2

2

Понятие моды, несомненно, шире фасона туфель или стиля мебели: модными могут быть увлечения мистикой или животным магнетизмом, поклонение женщине и самоубийства от несчастной любви. Моды меняются, трагикомически или даже пародийно отражая рождение и уход подлинных ценностей. Моды меняются, неизменной остается суть модников, мотивы их действий.

В написанном две тысячи лет назад «Сатириконе» римский писатель Петроний изобразил разбогатевшего вольноотпущенника Тримальхиона, который книг не читал, но тем не менее имел у себя в доме две библиотеки. Этот вольноотпущенник закатывал роскошные пиры, на которых, само собой разумеется, объедались и опивались до безобразия. Но хозяин не позволял гостям забывать о философии. В тот век модным было увлекаться идеями стоиков, рассуждать о морали Сенеки. И вот в разгар пира Тримальхион требует, чтобы в зал внесли… человеческий скелет. Не надо забывать, что жизнь, как учит Сенека штука бренная. Мясо в доме Тримальхиона разрезали под музыку. Это было модно…

Тримальхион не умер — он появлялся в разные века под разными именами, усердно склоняясь к тому, что сообщало подобие социального или нравственного престижа, иллюзию значительности: к литературе, философии, религии, науке, точнее, к разговорам о них. И при этом играл в независимость играл тем бесцеремоннее, чем глубже сидел в нем вчерашний раб.

Да, в то время, когда Тримальхион развязно культивировал его идеи, Сенека уже не пользовался расположением цезаря, но в поведении новоявленного «стоика» не было, разумеется, и тени социального бесстрашия. Вольноотпущенник хорошо понимал: к нему, как к Сенеке, император не пошлет центуриона с повелением убить себя. За что? За человеческий скелет? Разве что кто-нибудь высмеет (как и высмеял Петроний в «Сатириконе»). А большего он и не заслуживает, точнее, не хочет заслужить. Сама развязность, сама нарочитая пародийность его обращения к модным и в то же время неофициальным идеям заключала в себе нечто двойственное: позволяла играть в вольномыслие, не рискуя ничем существенным. Он тешил самолюбие шутовским вызовом. А высмеют — не страшно, даже хорошо, высмеяли — заметили, отвели определенную роль. Для актера же (все модники — актеры!) нет большей беды, чем остаться без роли…

Тримальхион желал одного: не отстать от моды, но и не потерять в упоении ею роскошные поместья. Отсюда — утрированно-пародийное вольномыслие, доходящее до фиглярства.

Задумаемся на минуту: почему в сегодняшних «интеллигентных» домах иконы висят в передних и кухнях и редко-редко — в комнатах? Почему новая мода с самого начала ушла под защиту легкой пародийности? Новоявленные «богоискатели» начали украшать жилища иконами, распятиями, лампадами, стараясь, чтобы «религиозный интерьер» не перешагнул ту черту, за которой символам веры и надлежит висеть, если хозяева верят в бога открыто и честно.

Обилие чисто церковных вещей в неподобающих для них местах, не ставя под сомнение атеизм, являющийся у нас господствующим мировоззрением, создает в то же время ряд тешащих самолюбие иллюзий, и в первую очередь эксцентричности мышления и образа жизни…

Но надо полагать, будущий историк мод, коснувшись этой, отметит, что, в отличие от самоубийств по образцу Вертера, она была отнюдь не бескорыстной в самом четком, сугубо материальном смысле слова… Ибо стена, которой коснулось наше повествование в самом начале, не только создает иллюзию эксцентричности мышления и образа жизни или является шутовским вызовом чему-то — нет, суть ее более реальна. Это — золото, которое можно у себя безбоязненно держать и умножать, потому что, по известному закону метаморфоз, оно не подпадает под статьи Уголовного кодекса, толкующие об ухищрениях с ценными металлами. Это — золото, которое можно окружить меланхолической дымкой этических и эстетических иллюзий. Это — нечто, имеющее ценность абсолютную, независимую от капризов быстротекущего мира. Это — золото даже тогда, когда перед нами иконы, не обладающие художественной ценностью.

Однажды я заметил тому, кто показывал мне подобные иконы: «Религиозный ширпотреб»; он тонко в ответ улыбнулся: «Антиквариат двадцать первого века». Человек думает о детях и внуках. Найдена чудесная форма капиталовложения: красиво, возвышенно и доходно.

Как тут не вспомнить гениальную мысль Маркса об идеализме собственничества, склонного к фантазиям, прихотям, причудам.

Мысль эту уместно держать в памяти потому, что сейчас мы перейдем к «забралу», к личинам и иллюзиям.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.