Левый нагой
Левый нагой
Виктор Пелевин. Любовь к трём цукербринам. - М.: Эксмо, 2014. – 448 с.
Помните анекдот? Учительница в школе объясняет детям разницу между бедой и трагедией: "Беда, дети, это когда козлик идёт по мостику, мостик ломается, и козлик летит в речку. Но это ещё не трагедия. Трагедия – когда падает самолёт и на нём всё наше правительство. Поняли, дети? Ну, расскажи ты, Вовочка". Вовочка встаёт и говорит: «Трагедия – это когда падает самолёт и на нём всё наше правительство. Но это ещё не беда[?]»
К чему сие? Вы только что прослушали демоверсию новой книги Виктора Пелевина «Любовь к трём цукербринам». Её герой занят тем, что спасает козликов, чьё падение в речку могло бы привести к тектоническим сдвигам, не сопоставимым с какой бы то ни было трагедией. Для этого герою требуются небольшие сверхспособности: он знает всё обо всех всегда. И не в том даже беда (а кому и трагедия), что в содержательном плане книга являет собой плод перекрёстного опыления «Матрицы» и Брэдбери с лёгким привкусом Сахновского, а в том, что она писана левой ногой и доведена до публики на автопилоте, которому явно не помешало бы техобслуживание.
Если вы любите игрушку «Энгри Бёрдс», вам, возможно, будет даже интересно. Там, помнится, нужно убивать свинок птичками. У Пелевина демонические Птицы пуляют людьми в Вепря-Творца, который на самом деле не Вепрь и не Творец, а смотрящий за миром Киклоп, подчинённый законам Вселенной, какими бы они ни были, а на деле – никаким, ведь в итоге дура-Аннушка всё равно разливает масло, и мир неизбежно принимает форму мелкого круглого блюдца, на донце которого Пелевин красиво рисует тушью даосскую монаду. Или, как в этой книге, наспех рисует маркером. Кажется, ему просто было скучно объяснять в очередной раз, что «ноль одинаков в любой точке мультиверса, в любом моменте прошлого и будущего». Ну, и про то, что мир можно бестрепетно помножить на ноль, с тем чтобы в итоге ничего не изменилось. Вы уже всё про это знаете, если когда-либо раньше читали Пелевина.
Это тем более грустно, что в его предыдущей книге («Бэтман Аполло») брезжила надежда на возможный разрыв шаблона и уход из круга обречённости в какие-то иные, ещё не апробированные сферы и схемы. Теперь можно констатировать, что этого не произошло. Так новая компьютерная игрушка убивает надежду на социализацию: мальчик Витя вроде бы и желал выйти во двор, продышаться, но Цукербрин предложил очередное, гораздо более усовершенствованное приложение, и мальчик снова завис над компом.
Кстати, о цукербринах. Беда новой книги Виктора Пелевина не в том, что он, как укорил его «Коммерсантъ», невнимательно наблюдал за хипстерами, и не в том, что (как посетовали отдельные ценители) ему запретили материться. Даже не в том, что глубокие мысли в этой книге – а они там есть – не вполне оригинальны и столь же редки и бесполезны в словесах, как зерно арабики, попавшее в банку сублимированного кофе. Беда там одна, и она простая, как полёт козлика в речку: эта книга слабо написана, в ней нет даже фирменной пелевинской крышевоспламеняющей искры. Ну, «цукербрины». Ну, «голем илелеем». Ну, секс с виртуальными персонажами, которые меняются в процессе. Баги, фичи, пасхалки. Десяток глав, названных в честь книжек других писателей (Пелевин читает книжки других писателей, отметим механически). Это постмодернистская игра? Это скучная игра. Прежде Пелевин не позволил бы себе скаламбурить «бог Тот, тот самый» да ещё обратить на это внимание, чтобы читатель уж точно заметил и порадовался. Он бы побрезговал. А сейчас – пожалуйста. Но ведь в ранге новичка в эту игру может играть каждый.
Например, столь актуальное для манеры написания «Цукербринов» выражение «левой ногой» с лёгкостью трансформируется в «левый нагой» – объяснить это для нас, постмодернистов, так же просто, как что угодно другое: «нагой» – потому что наг человек является в мир, «левый» – потому что «Пелевин». Но и это выражение деконструируется дальше, до «лев и нагой»… в свете старательно-показательных, языческо-христианских отсылок, которые Пелевин кладёт как яйца, оно также актуально. Разница в том, что мы слепили два кубика, а Пелевин – двести двадцать два. И сложил из них низенький зубчатый заборчик. Домик старика Тыквы был бы трогательнее.
Теги: Виктор Пелевин , Любовь к трём цукербринам