горячая культура», тогда как традиционность культуры определяет степень ее «холодности». Фактически, культура может быть только традицией, а значит «горячая культура» является набором культур, которые конкурируют, взаимопроникают и формируют амальгаму (см. статью «Духовная непрерывность» в приложении). Интересно, что при изменениях состояний сознания меняется и язык (не только лексика, но и грамматика, синтаксис; о метаморфозах индивидуальной речи при измененных состояниях сознания50). Таким образом, не только перемены бытия вносят изменения в язык как инструмент отражения этого бытия, но и изменение сознания51. Впрочем, это не удивительно, поскольку сознание следует рассматривать как знаковую систему, тесно связанную с речью. Но если речь структурируется законами грамматики и синтаксиса, то сознание организуется на основе полученного сакрального опыта (см. «Индивидуальное сакральное»).

Культура обращена лицом к сверхбытию как той силе, которая способствует постоянному росту. Сам по себе «низ», не смотря на его рождающую силу, не способен родить без санкции «верха», без оплодотворения сверхбытием52; очевидно, это следует понимать как невозможность менее организованного мира породить нечто новое, более сложное, выходящее за рамки уже известного и подчиненного действующим законам. Хаос как активная стихия являет себя лишь в моменты столкновения со срединным миром. Именно в актах нарушения нормального течения событий человек обнаруживал деятельность божеств, которая простым смертным ничем иным представляться не может, как нарушение цикличности бытия, как катастрофа. Как писал К. Г. Юнг, «в этом-то и состоит противоречие языческих богов. Как силы природы, они одновременно являются и целительными, и вредными для людей… Противоречие это смягчается, когда каждая из обеих сторон данной природной силы воплощается отдельно или когда ее воображают одним божественным лицом, но символизируют различно каждую из сторон ее двойного образа действия – благотворную и гибельную»53. Вспомним, что и боги политеистических религий, и библейский Бог проявляют свою власть, являет себя в необыденных, катастрофических событиях. Бог, если он один, вынужден быть амбивалентным. И этим он становится похож на человека, только очень сильного и могущественного.

Выделения мира сверхбытия, «верхнего хаоса» – итог работы абстрактной мысли архаического сознания. Считается, что уже в палеолите появились первые представления о вертикально ориентированной, троичной структуре строения космоса (на это указывает семантика искусства Мезинской стоянки, а также очень древний образ «мирового древа», известный народам всех континентов). Тем не менее, память о единстве «двух хаосов» сохраняется в таких словах как «дикий» («дивый») и «дивный», а также «deva», «teos» – бог. Чудесное, божественное состоит, таким образом, в генетическом родстве с диким, природным – хаосом низа. Что может быть прочтено и через сюжеты большинства архаических мифов о первотворении, где часто действуют два брата – первопредка (они же – боги), которые затем делят вселенную между собой. Одному достаются небеса и все, что их характеризует (свет, день, верх, мужское начало), а второму – преисподняя, с характеризующими ее негативными аспектами бытия (ночь, тьма, вода, женское начало). По сути, вечная миссия и основная функция культуры сводится к неустанному осуществлению отбора дуальных оппозиций, выявлению позитивной или негативной сути всего нового, что появляется в ее поле зрения.

Культура/сакрализованное может лишь ориентировать на путь от хаоса недобытия природы к сверхбытию сакрального, но на пути этом нас поджидают многие опасности, поскольку основная битва совершается в людских душах. В бессознательном, нуминозном характере сакрального выявляется «несегомирняя» природа культурного начала, как в инстинктах заключена непобедимая сила дикого над человеком. И чем далее человек удаляется от «низа», тем явственнее он отрывается и от господствующей культуры, пока, наконец, не становится частью хаоса для тех, кто остался позади. Чем сильнее самоотверженный путешественник к сакральному удаляется от природы, тем ожесточеннее её сопротивление, тем труднее ей противостоять. Культура определяет собой средний рубеж продвижения человека от «низа» к «верху», доступный для большинства и являющийся исходной линией для постановки духовных рекордов, питающих культуру новыми достижениями (см. «Человек священнодействующий»).

Итак, если сакрализованное выражается через культуру, то сакральное, условно содержащее в себе негативный и позитивный полюса, является абсолютным источником бытия, объединяющим все три уровня мира (где «негативный» и «позитивный» проявляют себя таковыми лишь по отношению к «центру» – миру определенной меры). Хотя человеку уже на анимистической стадии духовного развития было свойственно поклоняться «добрым духам» (верхний уровень бытия), это не исключает почитания священных существ и связанных с ними объектов, относящихся к срединному и нижнему мирам. Фактически «доброта» или «зло» сакрального ситуативны (в этом убеждает и поведения богов мировых религий). Любая нуминозная сущность нуждается во внимании, реализуемом в каких-то фактах и актах культуры. Нуминозный, тревожащий вызов снимается в культурном ответе на него; сама культура представляет собой пограничный частокол из ответов, отделяющих чреватый опасностями мир сакрального «верхнего хаоса» (абсолютного) от профанной обыденности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.