ХРОНИЧЕСКИЙ ТОТАЛИТАРИЗМ

ХРОНИЧЕСКИЙ ТОТАЛИТАРИЗМ

Творчество B.C. Пикуля (1928-1990) – вариант писаний Н.Н. Брешко-Брешковского, с той только разницей, что воспитанник советского флота был воинственным атеистом, и поэтому откровенно шовинистическо-антисемитский характер его взглядов оказался дополненным антирелигиозной стихией. Замечателен тут традиционный со времен Н. Данилевского и Вс. Крестовского ряд военно-исторпческих произведений В. Пикуля. Доминирующая у автора антигерманская тема – следствие личного участия Пикуля во второй мировой войне – позволила ему "пересмотреть" прогерманские позиции эмигрантских антисемитов: "Баязет" (1961) – об англо-франко-немецком сговоре против России в войне 1877-1878 гг. на Балканах, "Пером и шпагой" (1970) – роман, направленный против Фридриха Великого, "Слово и дело" (1974-1975) – о "жидо-немецком" засилии во времена Анны Иоанновны, "Битва железных канцлеров" (1977) – против Бисмарка, создателя прусско-немецкой военной машины. Два романа явились творческой подготовкой к "сатанинской теме" еврейского участия в русской истории. Сперва Пикуль опубликовал роман "Из тупика" (1968), рассказывавший о революционных событиях в Мурманске, а затем появился "Моонзунд" (1973), повествовавший о первой мировой войне в Прибалтике.

Наконец, в 1979 г. В. Пикуль стал "суперстаром" у "патриотов": в журнале "Наш современник" появился роман "У последней черты", тут же ставший антисионистским бестселлером.

Воспитанный в несокрушимой советско-сталинской догматике, писатель решил вооружить читателя "надежной методологией в исследовании и познании" вслед за В.И. Лениным, положив в основу романа "подлинные материалы" и проверив сомнительные коллизии по "последним работам советских, историков" (4, 19).

Надежность в "исследовании и познании" была окрашена в идеологические тона "большевизма": "разложение", "придворная камарилья", "гнилость", "гнусность царской шайки", "зверства этих погромщиков". Не подумайте, что слово "погромщики" относится к том, кто устраивал еврейские погромы. Нет, это слово употреблено в прямо противоположном смысле: "погромщиками" у Пикуля называются евреи и предатели, подстроившие "распутинщину", войну и… революцию.

Сохранив "имена в исторической достоверности" и подтвердив, что вымышленных "героев и событий в произведении нет", В. Пикуль под "подлинными материалами" и под "проверкой" источников и фактов по "последним работам советских историков" также подразумевает не столько научный аспект, сколько субъективный отбор тех материалов и тех "проверок", которые были необходимы автору хроники для заранее поставленной цели. Ее упоминание задано через образ Блока: "Столичные барышни вряд ли узнали бы теперь в этом солдате своего кумира. Нет, уже не стихи о Прекрасной Даме замышлял он на распутье ветров… Теперь в нем – человеке зрелом – зарождалась книга о последних днях царской империи.

Да, скифы мы, да, азиаты мы

С раскосыми и жадными очами…

…А на углу… мальчишки-газетчики звонко расторговывали народные лубки – последний шедевр подпольной литературы…" (4,22).

История "распутинщины" представлена в дуализме названных "реакционных" событий и характеров ("помазанники божии", министры, убийства, подкупы, предательства, разврат и т.д.) и неназванных "революционных": "Наверное, автору могут поставить в упрек, что, описывая работу царского министерства внутренних дел и департамента полиции, он не отразил в романе их жестокой борьбы с революционным движением… Так и есть. Автор не возражает. Но он писал о негативной стороне революционной эпохи… Автор сознательно не желал умещать под одним названием две разновеликие темы – процесс нарастания революции и процесс усиления распутинщины…" (7, 126-127), Вместе с тем дуализм "черного (рассказанного) и белого (нерассказанного)" – только "паранджа", скрывающая другую антиномию: русское (нормальное) – антирусское (ненормальное). "Помазанники божии" деградировали уже настолько, что ненормальное присутствие Распутина… расценивали как нормальное… Автор, наверное, не совсем понимает причины возвышения Распутина еще и потому, что старается рассуждать здраво. Чтобы понять эти причины, очевидно, надо быть ненормальным" (7, 127).

Поневоле вспоминаются "Протоколы Сионских мудрецов": в них "заговорщики" (т.е. евреи) нормальными считали себя, а ненормальными -"гоев", для которых "создали безумную… литературу… (254)…могли привести к такому безумному ослеплению…" (257). Как писал С.А. Нилус, страшно "смотреть на современных людей, запутавшихся в противоречиях, на охватившее их безумие… внутреннее состояние дезорганизации…" (290).

Естественно, что "черному" (разложение самодержавия, придворная камарилья, продажность чиновников, безответственность политиков и т.д., с одной стороны, и оккультизм и шарлатанство, разврат, сребролюбие, словоблудие и т.д. – с другой) требовалось противопоставление "белого". Но при отказе от изображения "прогрессивных сил" революции писатель, пытавшийся "рассуждать здраво", вынужден был в качестве "белого" использовать… "черное", но с "противоположным знаком" (верноподданность, шовинизм, охранительность, тоталитаризм и т.д.). Вот каким образом действительно черному характеру "царской шайки" в романе-хронике был противопоставлен "черный цвет" мнимого с примесью "народолюбия" И "добронравия": "Революция всколыхнула в народе не только благо 207 родные силы… но и подняла на поверхность жизни немало мути, лежавшей на дне нашей трудной и глубокой истории" (4, 59). И хотя в этой "мути" родилась "черная сотня", для автора единомышленники Пуришкевича и Дубровина были "белыми": "Не надо думать, что черносотенцы – сплошь гужбанье с узенькими лбами, в поддевках и передниках, которые с железным ломом в руках дежурят в подворотнях, выжидая появления студента, чтобы с хряском проломить ему череп. Хотя такие… на Руси тоже водились, но они были лишь исполнителями чужой воли. Во главе же "Союза русского народа" стояли реакционные врачи, литераторы, генералы, адвокаты, педагоги, промышленники – люди вполне грамотные" (4, 60). Не будем придираться к словам. Новаторство Пикуля было в другом. Зная о Нюрнбергском процессе, вынесшем суровый приговор врачу (Зейсс-Инкварту), литератору (д-ру Геббельсу), генералу (Иодлю), адвокату (Фриче), педагогу (Розенбергу), промышленнику (Круппу) и о суде над "исполнителями чужой воли" всяких там Герингов, Олендорфов, Гессов и др., он акцентировал логическое ударение не на социальном составе "Союза", а на важной для него отличительной черте тех, кто "во главе". Не "образованные", не "самостоятельно мыслящие", не "интеллигентные", а именно "люди вполне грамотные". Пикулю не надо было пояснять, в "чем грамотные": все повествование и все характеристики "грамотных людей" доказывали, что это относилось только к их пониманию "корня наших бед". Для советского писателя "периода застоя" пружина русской истории была заведена "международным сионизмом" – "талмудическим Израилем" по С.А. Нилусу: "В этом же году (1895. – С.Д.) департамент полиции подшил к делу первое пророчество, которое неведомо откуда стало распространяться в придворных кругах: В начале царствования будут несчастия и беды народные, будет война неудачная, настанет смута великая, отец поднимется на сына, брат на брата, но вторая половина царствования будет светлая, а жизнь государя долговременная.

Согласно преданиям, это пророчество исходило из глухой Саровской обители. Автором его был купеческий сын Прохор Мошнин, который родился в разгар Семилетней войны, а умер после казни декабристов. В монашестве этот пророк звался Серафимом Саровским…" (4,41).

Придав апокалиптическим идиомам (сперва в "конце времен"-несчастия и беды народа, война "сынов света с сынами тьмы", смута великая, отец поднимется на сына, брат на брата, а затем после победы Христова воинства – жизнь будет светлая и царство Христа вечным) современный фон (начало и вторая половина, царствования, жизнь государя), Пикуль вслед за Нилусом указал тот же источник "древнего пророчества" – Серафима Саровского. Но, то ли по причине атеистического воспитания ("Фабрика по производству богов всегда размещалась на земле" (4, 42)) то ли по согласию с биографом Нилуса ("Протоколы" рассматривались с мистической точки зрения, и мало кто связывал с ними политическое значение"21), мистицизм "придворной камарильи" (возможно, и самого Нилуса) Пикуль приписал "черному", а разоблачение политического значения "сионистского заговора" – "белому", т.е. себе и… черной сотне: "Пошлость иногда способна заменять мудрость, а нахальство порой исключает всякую церемонность. Вашоль-Филипп (отдадим ему должное) был человеком смелым… Вашоль-Филипп пробрался в Петербург – поближе к злату… Тем временем глава русской загранагентуры Рачковский… раздобыл о Филиппе такие сведения, что не рискнул даже доверить их дипкурьерской почте… Рачковский сам прибыл в Петербург и направился с рапортом прямо к министру внутренних дел Сипягину…

– Вашоль-Филипп, – продолжал Рачковский, – является активным членом тайного "Гранд-Альянс-Израэлит" – центра международной организации сионистов… С его помощью сионизм проник туда, куда не вхожи даже Вы…

– К чему Вы клоните?

– К тому, что такое ненормальное положение чревато опасностью для русского государства. Не исключено, что иностранные разведки станут и впредь использовать для проникновения ко двору мистическую настроенность нашей государыни-императрицы…

– Вот мой добрый совет – бросьте свое досье сюда, я как следует размешаю кочергой…

Рачковский поступил иначе – пошел к вдовствующей императрице Марии Федоровне и вручил ей досье на Вашоля-Филиппа.

– Спасибо, Петр Иваныч, – ответила царица-мать. -…Я передам это сыну. Лично в руки ему…

Рачковского вскоре выперли со службы – без пенсии! Презрев своего агента, Николай II, напротив, решил возвысить Филиппа… Дворцовый комендант Гессе, вступаясь за Рачковского, хотел было "открыть царю глаза" на шарлатанство Вашоля, но император велел ему молчать… Вашоль-Филипп не вернулся, но прислал в Петербург своего ученика, хитрого сиониста Папюса…" (4,43-45).

Самодержавие отказалось предотвратить собственную гибель от рук сионистов, а патриотам – "Союзу русского народа" – пришлось самим заниматься заговором22.

Прежде всего Пикуль намекнул, что Распутин, ставленник "жидо-масонов", "нечист": "До Тюменского уезда не сразу дошло грозное предписание: "Немедленно выслать в Москву Григория Распутина". Бумага имела казенный вид, а бланк "Союза русского народа" (с гербом и короной) настораживал начальство… Больше всех был напуган священник Николай Ильин… Желая предупредить изветы, Ильин одним махом накатал на Распутина донос… Но всех огорошил староста Белов, дознавшийся из бумаг, что Григорий Распутин – сын бывшего старосты Ефима Вилкина. Дедушка Силантий смотрел на всех желтым, как янтарь, бельмом:

– Яфима Вилкина помню, он потом Новых прозывался" (4,62-63).

А затем, подчеркнув прозорливость "союзников" ("Черная сотня единодушно отвергла Распутина" (4, 65)), Пикуль окончательно расставил фигуры "хроники": "Витте должен был уйти, ибо подозревался в связях с "жидо-масонскою" тайной ферулой Европы; приятельские отношения с кайзером Вильгельмом II, банкирами-сионистами Ротшильдами и Мендельсонами тоже никак не украшали Витте-Полусахалинского. Витте преступен, но это заслуженный преступник!… Черносотенцам он казался нетерпим как опасный либерал… Ведь именно Витте был автором манифеста 17-го Октября, последствия которого Романовым предстояло расхлебывать…" (4, 78-79).

Вместо Витте пришел Столыпин, которому "досталось гиблое наследство": "Ему было сорок четыре года… Петр Аркадьевич Столыпин был реакционен, но порою мыслил радикально, стараясь разрушить в порядке вещей то, что до него оставалось нерушимо столетьями" (4, 87). Ленинская цитата "проясняет" мысль Пикуля о "нерушимом столетьями" порядке вещей; "Помещик и предводитель дворянства… "прославляет" себя в глазах царя и его черносотенной камарильи… организует черносотенные шайки и погромы в 1905 г. (Балашевский погром)" (4, 87). Поэтому для автора "радикальность" премьера – это прежде всего радикальность черной сотни: "В чем суть всего? – заговорил президент (так у Пикуля. – С.Д.) с напором. – Если мы хотим видеть Россию великой державой, если мы верим в особенное историческое развитие русской нации, то мы должны круто изменить главное в нашей стране… Кто у нас дворянин-помещик? Это дрэк, – сочно выговорил Столыпин" (4, 87).

Беллетристика в советское время – не исследование: "Русский читатель отлично постиг эзоповский язык и потому данные о дурной погоде воспринимал с политическим оттенком" (6, 98). Автопризнание? Не только. Примета авторского времени: она предполагает догадливость читателя, могущего разглядеть в стилистике нюансы мысли. "Дворянин-помещик" вместе с идишистским словцом "дрэк" (говно) – синонимичен "иерусалимскому дворянину" (жидовскому дрэку), к которому принадлежат также примкнувшие к сионистам "отбросы департаментов и помои канцелярий" (замечательно, что через несколько страниц Пикуль бросит запоминающуюся фразу: "Полезно вспомнить, что германский генштаб утверждал: "Отбросов нет – есть кадры" (4, 95)). Однако, бросив напоминание об истинном смысле черносотенной доктрины, Пикуль, во избежание общественных неприятностей, поворачивает разговор Столыпина с царем в "хроникальное русло" по поводу аграрной реформы.

Сюжетный конфликт "Столыпин-Распутин" (образованнейший человек

Г.И. Россолимо рассказывал: "Я знаю, что Столыпин влиянию Гришки не поддался. Он стал врагом его и на этом сломал себе шею…" (4, 83) -"Распутин ушел от Столыпина сильно обиженный… У примера глаз нехороший. В человека глядит так, быдто штопор в бутылку вкручивает. Я таких уже встречал. Попадались. Люди опасные…" (4, 90-91)) у Пикуля стал конфликтом "радикалы – дворяне (в столыпинском смысле. – С.Д.)".

Распутин – "новая политическая сила в империи" (4, 96) – сперва принимает от Витте (полуиерусалимского, т.е. "Полусахалинского") "радужный чек", а затем и от "доброжелателей", поставлявших ему любимый напиток – мадеру. "Международный сионизм уже заметил в Распутине будущего влиятельного фаворита, и потому биржевые тузы щедро авансировали его… По проторенной этими маклерами дорожке к Распутину позже придут и шпионы германского генштаба… "Отбросов нет – есть кадры!" (4,102).

Вслед за властью золота ("сатана там правит бал"), необходимого для подкупа ("люди гибнут за металл"), в "Протоколах" следует декларация о "секретном оружии" заговорщиков – развращении: "Народы гоев одурманены спиртными напитками, а молодежь их одурела от классицизма и раннего разврата, на который ее подбивала наша агентура… (218)…Чтобы они сами до чего-нибудь не додумались, мы их еще отвлекаем увеселениями, играми, забавами, страстями, народными домами… Скоро мы станем через прессу предлагать конкурсные состязания… (252)".

Логика "Протоколов" диктовала Пикулю сюжетику "романа-хроники": "Реакция неизменно сопряжена с падением нравов… Среди студенчества раздался коварный призыв: "Долой революционный аскетизм, да здравствуют радости жизни!"… Русские газеты запестрели объявлениями:

"Одинокая барышня ищет добрпрдч. г-на с капит., согл. позир. в париж. стиле".

"Мужчина 60 лет (еще бодр) ищет даму для провожд. врем, на кур."

"Мол. вес. дама жел. сопр. один. мужч. в поезде".

Всюду возникали, словно поганки после дождя, темные и порочные общества… Реакция – это не только политический пресс. Это опустошение души, надлом психики, неумение найти место в жизни, это разброд сознания, это алкоголь и наркотики, это ночь в объятиях проститутки" (4, 105).

Естественно, что в "романе-хронике", как и по сюжету "Сионских мудрецов" (смотрите протоколы № 2, 12, 14), прессе предназначена провокационная роль: "Вечером в Зимнем дворце премьера навестил вежливо пришептывающий министр иностранных дел Извольский… Берлин исподволь бужировал войну, а германский штаб решил "создать в России орган печати, политически и экономически обслуживающий германские интересы". Для этого совсем необязательно создавать в Петербурге новый печатный орган – еще удобнее перекупить старую газету…

– "Новое время", – доложил Извольский, – как раз и попало под прицел. Сегодня мне позвонил профессор Пиленко… Он сказал, что немцы действуют через Манасевича-Мануйлова… Беседа с Пиленко прервалась, ибо ко мне вдруг явился сам германский посол… Порталес был явно смущен… "Разговор между нами, – сказал он, – пусть и останется между нами. Но я попал в очень неловкое положение. Берлин перевел в мое распоряжение 800 тыс. руб. для подкупа русской прессы" (4, 124). И хотя "сионисты лютейше ненавидели за отсутствие соплеменного патриотизма" (4, 133) Ванечку Манасевича-Мануйлова, он, склоняясь над "чистым листом бумаги, чтобы сделать его грязным и за это получить деньги" (4,134), верой и правдой служит не только департаменту русской полиции и "германскому генштабу", но и, конечно, Распутину, т.е. сионистам ("за спиною Распутина стоит некое таинственное сообщество "жидо-масонского" толка" (6, 91)): "Подумав, банкир решил помочь императрице и вызвал к себе Манасевича-Мануйлова, который давно состоял его тайным агентом (о чем Белецкий не догадывался, считая его своим преданным шпионом)" (6,120).

Писатель В. Пикуль не преувеличивал, когда объявлял, что в "хронике" нет вымышленных героев и многое им было проверено по работам историков (отнюдь не неизвестных, а тем более "последних советских"). Автор утаил только одно: основной сюжет романа был документально-иллюстративным материалом "Протоколов Сионских мудрецов" с небольшими (в соответствии с современностью) отклонениями в германофобию, шпиономанию и полицейщину. Как бы там ни было, "своевременный роман" Пикуля в период активности "Антисионистского комитета" (органа КГБ) не противоречил общей линии партии и правительства: "Судьбы международных капиталов вообще запутаны. Но они трижды запутаны, когда проходят через руки сионистов. Деньги в этих случаях выносит наружу в самых неожиданных местах, словно они прошли через фановые глубины канализации" (6, 82), "Новое время" юридически уже находилось в сионистских руках, но Рубинштейн еще не приступал к делу…" (6, 86), "На одной из литовских мыз Мясоедов "был пойман на месте преступления"… Мясоедов, оказывается, не раз навещал Распутина… и все его помощники, арестованные вместе с ним, были связаны с финансовым окружением Распутина; если при этом вспомнить, что в охране Распутина служили германские агенты, то подозрения еще более усиливаются…" (6, 87). "Они заговорили о массовом производстве в кругу сионистов фальшивых дипломов на звание зубных врачей…" (6, 107) Климович в одну ночь арестовал свыше двухсот жуликов, которые, при всей их безграмотности, имели на руках дипломы дантистов… Для Симановича это было как гром среди ясного неба – сионисты пребывали в нервозном состоянии "шухера", обвиняя судей в закоренелом "антисемитизме" (6, 108). "В первую очередь, – признался Симанович, – мы искали людей, согласных на заключение сепаратного мира с Германией"(6, 113). «Палеолог записал: "Долго не забуду выражения его глаз… Я видел перед собой олицетворение всей мерзости охранного отделения". И сразу же попросил секретаря принести из архива секретное досье на Ванечку, в котором содержалась одна слишком "интимная" деталь из биографии Манасевича: в 1905 году он – выкрест! – был одним из устроителей еврейских погромов в Киеве и Одессе…» (7, 52).

Что ж, писательское чутье В. Пикуля не обмануло: следуя тезисам "Протоколов", можно было развернуть перед читателем страшную картину продавшейся, развращенной, порабощенной и преданной России, главным врагом которой были… сионисты: "…на подоконнике показалась фигура Борьки Суворина… издатель-черносотенец открыл трескучую канонаду из револьвера, крича при этом:

– Люди русские!.. Поганые захватили мою газету!

Закрутилась машина полицейского сыска… Подпольные связи финансовых воротил уводили очень далеко – вплоть до Берлина… "Это дело вызвало внимание всей России, – писал Аарон Симанович. – Я должен был добиться прекращения дела Рубинштейна, так как оно для еврейского дела могло оказаться вредным!" (7,78).

Так романом "У последней черты" была поставлена последняя точка: дело евреев, основных подсудимых в истории гибели Российского самодержавия и свершений русских революций, стало главным, а свидетелями обвинения выступила та самая темная сила "придворной камарильи и бюрократии", которую "зовут реакцией между двумя революциями" (4, 19). Советский читатель в 1979 г. открывал для себя не апокрифические и "полицейско-кликушеские", а документально выверенные и беллетристически оформленные "Протоколы Сионских мудрецов".

Писания В. Пикуля, В. Кочетова, И. Шевцова, публицистов "Октября", "Молодой гвардии", "Нашего современника" или "Кубани" в 1968-1985 гг. подготовили и унавозили почву для возникновения монархическо-шовинистической идеологии общества "Память", программой которого стала статья "Русофобия" академика по отделению математических наук, еще совсем недавнего диссидента И.Р. Шафаревича23.

Шафаревич с блеском, абсолютно не свойственным былым идеологам черной сотни и "разоблачителям" из белоэмигрантской элиты, предложил новое решение позабытой старой задачи на основе критики "либерально-интеллигентско-культурологического" движения, в авангарде которого оказалась, по его мнению, "третья волна" эмиграции.

Знакомя широкую советскую публику с неизвестными ей именами и работами литераторов (Г. Померанц, А. Амальрик, Б.Н. Шрагин, А. Янов, А. Синявский и др.) и цитируя столь же неизвестных ей мыслителей прошлого (француз О. Коши, немец М. Вебер, русский Л. Тихомиров, еврей Л. Пинский), Шафаревич решил добиться эффекта удивительной новизны и самостоятельности. А "космогонический" размах его рассуждений, иллюстрированных Библией, философией, литературой, исто 213 рией и политологией, должен был придать работе фундаментальность и доказательность.

Советский читатель, незнакомый с громадной антисемитской литературой начала века (не говоря уже о зарубежной), очевидно, не уловит модернизированную компиляцию академика: борьба "Малого" и "Большого" народов может восприниматься достаточно правдоподобно и прилагаться к происходящим в России процессам. Однако при текстовом сопоставлении логика "Русофобии" Шафаревича и логика работ "русских патриотов" оказываются "взаимодополняющими". Более того, опосредованное, а поэтому-то и неуловимое, но интегральное сходство концепций Шафаревича и его забытых коллег лишает "Русофобию" всякой самостоятельности. Говоря математическим языком, в его теореме правила доказательства вины евреев – те же, различны только "пространственно-временные образы" ("жидо-масоно-интеллигентский заговор" – заговор "Малого Народа", включающий евреев и интеллигенцию).

Не касаясь критики избранных Шафаревичем работ литераторов "третьей волны" (выбор авторов по большей части "из евреев" сам по себе красноречив), попытаемся "оголить" опосредованную логику математика и обнаружить ее источники. Другими словами, нас интересуют "позитивные взгляды" автора, а не его полемические контраверзы.

Прежде всего следует отметить определенную идеализацию Шафаревичем истории своего народа. Правда, это свойственно, вероятно, всем националистам. Так что ни в вину, ни в заслугу любовь к Отечеству поставлена быть не может. Однако идеализации бывают разными: одни возникают на гипертрофии отдельных положительных моментов, другие – за счет уменьшения значения недостатков.

Считая, что термин "самодержец" никак не означал "признания его права на произвол и безответственность, а выражал только, что он – суверен, не является ничьим данником (конкретно – хана)" (63, 101), Шафаревич смешивает генетическое с онтологическим. Впрочем, он сам вводит негативное отношение к "термину": "Яркий пример осуждения царя – оценка Грозного, не только в летописях, но и в народных преданиях…" (63, 101). Петр I прослыл в народе антихристом именно в силу своеволия, воспринимаемого оппозицией как антитрадиционное и антихристианское. Поэтому термин "самодержец" в приложении к Петру Великому – как раз означает "произвол" (ср. религиозный термин "беззаконие", который определяет антихриста).

Столь же противоречив и тезис о концепции "третьего Рима" ("Россия оставалась единственным православным царством… Русское царство будет стоять вечно, если останется верным православию"): "Эта теория не имела политического аспекта, не толкала к какой-либо экспансии или православному миссионерству. В народном сознании (например, в фольклоре) она никак не отразилась" (63, 102).

Во-первых, после Флорентийской унии и падения Константинополя, действительно, Россия была единственным самостоятельным православным царством (хотя православие сохранялось и в Болгарии, и в Македонии).

Во-вторых, падение Рима и падение Византии ("Второго Рима") было вызвано отнюдь не отпадением от "истинной веры" (христианство распространилось в Западной Римской империи в эпоху ее агонии, а в Восточной православие было государственной религией, и падение Константинополя было вызвано не религиозными причинами, что хорошо понимал "старец" Филофей). Усиление Московской Руси при Иване III не могло не вызвать аллюзий (и иллюзий). Для псковского монаха формула "Москва – третий Рим, а четвертому не бывать" (такова полная формула) – имела двойной смысл. Приравнивая Москву к Риму и Константинополю, Филофей превознес величину русского государства: ни империей, ни "Россией" в современном смысле – от Буга до Колымы – Московская Русь в то время не была. По занимаемой площади и численности населения Польско-Литовское королевство не уступало Московскому царству. С другой стороны, ересь жидовствующих и вызванные ею ассоциации с "концом времен" определяли эсхатологический смысл "третьего Рима": вслед за победой еретиков и кратковременным царствованием "сынов дьявола", по мнению Филофея, должно было наступить вечное царствие Божие, в котором ни Рима, ни Византии, ни Москвы не существовало бы, следовательно, четвертый Рим (апокалиптический) – быть не может.

Шафаревич насчет же фольклора просто "умолчал", поскольку "москво-центризм" ("Начинается земля, как известно, от Кремля" и т.д.) – явление достаточно хорошо знакомое в XVII-XX вв.

Столь же противоречив и другой тезис математика: "Никакой специфической для русских ненависти к иностранцам и иностранным влияниям, которая отличала бы их от других народов, обнаружить нельзя. Сильны были опасения за чистоту своей веры, подозрительность по отношению к протестантской и католической миссионерской деятельности. Здесь можно видеть известную религиозную нетерпимость, но эта черта никак не отличает Россию того времени от Запада, уровень религиозной нетерпимости которого характеризуется инквизицией, Варфоломеевской ночью и Тридцатилетней войной" (63,102).

Конечно, упоминание о "специфической ненависти" (а почему бы не о "специфической любви"?) необходимо для последующего рассуждения по поводу иудейской ненависти к христианам (=религиозной нетерпимости), точнее, по Шафаревичу, еврейской ненависти к русским (=этнической нетерпимости).

Можно понять патриотические смягчения ("опасения", "подозрительность"), Думается, что сам по себе этот тезис Щафаревича, да еще в такой ограниченно-исторической постановке, сводимой ко времени рас 215 кола, сопоставляемого с гугенотскими и прочими войнами, – следствие выбора такого "угла зрения", при котором русскому народу (исторически и онтологически) свойственны те же нравственно-этические достоинства и недостатки (абсолютно справедливая мысль), какие присущи всем (за исключением, конечно же, евреев) другим народам: "Сводить всю дореволюционную историю к Грозному и Петру – это схематизация, полностью искажающая картину (а историю еврейского народа сводить к библейским войнам и расправам? – С.Д) – Такая подборка выдернутых фактов ничего не может доказать" (63, 102). Согласимся с этим, так же как и с заверением автора, что "эти аргументы – заимствованы" (63, 102).

К другим же аргументам относятся: опровержение приписываемой русскому народу черты "рабской покорности" в сопоставлении… с англичанами, принявшими скроенное Генрихом VIII "совершенно новое исповедание"; свободомыслие русских людей в том, что когда "второстепенные… изменения обрядов, введенные властью, не были приняты большей частью нации… и за 300 лет проблема не потеряла остроты" (63, 101-103); опровержение "типичного для русских" подчинения церкви государству, поскольку формы "единогласного послушания" (термин А. Шрагина), возникшие в протестантских странах, были "точно скопированы Петром I" (63, 103); опровержение русского происхождения концепции тоталитарного государства, "подчиняющего себе не только хозяйственную и политическую деятельность подданных, но и их интеллектуальную и духовную жизнь", ибо эта концепция была "полностью разработана на Западе" (63, 103); опровержение, что "мессианизм" ("явление очень старое") возник в России, поскольку недавнее "очень тщательное исследование этой традиции… о России упоминает лишь… в связи с тем, что западный "революционный мессианизм" к концу века захлестнул и Россию" (63,104); опровержение тезиса о "предопределенности революции в России", ибо в Россию "социализм был полностью привнесен с Запада" (63, 105).

Собственно говоря, "опровержения" Шафаревича – это своеобразные обвинения в "грехах"… по Н.Я. Данилевскому ("Европейничанье – болезнь русской жизни") Запада (точнее, Европы) и своих, конечно, русских собратьев (от Петра I до Бакунина и Герцена)24. Шафаревич предъявляет претензии к избранным им самим оппонентам: "Русскую историю наши авторы (курсив мой. – С.Д.) рассматривают исключительно в плоскости современного сознания, полностью игнорируя требования историзма" (63, 107). Что ж, согласимся с позицией математика, но при этом обратим внимание на известный, если не сказать – подражательный, "историзм" Шафаревича. При знакомстве с его работой прежде всего бросается в глаза странный, с точки зрения "историзма" академика, подбор авторитетных (=положительных) имен и… анонима (автор "недавнего очень тщательного исследования" мессианизма – Достоевский, Вл. Соловьев, Тихо 216 миров, Огюстен Коши25, М. Вебер) и разоблачаемых им авторов (Гоббс, Ceн-Симон, Фурье, Руге, Гейне, Салтыков-Щедрин, Бялик, Мартов).

"Странность" избирания "пророков" и "врагов человечества" тут же (исчезает, когда читатель начинает понимать, что академик (видимо, натерпелся страха во времена диссидентства), побоялся назвать (и сослаться) в своей "Русофобии" автора "очень тщательного исследования" традиций "революционного мессианизма" – Г. Бостунича26. Дело не только в том, что логика доказательств (как и некоторые примеры) зловредности ("Малого Народа" (то бишь, евреев) позаимствована И.Р. Шафаревичем, а в том, что весь камуфляж полемики с современными "русофобами" понадобился для инъекции русской патриотической среде (не входящей пока что в общество "Память") "Протоколов Сионских мудрецов".

"Конспирация" мышления Шафаревича алгебраична, поэтому он использует известные ему "профессиональные" приемы. Приведем некоторые из них.

Метод подстановки одних терминов (имен, произведений, ситуаций и т.д.) вместо других. Если Шафаревич, ссылаясь на "Кошена", начинает рассуждать о кальвинизме и Англии в XVI-XVII вв. и обвинять пуритан (в их идеологии мы узнаем «знакомые черты "Малого Народа"… еще до сотворения Бог предопределил одних людей к спасению, других – к вечной погибели» (63, 120)), то это ему нужно только для того, чтобы в заключение сказать: "И, действительно, пуритане призывали к полной переделке мира… Причем, к переделке по известному им заранее плану. Призыв "строить на новом основании" подкреплялся у них знакомым уже нам образом "построения Храма", на этот раз – восстановления Иерусалимского Храма после возврата евреев из пленения… реальная роль кальвинизма… состояла в том, что… новому слою богачей удалось опрокинуть традиционную монархию, пользовавшуюся до того поддержкой большинства народа" (63,121).

Достаточно сравнить с мыслями Г. Бостунича о "жидо-масонском заговоре", являвшегося "бичом человечества" в Англии ("Это они, руками фанатика Кромвеля, произвели английскую революцию 1648 г., в результате которой евреи, получив в Англии равноправие, сделали страну базой для дальнейшего еврейского наступления…" (1922, 109)), и о IV этапе завоевания мира "Символическим Змием" – "…я считаю 1648 г…Лондон, когда фанатик Кромвель (который, кстати, сам был масон) ради своих пуританских идеалов не побрезговал стать политически – наймитом… Франции, а масонски – орудием жидов… послав на плаху английского короля Карла Стюарта…" (1922, 132)), – чтобы под "пуританами" и "кальвинистами" Шафаревича узнать "масонов" и "жидов" Бостунича.

Методы ассоциации пересекающихся множеств. Г. Бостунич закончил свое исследование на оптимистической ноте, процитировав не только евангельское (как его враги-братья в Совдепии) "Кто не со Мною, Тот против Меня", но и слова Минина из драматической хроники А.Н. Островского "Минин и Пожарский" ("правдиво сказал поэт"):

Самих себя сначала приготовить

Должны мы: помыслы потом очистить,

Говеньем волю утвердить на подвиг

И скорому Помощнику молиться;

Он даст нам разум, даст нам силу слов…

Тогда пойдем будить уснувших братьев

И Божьим словом зажигать сердца.

Плач и покаяние возродят нас и нашу великую Родину" (1922, 228). Конечно, современный исследователь, в отличие от "недавнего", обязан цитировать не драматическую хронику А.Н. Островского, а советского (не важно, что второстепенного, зато тоже "из жидов"), покусившегося на народное мнение. "Антипатриотическое" настроение на примере поэмы А. Безыменского 1920-х годов, по мнению Шафаревича, "пропитало и литературу":

Я предлагаю

Минина расплавить,

Пожарского, зачем им пьедестал?..

….

Подумаешь, они спасли Расею!

А может, лучше было б не спасать?

Метод "матрицы" (дополнение ряда "известных" в одно время параметров "новыми", ставшими известными в другое). Если Г. Бостунич пишет о свойственном евреям стремлении "к крайностям во всем, начиная от политики (максимализм террористов до переворота, ЧК после переворота), литературы (идиотство футуризма разных Лифшицов), живописи (кубизм), не говоря уже об извращении первоосновы всего – религии Бога Живого в гнуснейший сатанизм…" (1928, 125), то И. Шафаревич "дополнил" ряд "идиотств" (из своей эпохи): "Точно так же пониманию наших потомков будет недоступно влияние Фрейда, как ученого, слава композитора Шенберга, художника Пикассо, писателя Кафки или поэта Бродского" (64, 147), не забыв, однако, о том, что в его "множество", названное "Малым Народом", должны войти не только евреи (Фрейд, Кафка, Бродский), но и интеллигенты других национальностей (Шенберг, Пикассо).

Метод "линейных и пространственных пересечений". Когда Шафаревич указывает на "зловещую" роль "Малого Народа" в деле "окончательного разрушения религиозных и национальных основ жизни", он подчеркивает, что литература "Малого Народа" не является результатом "объективной работы мысли", апелляцией "к жизненному опыту и логике". В доказательство этого автор "Русофобии" требует понимания того, что эта литература "предусматривает… колоссальную… концентрацию общественного внимания на некоторых специфических событиях или людях, – от процесса Каласа, когда чудовищная несправедливость приговора, разоблаченная Вольтером, потрясла Европу (и про который историки заверяют, что никакой судебной ошибки не было) – до дела Дрейфуса или Бейлиса" (64,146-147). Связывая воедино христианский процесс (дело Каласа), обвинение в государственной измене (дело Дрейфуса) и "кровавый навет" (дело Бейлиса), Шафаревич произносит приговор: "Поэтому мы просто не имеем права допустить, чтобы… тяга к осмыслению нашего национального пути была вытоптана, заплевана, чтобы ее столкнули на дорогу крикливой журналистской полемики" (64,147).

Логическое соединение "разрушительной деятельности" евреев (их преступлений против веры, общества и личности) и роли прессы ("журналистской полемики") в деле их защиты (процессы Дрейфуса и Бейлиса) – заимствовано из параграфов "Протоколов Сионских мудрецов", а "состав преступления" дан по Г. Бостуничу в его "тяге к осмыслению национального пути": «Жестокость и садизм лежат в крови жидовского племени…в судебной хронике Запада мы также постоянно натыкаемся на удостоверенные судебным порядком (курсив Бостунича. – С Д.) случаи жидовского садизма… Теперь после собранных правдолюбцами гор потрясающих улик… было бы наивно наличность ритуальных убийств оспаривать вообще… Особенно вразумительно последнее дело (Бейлиса. – С.Д.) для окончательного прояснения мозгов у юдофилов. Ибо жидовская пресса за границей во время процесса писала буквально следующее… "Русское правительство решилось объявить войну жидам России…"» (1922, 96-102). И задолго до Шафаревича будущий обер-штурмфюрер предупреждал: пока жиды считают "дело каждого Бейлиса своим делом, они все совокупно и каждый в отдельности несут моральную ответственность, а по восстановлении России понесут и судебную…" (101).

"Математическая" методология использования трудов предшественников была бы неполной, если бы в ней не наблюдались всевозможные "интерполяции", "наложения", "комбинаторика" и т.п.

О "роковой роли", связанной с верой в "избранный народ" и в "предназначенную ему власть над миром", говорить не будем. Автор "Русофобии", не первый и не последний, повторяет формулу Г. Бутми, С. Нилуса, Г. Бостунича и им подобных.

Отметим, что «именно выходцы из еврейской среды оказались ядром… "Малого Народа"», автор решил доказать их "извечную ненависть" и "кровожадность" на вычитанных у Бостунича примерах: "Хорошо извест 219 ны высказывания Талмуда и комментариев к нему… что иноверца (акума)27 нельзя рассматривать как человека…" (64,159). Напомним Бостунича: «С течением времени жидовская масса окончательно окостенела в обрядностях… форма бесповоротно убила содержание, исключая тех человеконенавистнических предписаний, вроде – "И лучшего из гоев убей!", как говорит Мехильта в "Книге Зогар" (III, 14,3)» (1928,78).

Не будем доказывать, что "Зогар" не относится ни к талмуду, ни к комментариям к нему, а разрешение на убийство идолопоклонника имеет отношение к еврею и только к еврею, ставшему язычником-идолопоклонником (ср.: "Сыны Израилевы – за пределами страны идолопоклонники"). "Распространяя" формулу "Мехильты" на "гоев" (иноверцев-неевреев), антисемиты (в основном, "атеисты") занимались, действительно, "профанированием метафизического энтузиазма" или, как пишет Шафаревич, "подменой одной мысли другою" (63, 109). Потому-то ему, чтобы спрятать источник своих талмудических знаний, и понадобилось слово "акум" вместо бостуничевского "гой".

Цитируя О. Коши, М. Вебера, С. Лурье, а также антисоветский и антисионистский сборник "Россия и еврей" (конечно, не называя авторов с нерусскими фамилиями), И. Шафаревич не считает нужным сослаться на своего главного учителя и "информатора" отнюдь не по причине "интерполяций" и "переделок" чужих идей, а по скрываемой от непросвещенного читателя "скромности" своего открытия. Видимо, поэтому, в нарушение всякой научной этики, почтенный академик выдал свой плагиат за собственные "знание", "совесть" и "исследование":

"Тысячи лет каждый год в праздник "Пурим" праздновалось умерщвление евреями 75.000 их врагов… Можно представить себе, какой неизгладимый след должно было оставить в душе такое воспитание…"

Если бы Шафаревич заглянул в "Книгу Эсфирь", то он, к радости своей, обнаружил бы значительно большее количество жертв мстительных евреев, ибо сказано: "И избивали Иудеи всех врагов своих… В Сузах, городе престольном… умертвили Иудеи и погубили… а на грабеж не простерли руки своей… умертвили Иудеи и погубили пятьсот человек и десятерых сыновей Амана… и десятерых сыновей Амановых повесили… и умертвили в Сузах триста человек, и на грабеж не простерли руки своей. И прочие Иудеи… умертвили из неприятелей своих семьдесят пять тысяч, а на грабеж не простерли руки своей" (Эсфирь. 11; 5-16). Нетрудно подсчитать, что иудеи убили около 76 тысяч. Правда, Шафаревич, имея выгоду от "точности", потерял бы в "качестве": число 75 900 "своих врагов" не включает, как это утверждал академик, "женщин и детей", если конечно под ними не разуметь "десятерых сыновей Амана". Однако и тут неясно: сыновья были детьми или взрослыми! Эта "тонкость" лишь отмечает тот факт, что о "кро 220 вожадности" евреев Шафаревич узнал не из "Книги Эсфирь", а из "недавнего исследования" Бостунича: "Месть даже по отношению лежачего, связанного врага – отличительная черта этого племени. Об этом говорит вся их история. Знаменитый праздник "Пурим" (Шафаревич, как и Бостунич, пишут название праздника в кавычках, хотя, наверное, Пасху в кавычки не поставили бы. – С.Д.)… есть всенародное празднование погрома беззащитных персов, произведенного этой доблестной нацией. Еврейский "вахмистр по воспитанию, погромщик по убеждению" Н.Н. Пахрай… рассказывает, что "во всей стране евреи избили 75.000 (заметим! после 75 стоит точка, которая для математика Шафаревича должна была иметь другой смысл, однако и ее он сохранил. – С.Д.) чел., а 10 сыновей Амана были повешены" (1922,140).

Не касаясь вопроса о смысле праздника (прав автор "Открытого письма И.Р. Шафаревичу" Б. Кушнер: Ведь и 9 мая мы тоже радуемся вовсе не гибели миллионов немцев…" (64, 161)), тем не менее следует вспомнить русские летописи: "И послали древляне лучших мужей своих, числом двадцать, в ладье к Ольге… Ольга же приказала выкопать на теремном дворе вне града яму великую и глубокую… И понесли их в ладье… И принесли их на двор к Ольге и как несли, так и сбросили их вместе с ладьей в яму… И повелела засыпать их живыми; и засыпали их… И послала Ольга к древлянам… древляне избрали лучших мужей… и прислали за ней… Ольга приказала приготовить баню… И разожгли баню, и вошли в нее древляне… и заперли за ними баню, и повелела Ольга зажечь ее от двери, и сгорели все. И послала к древлянам… Они же, услышав это, свезли множество медов и заварили их… После того сели древляне пить, и приказала Ольга отрокам своим прислуживать им… И когда опьянели древляне… сама отошла прочь и приказала дружине рубить древлян, и иссекли их пять тысяч… Древляне… собрали от двора по три голубя и по три воробья и послали к Ольге с поклоном… И, когда стало смеркаться, приказала Ольга своим воинам пустить голубей и воробьев… итак загорелись… сразу, загорелись все дворы… Итак взяла город и сожгла его, городских же старейшин забрала в плен, а других людей убила…"28.

Число жертв мести Ольги за одного только убитого древлянами ее мужа (20 + 5000 + жители города) уступает, видимо, числу убитых персиян. Но что бы сказали русские люди, если бы им в XX в. стали ставить в вину поведение Ольги еще некрещеной (следовательно, не знающей еще о "мерзостях" Ветхого Завета)?..

И. Шафаревич, понимая шаткость обвинения, решил обратиться к современным примерам еврейской "кровожадности": "Более явные свидетельства можно найти в литературе. Например, "спасительная ненависть" широко разлита в стихах еврейского поэта, жившего в России -X. Бялика… У него же:

Из бездны Аваддона вознесите песнь о Разгроме

Что, как дух ваш, черна от пожара,

И рассыпьтесь в народах, и все в проклятом их доме

Отравите удушьем угара;

И каждый да сеет по нивам их семя распада

Повсюду, где ступит и станет.

Если только коснетесь чистейшей из лилий их сада,

Почернеет она и завянет.

…Часто приходится слышать такой аргумент: многие поступки и чувства евреев можно понять, если вспомнить, сколько они испытали. Например, некоторые стихи Бялика написаны под впечатлением погрома" (64, 140-143).

Во-первых, Шафаревич цитирует не "стихи" (как произведение), а отрывки из… разных поэм еврейского поэта. Во-вторых, первая цитата ("Я для того замкнул в твоей гортани…"), действительно, из "Сказания о погроме", зато вторая ("Из бездны Аваддона вознесите песнь о Разгроме…") – из поэмы "Свиток о пламени". В ней, отмечал Г. Бостунич, "описывается, как после разрушения Второго храма в Иерусалиме вожди племени не каются, но злобно восстают против Адонаи" (1922, 199), а затем указывал: "Особенно характерен отрывок-напутствие от некоего Грозного к 12 юношам и девам, блуждающим по лицу земли после разрушения храма" – и цитировал: "Из бездны Аваддона…" (1922, 200).

Шафаревич из своей цитаты, переписанной у Бостунича, выкинул строки:

И если взор ваш падет на мрамор их статуй –

Треснут надвое;

И смех захватите с собою, горький, проклятый,

Чтоб умерщвлять все живое…"

Наверное, академик почувствовал, что во второй строке не хватает двух стоп: цитата могла оказаться неточной. К тому же у "источника" после цитаты шел очень уж резкий вывод: "Вот их программа, по словам барда: умерщвлять все живое!" (1922, 200). Вывод, абсолютно не вытекающий из цитаты, и Шафаревичу ничего не оставалось сделать, как сократить цитату и умолчать… об источнике своих познаний в еврейской поэзии.