1

1

В сентябрьском лесу я услышал, как далеко за деревьями, сначала чуть различимо — можно было подумать, что это ветер, — а потом все ближе и все явственнее заиграла скрипка. Через минуту показалась компания — четверо: женщины, полная и худощавая, и под стать им мужчины — толстый и сухопарый. На животе у толстяка покоился транзистор.

«И сегодня будет бефстроганов!» — убеждала собеседников худощавая женщина, стараясь перекричать скрипку. «А ты хотела бы омаров в рядовом санатории или котлеты палкин?» — иронически парировала полная. «Палкин! — сухопарый дернулся, будто его ударили по голове. — Что за котлеты?» Полная женщина начала ему объяснять, что Палкин лет семьдесят назад был ресторатором в Петербурге и большим выдумщиком по части… Но тут вломился в беседу толстяк: «Я докажу вам, что и в рядовом санато…» В этот миг музыка оборвалась, стало удивительно тихо; толстяк тоже почему-то умолк на полуслове. Он поднял руку к транзистору, тронул колесико. И едва он коснулся его, как тишина, ахнув, распалась на мельчайшие осколки; в одном — ревел стадион, в другом — пели дети, мелькали голоса, английский сменял хинди. Потом ударила диковатая мелодия…

«Но почему он не мог говорить, когда умолк транзистор?» — тупо удивился я, оглушенный джазом. В лесу еще долго торжествующе ухали саксофоны. У толстяка, несомненно, была отличная машина, чуткая, как летучая мышь, и мощная, как сирена воздушной тревоги; с ней, наверное, можно было бы смело ходить на медведя…

И я подумал: легко понять человека, который идет один по лесу и поет — поет потому, что ему сейчас хорошо. И можно понять меломана, осторожно, даже виновато коснувшегося в лесу транзистора, чтобы послушать на этом, увы, уже не заповедном острове тишины долгожданный концерт… Но ведь эти четверо не слушали ни скрипку, ни даже джаз. Беседуя на кулинарные темы, они шли по осеннему лесу с громко-кипящим транзистором, как идет порой с яркими фарами по ночному шоссе пятитонка, ослепляя и пеших и конных.

Почему? Зачем? Их поведение казалось непонятным с точки зрения обыкновенного здравого смысла…

В ворохе психологических загадок, которыми изобилует наше сложное время, человек с транзистором, разумеется, не самая глубокая и увлекательная. Но и она, по-моему, достойна известного осмысления, в результате которого могут возникнуть в перспективе нравственные соображения на совершенно неисчерпаемую тему: «Человек и время». Или на тему более локальную: «Техника и человек».

Помню, сели в поезд на маленькой станции близ Саратова трое молодых инженеров. У них было отличное настроение: они ехали в Москву, двое из них никогда раньше в столице не были. Они подолгу стояли в коридоре у окна. Курили, молчали, смеялись, слушали. Радио слушали, транзисторы. Слушали три транзистора. С одинаково нарочитой небрежностью инженеры носили транзисторы через плечо на одинаковых желтых, славно поскрипывавших ремешках. Настраивались они, разумеется, на одну волну; да иначе и быть не могло, ибо человек не в состоянии воспринимать информацию, поступающую к нему одновременно по трем различным каналам. Они и не пытались опрокинуть эту азбучную истину.

Но самое комическое и поразительное заключалось в том, что слушали они обычно те же станции, которые старательно транслировало и поездное радио. «В чем же дело? — пытался я понять моих попутчиков. — Может быть, транзисторы для них то же самое, что кубики для малышей?» Нет, вероятно, в их поведении содержалась недетская логика: они боялись в Москве показаться несовременными. Эти будто бы небрежно болтающиеся через плечо транзисторы были для каждого из них овеществленным девизом. Паролем… И у них было достаточно здравого смысла и чувства юмора, чтобы понимать: этот пароль не может безмолвствовать. Ибо, безмолвствуя, он становится чисто декоративной деталью. Поэтому, обнявшись у окна, настроимся на одну волну и будем то ли всерьез, то ли в шутку слушать три транзистора…

В Москве мои попутчики, несомненно, ощутили себя на уровне века. Окна дома, в котором я живу, выходят на большую улицу, и летом, когда они открыты, кажется, особенно по ночам, что плещется внизу вся планета: иногда еле внятно — идут влюбленные, чаще до трепета стекол — возвращаются юные сердитые мечтатели. Играют далекие оркестры, хохочут мюзик-холлы…

Пенсионеры в нашем доме с тех пор, как появились транзисторы, удваивают и утраивают в летние месяцы дозы снотворного. И все равно утром, идя на работу, я отчетливо читаю на осунувшихся лицах стариков тоску о том времени, когда веселый саксофонист из ночного бара в Ливерпуле при всем желании не мог среди ночи поднять их с постели.

Распоряжения Моссовета о борьбе с шумом в городе на транзисторы не распространяются, как не имеют силы для перелетных птиц инструкции о безопасности на улицах, утвержденные непреклонным ОРУДом.

Говорят — мода. Это, конечно, верно. Но ничего еще не объясняет, ибо, как известно, сама по себе мода лишь внешняя характеристика явления, имеющего сокровенную сущность. Говорят — век…

Рискуя вызвать решительные возражения ученых, я буду сейчас утверждать, что транзисторы существовали задолго до появления полупроводников, более того, полагаю, что не было в истории человечества времени, когда бы их не существовало. Они были во все века. Но назывались, конечно, иначе.

В начале нынешнего столетия в России это была гитара. Гитара с большим, нарочито небрежно повязанным, чуть поблекшим бантом. Были, конечно, как есть они и сейчас, чудесные гитаристы, честные и искренние поклонники этого инструмента, но гитара с бантом не имела к музыке ни малейшего отношения. С ней легче было понравиться девушке, «убить» вечер, заполнить молчание, скрасить рюмку водки, уйти от себя…

Игрушка? Может быть. Если отвлечься от сегодняшнего милого, устойчиво-детского толкования этого слова. И вернуть ему на миг иные, полузабытые, подчас горькие оттенки. «Игрушка… легкое дело» («Толковый словарь» В. Даля).

Такой игрушкой не мог стать ни баян, ни инструмент для резьбы по дереву: для овладения ими нужны если не талант и вдохновение, то непременно усидчивость и увлеченность. А суть игрушки именно в том, чтобы при минимуме духовных и физических затрат получить максимум удовольствия. Именно это, как охарактеризовали бы ситуацию современные математики, определяет стратегию игры.

И вот успехи науки и техники позволили фантастически углубить и минимум и максимум. Видимо, самой благородной из современных игрушек был — уже на моей памяти — ФЭД. Сегодня — транзисторы. Что же последует за транзистором? Портативный телевизор? Появился же недавно на полках магазинов полупроводниковый весом в пять килограммов — тяжеловат еще для хождения по улицам, но уже можно таскать на пляж…

В дальнейшем перспективы вырисовываются совершенно головокружительные. Рэй Брэдбери в новелле «Пустыня» рассказывает о гравизащитной куртке: стоит, надев ее, коснуться кнопки на поясе — и порхаешь, как мотылек, бросая вызов земному тяготению.

Да, вы взлетаете без малейших усилий: ведь нажать кнопку еще легче, чем повернуть колесико. А там, в облаках? Можно сочинять стихи, объясняться в любви, мечтать и петь. Но можно и беседовать о степени сочности котлет де-валяй в ресторане межпланетной станции Меркурий или, черт побери, о том же незабвенном Палкине…

Успели уже стать общим местом соображения о том, что материальное окружение человека меняется в наш век несравненно быстрее его духовного мира, а развитие нравственного сознания отстает от фантастических темпов НТР. Это, так сказать, общефилософская постановка вопроса. Хочется, естественно, найти в ней конкретные и актуальные аспекты. Один из них — утрата удивления.

Мою дочь с малых лет не удивляют ни телевизоры, ни транзисторы. Они устойчиво окружают ее с первых месяцев ее сознательной жизни. А то, что не удивляет, может стать и обычно становится игрушкой. Ведь не случайно же дети никогда не играют вещами, вызывающими их изумление. Они трепетно рассматривают их или разламывают, исследуя.

Дочери моей никогда не хотелось разломать телевизор. И хотя по ряду соображений я охотно терплю ее миролюбивое равнодушие, с этико-педагогической точки зрения оно меня не особенно радует. Как отнесется мой внук или правнук к гравизащитной куртке? Мне хотелось бы, чтобы одним из самых первых его сознательно активных движений была попытка ее разодрать — посмотреть, почему она заменяет человеку крылья.

Дар удивления надо воспитывать. Вот воспитывал же украинский учитель В. Сухомлинский у ребят маленькой станции Павлыш удивление перед деревьями, особенно осенью или весной, стаями журавлей, старинными курганами, ночным небом.

Настала пора воспитывать удивление перед небывалыми вещами нашего небывалого века. Как делать это лучше, естественнее — задача, заслуживающая, по-видимому, внимания педагогической психологии.

Для меня ясно одно: дар удивления родствен двум, казалось бы, полярным состояниям человеческой души — радости широкого общения с жизнью и людьми и умению оставаться наедине с самим собой.

Как-то я познакомился со старым литературоведом, автором нескольких книг об А. П. Чехове, который, изнемогая в санатории от транзисторов, тешил за обедом себя и соседей по столу викториной-шуткой. Он загадывал: кто из чеховских героев ходил бы с транзистором, а кто не поддался бы повальному увлечению?

Ну конечно же к транзистору питал бы нежные чувства Федотик из «Трех сестер»: он бы уже не фотографировал, не заводил волчка, а надоедал людям иначе, с меньшей затратой физических сил.

Ничего удивительного нет и в том, что трудно, даже невозможно вообразить с транзисторами Вершинина или Тузенбаха: они помешали бы им мыслить и общаться с бесконечно дорогими их сердцу собеседниками.

А вот уверенность сочинителя викторины, что самым большим поклонником транзистора в галерее известных чеховских героев был бы Беликов, показалась мне поначалу странной. Унылая фигура в теплом пальто и с зонтом, в галошах и… транзистор. И потом: у него же в ушах была вата! «Это ничего, — печально усмехался литературовед, — я по ночам подушку кладу на ухо и то хорошо слышу: они, черти, мощные. Не сомневайтесь, Беликов бы с ним не расставался, вы не на вату, вы вглубь посмотрите».

И, подумав, я согласился. Да, пожалуй, транзистор создал бы дополнительный незримый футляр, в котором чеховский герой почувствовал бы себя еще более защищенно, чем под зонтом и в галошах. И в ту же минуту я понял казавшееся мне ранее несколько загадочным поведение тех четырех в осеннем лесу, когда толстяк, оглушенный тишиной, тронул колесико. Они шли в футляре — в футляре, отделявшем их от этого леса, неба, осеннего дня, шума деревьев… Можно говорить банальности и даже пошлые вещи, и ни о чем не думать, и ничему не удивляться, можно чувствовать себя уютно и защищенно, как в маленькой обкуренной комнатке с опущенными шторами. И когда футляр этот падает, хочется поднять его, укрепить…

Теперь при виде человека с транзистором у меня возникало все чаще желание подойти и разбить незримый футляр. Желание это, возможно, стало бы опасным для окружающих, если бы не одно воспоминание…

Я — тоже издалека — услышал какой-то странный шум. Будто бы море бушевало за остро искрящимися под сибирской луной первыми легкими сугробами. И тоже подумал вначале, что это ветер. Вокруг было холодно, пустынно, большой котлован стройки, неподвижные экскаваторы, несколько недавно построенных домов. Падал снег. И странно было думать, что в Подмосковье сейчас падают осенние листья и будут падать еще много-много ночей и дней. А тут, на большой, еще не набравшей силы стройке, ранняя, нежданная зима и все замерло в ожидании потепления или машин для электропрогрева земли.

Шум моря усилился, и я столкнулся лицом к лицу на углу недостроенной улицы с Виктором Савичевым, молодым инженером-строителем. Обалдело улыбаясь, он поднес к моему лицу транзистор: «Слушай Испанию, бой быков!» Ревела толпа, потом баритон стал быстро-быстро сыпать словами. «Плохо понимаю, — огорченно мотнул головой Савичев, — учил не испанский — французский». И он побрел дальше, неся в руках эхо корриды.

Казалось бы, что ему эта коррида, рев толпы, ожидающей последнего удара шпаги? «Да не в корриде же дело!» — догадался я.

Дело в чуде. Дело в том, что ты идешь по никому еще не ведомой, лишь вчера отобранной у тайги земле и с тобой весь мир, все человечество.

Очень важно помнить, что носишь с собой каплю человеческого гения. Эта капля требует общения не менее сосредоточенного и углубленного, чем общение с книгой, любимой книгой. Транзистор — не игрушка.

Может быть, опаснейшая из девальваций — девальвация чуда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.