Русские в 2014 году

Русские в 2014 году

Ф.Я. Алексеев. «Площадь перед Успенским собором в Московском Кремле»

Михаил Николаевич Загос­кин не забыт читателями: его романы время от времени переиздаются, и уж точно не из академического интереса. В классики современник Пушкина и Гоголя не зачислен, да и при жизни, несмотря на высокие чины, выглядел несановито. Внешне ничем не напоминал ни лощёного  вельможу, ни романтического героя. Между тем в год смерти Пушкина именитый писатель и директор московских театров стал действительным статским советником, что соответствовало воинскому званию генерал-майора.

Родом он из того времени, когда идеологи империи сперва побаивались сделать ставку на патриотизм: считалось, что это сужает роль самодержца - преемника Византии. Если адмирал Шишков произносил вдохновенные речи о России – это воспринималось как смелая крамола. Ситуация изменилась только в июне 1812-го, когда Великая армия Наполеона перешла Неман. Война 1812–1814 гг. пробудила всё лучшее, всё коренное, что успела накопить имперская культура с петровских времён. К этому багажу добавили фрески московской Руси – и получился символ веры простодушного патриотизма, которым проникнуты самые известные романы Загоскина. Свои убеждения он отстаивал и с оружием в руках. Вообще-то мешковатый, близорукий Загоскин по духу был сугубо штатским человеком – библиотечным, музейным. Но летом 1812-го он записывается в Петербургское ополчение, которое входило в корпус генерала Витгенштейна, оборонявший столицу от французов. 6 октября, при взятии Полоцка, едва не погиб. После тяжёлого ранения в ногу пришлось на несколько месяцев покинуть армию. Его наградили орденом святой Анны 4-й степени: "За храбрость". Можно было почивать на лаврах, да и ворога уже изгнали из России – но Загоскин вернулся в армию, участвовал в кампании 1814-го, служил адъютантом у генерала Фёдора Левиза. Все батальные сцены из его книг – оттуда, из настоящей большой войны. По надобности фантазия добавляла к реальным впечатлениям антураж старины далёкой, но без боевого опыта он вряд ли написал бы и про Юрия Милославского. «Вся Россия в поход пошла!» – вспоминал Загоскин годы походов. Для него важно, что именно вся Россия – заедино.

О Загоскине судят пренебрежительно: «беллетрист». Историческая романистика традиционно пребывает на обочине русской литературы. По устоявшемуся мнению, «Юрий Милославский», над которым иронизировал Гоголь, – детское развлекательное чтение, не более. Да, Загоскин умел писать занимательно и в потаённые катакомбы психологии не забредал. Любил успех, ревниво следил за тем, как раскупались переиздания его романов. Пробовал себя и в разных драматических жанрах – и по-мальчишески радовался аплодисментам, благо был директором Императорской труппы. Печалился, что дебютный роман – «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» – так и остался самым многотиражным. Даже табакерки с изображением сцен из «Милославского» шли нарасхват. Долго ждала читающая Россия своего Вальтера Скотта – и он явился в сюртуке театрального чиновника. Пушкин писал в «Литературной газете» о «блистательном, вполне заслуженном» успехе романа и вообще не поскупился на похвалы: «Добрый наш народ, бояре, козаки, монахи, буйные шиши – всё это угадано, всё это действует, чувствует как должно было действовать, чувствовать в смутные времена Минина и Авраамия Палицына. Как живы, как занимательны сцены старинной русской жизни!» Такая рецензия стоит дороже, чем перстень от императора, который Загоскин получил за того же «Юрия Милославского». Но «Аскольдову могилу» читатель недооценил, а ведь автор так надеялся завоевать честную публику тайнами Киевской Руси. Загоскин погоревал – и проявил находчивость. Нашёл композитора Верстовского, написал либретто – и опера «Аскольдова могила» собирала восторженную публику в Москве, в Петербурге, в Саратове... Снова – успех.

Сказать, что «Юрий Милославский» и «Рославлев» – романы патриотические, можно, даже не читая, – по мощному отголоску. Куда важнее нюансы – например, Загоскин не ставит крест на поляках, не отказывает им в чести и отваге и надеется, что со временем славянские народы воссоединятся, несмотря на религиозные противоречия. В 1829 году польский вопрос стоял ребром, Загоскин и в приключенческом романе делился политическими надеждами. Он понимал: щепотка публицистики не помешает занимательному чтению. Любимый его сюжет – сплочение русского народа во время испытаний. Тема, близкая сердцу ещё автора «Слова о полку Игореве». История испытывает на прочность народы; чтобы победить, недостаточно нахрапистой удали. Потребно ещё и смирение: самовлюблённый герой не сумеет преданно служить Отечеству. В первых двух исторических романах Загоскина проявился патриотический символ веры. Писатель не подстраивался под конъюнктуру, просто его давно выстраданные мысли совпали со стараниями министра народного просвещения Уварова. В 1830-е патриотизм в чести у власти – не то что после Тильзита.

Загоскин не мог примириться с определением «просвещённые европейцы», нипочём не соглашался, что Россия чему-то должна учиться у Франции, Германии или Британии. Спорил запальчиво, с вызовом: «Вся немецкая философия яйца выеденного не стоит!.. Что русскому человеку здорово – немцу смерть!.. Посмотрите, да у нас же и больницы чище, и народ добрее!..»

Он особенно гордился добротными московскими больницами, которые расположились во дворцах. Добродушный, рассеянный, хлопотливый барин превращался в задиру, когда речь шла о чести России. Его упрекали в квасном патриотизме (термин родился как раз во времена Загоскина), а он и впрямь был привязан к мелочам русской жизни и от кваса никогда не отказывался. В европейской идеологии, которая становилась всё радикальнее, видел угрозу. Россию воспринимал как последнюю тихую пристань здравого смысла. Загоскин высмеивал, но побаивался русских космополитов – и, как истый сторонник системы Николая I, видел спасение в изоляции. Роман Загоскина, направленный против западного влияния, назывался прямо – «Искуситель». Аполлон Григорьев писал о мировоззрении Загоскина ядовито: «Любовь к застою и умиление перед застоем, лишь бы он был существующим фактом, китаизм и исключительность в понимании народного развития, взгляд на всякий протест как на злодеяние и преступление, признание заслуги в одной покорности». Недоброжелатели иногда лучше друзей улавливают нашу суть – только нужно отбросить язвительность.

Те времена из нашего далёка нет-нет да и покажутся сусальными. Но борьба миров и после Наполеоновских войн не прекращалась. К России в Европе относились с раздражением: в особенности это проявлялось в связи с лидирующим положением державы Николая I в Священном союзе. Никто не вспоминал о бесчинствах Великой армии в Москве и Смоленске – зато на голубом глазу тиражировались россказни о «русской дикости». Уничижительные легенды об империи Петра Великого овладевали и русскими умами... Денис Давыдов, Иван Дмитриев и Загоскин уже говорили о «русофобии», правда, писали это слово с двумя «с». Загоскину было с кем сражаться.

Обидно, что крылатое присловье «Москва и москвичи» мы постоянно приписываем одному Гиляровскому. А ведь авторство, несомненно, принадлежит Загоскину, Гиляровский сознательно цитировал предшественника. В «Москве и москвичах» Загоскин, как Сервантес (а позже – и Горький), нафантазировал разговор о себе самом: «Да вот хоть недалеко идти: г-н Загоскин... Не то чтоб он был какой-нибудь знаменитый писатель – нет! есть, батюшка, гораздо почище его, да ему как-то посчастливилось: выдал «Юрия Милославского», попал в народность да и пошёл пописывать разные романчики...»

Трудно пришлось бы Загоскину в эпоху политического террора – как он гордился, что в России надолго воцарилась «возлюбленная тишина»! В «Москве и москвичах» есть порази­тельное рассуждение: «О, вы не можете себе представить, как прекрасен этот Кремль, когда державный его хозяин посетит свою Москву! Эта дворцовая площадь, на которой теперь так пусто, покроется и закипит вся народом, из которого многие ночевали на этой площади для того только, чтоб занять повыгоднее место и взглянуть лишний раз на своего государя. Вы посмотрели бы на Кремль тогда, как загудит наш большой колокол и русский царь, охваченный со всех сторон волнами бесчисленной толпы народа, пойдёт через всю площадь свершать молебствие в Успенском соборе. – Как? – прервал Дюверние. – Да неужели ваш государь идёт по этой площади пешком при таком стечении народа?.. – Да, да, пешком; и даже подчас ему бывает очень тесно. – Что вы говорите!.. Но, вероятно, полиция?.. – Где государь, там нет полиции. – Помилуйте! Да как же это можно?.. Идти посреди беспорядочной толпы народа одному, без всякой стражи... – Я вижу, господа французы, – сказал я, взглянув почти с состраданием на путешественника, – вы никогда нас не поймёте. Нашему царю стража не нужна: его стража весь народ русский». В 1860-е такие рассуждения воспринимались как язвительная пародия. Кто виноват в том, что «распалась связь времён»? Возможно, и те, кого Загоскин называл иску­сителями.

В Москве нет памятника Загоскину – а он больше других писателей любил и понимал Белокаменную, хотя полжизни провёл в родном Пензенском уезде и Петербурге. Десятилетиями он никуда не выезжал из Москвы, исследовал родной город и писал эти очерки. По «Москве и москвичам» мы получили представление о московской купеческой свадьбе, об Английском клубе, о лихачах-ямщиках. И, главное, о почвеннических взглядах писателя.

Это он превратил Оружейную палату, да и Кремль в целом, в уникальный заповедник Московской Руси. Скольким русским людям он раскрыл романтическое величие двух вечных кремлёвских царей – Пушки и Колокола. Как он умел показывать Москву – с Воробьёвых гор, в классическом ракурсе, твёрдо зная, под какое дерево следует прилечь, чтобы увидеть закат над Кремлём. Это он без всяких философий научил славянофилов любить Русь Московскую.

Легко представить себе Загоскина в год его 225-летия. Долго унывать он не умел. Наверное, верил бы в возрождение России, боролся за единение славянских народов под знамёнами великой державы. Многое про нас он успел написать: путь Юрия Милославского не кажется фантастичным и в наше время.

Теги: Михаил Николаевич Загос­кин