Преступление без жертвы

Преступление без жертвы

Еще светло, но тьма сгущается.

Боб Дилан

В конце концов мы будем помнить не слова наших врагов, а молчание наших друзей.

Мартин Лютер Кинг-мл.

12 августа 1553 года в Женеву прибыл господин средних лет. Семнадцать лет назад этот город провозгласил себя республикой, перешел в протестантизм и с тех пор считался центром европейской Реформации. Этот человек бежал от католической инквизиции из Вьенны, расположенной к югу от Лиона, где его арестовали по обвинению в ереси и подстрекательстве к бунту — закон тогда не различал эти преступления, поскольку фундаментом политического, социального, культурного и экономического порядка была правильная вера. Ранним утром во время посещения уборной ему удалось с помощью друзей обмануть охрану и сбежать из тюрьмы. Потратив немало сил, инквизиция в конце концов прекратила искать беглеца и приговорила его к смерти заочно. В католических странах того времени судебный приговор при отсутствии осужденного еретика исполнялся через символическое сожжение соломенного чучела.

Доказательства ереси предоставил сам Жан Кальвин, лидер реформистской церкви в Женеве, который вел частную переписку с осужденным, обмениваясь с ним теологическими трудами о реформировании христианской веры. Примечательно, что во времена холодной войны такие действия выглядели бы доносом на какого-нибудь советского диссидента, как если бы западный антикоммунист направил все необходимые документы с критикой режима прямо в Центральный Комитет КПСС, который смог бы осудить виновника за антисоветскую пропаганду и отправить его в ГУЛАГ.

Беглеца звали Мигель Сервет, это был теолог, врач и естествоиспытатель испанского происхождения. По прибытии в Женеву он поселился в небольшом трактире на живописной площади Плас де Молар, откуда видно, как река Рона впадает в Женевское озеро. На другой стороне площади, вверх по склону, — ратуша и собор святого Петра, с кафедры которого проповедовал Жан Кальвин. Сорокадвухлетний Сервет прекрасно знал, что ведущий теолог протестантской церкви донес на него инквизиции, и до сих пор остается загадкой, почему Мигель оказался в Женеве. Есть гипотеза, что он хотел устроить переворот против Кальвина, который в тот момент был в конфликте со светскими властями Женевы из-за вопроса о правилах отлучения от церкви. Сам Сервет планировал задержаться в городе на пару дней и затем продолжить свой путь на восток, в сторону Цюриха, о чем уже договорился с лодочником. Конечной целью теолога была Италия, где он хотел поселиться, чтобы спокойно заняться врачебной практикой.

На следующий день после прибытия в Женеву Сервет отправился на богослужение в собор святого Петра, где проповедовал Жан Кальвин. Посещение церкви было обязательным, и теолог опасался, что привлечет к себе ненужное влияние, если не придет. Во время богослужения Сервета узнали, и Кальвин приказал арестовать его.

Несколькими годами ранее в упомянутой переписке с Кальвином Сервет сообщил, что готов приехать в Женеву, чтобы лично встретиться со своим старым знакомым и оппонентом, если он того пожелает. Кальвин написал своему другу Фарелу: "Если он приедет, я не позволю ему уехать отсюда живым, если, конечно, мой авторитет имеет хоть какой-то вес".

Жан Кальвин сдержал слово. Сервета сожгли на костре, но казни предшествовал долгий судебный процесс, за которым с интересом следила вся Европа. По инициативе Кальвина против Сервета было выдвинуто тридцать девять обвинений, включавших все — от прежних грехов теолога, его давних утверждений о смертности души и до высмеивания церкви в Женеве, пантеизма, критики крещения и Божественной Троицы.

В ходе процесса были отклонены все обвинения, за исключением последних двух. Сервет отрицал догмат Троицы, которого придерживались и католики, и протестанты, то есть восприятие Бога как триединой сущности — Отца, Сына и Святого Духа. Сервет также был не согласен с двумя христианскими церквями в вопросе о крещении детей. Как и анабаптисты, он считал, что крещение должно происходить только в сознательном возрасте. В отличие от Кальвина, Сервет не верил, что дети так же грешны, как взрослые. В припадке гнева Кальвин воскликнул: "Он заслужил, чтобы птенцы, такие милые и невинные, какими он их считает, выклевали его глаза сотню тысяч раз".

Письменный диспут на латыни между Кальвином и Серветом стал краеугольным камнем судебного процесса. Оказалось, что два теолога совершенно по-разному видят Бога и человеческую природу. Сервет полагал, что считать человека греховным и развращенным от рождения, утверждая предопределенность человеческой судьбы, значит низводить его до положения создания, застывшего и безвольного, как камень. В свою очередь Кальвин считал, что его оппонент, возвышая человека до божественной сущности, принижает самого Бога. Для него ставкой в игре была честь Господа и судьба всего христианства.

Во время процесса вопрос о виновности Сервета отправлялся на рассмотрение в другие протестантские города Швейцарии: Берн, Базель, Цюрих и Шаффхаузен. Они единогласно поддержали обвинение в ереси и богохульстве, и 27 октября 1553 года суд вынес приговор, который был зачитан с кремовой башни Боде, расположенной в тихом, спартански скромном внутреннем дворике женевской ратуши: "Мы приговариваем тебя, Мигель Сервет, в оковах быть доставленным на площадь Шампель, привязанным к столбу и заживо сожженным вместе с твоими книгами, написанными и напечатанными, до полного испепеления. Так ты окончишь свои дни, став предостережением всем, кто задумает совершить подобное преступление".

Площадь Шампель расположена в двух километрах к югу от городского центра, и сегодня это место занимает элитный, но скучноватый и непривлекательный квартал с большими частными домами, улицей имени казненного еретика и памятником, который едва видно с дороги. Поневоле задумаешься о том, что судьба несчастного Сервета совершенно не вписывается в образ Женевы как города, известного своим хорошим отношением к беженцам, где была подписана конвенция ООН о беженцах и появился на свет Красный Крест.

Шествие от здания суда к площади Шампель заняло час. Первыми шагали местные чиновники, одетые в плащи и шляпы, члены городского совета, представители духовенства в длинных рясах и начальник полиции. За ними следовали конные офицеры и охрана с луками. Замыкали процессию горожане в порядке сословий и положения. Участники процессии молились и тихо переговаривались.

Двое духовных лиц попытались убедить изможденного и замученного Сервета полностью признаться в своем преступлении, но он этого не сделал. Когда процессия достигла места казни, осужденного возвели на груду дров и зеленых веток. На голову ему надели венец из соломы и листьев, пропитанных серой. Затем Сервета приковали к столбу железной цепью и к его руке привязали экземпляр известной книги "Восстановление христианства", из-за которой теолога и обвинили в ереси. После этого горло Сервета несколько раз обмотали толстой веревкой, и он, не выдержав, стал умолять не затягивать ее туже. Когда палач подошел к Сервету с зажженным факелом, теолог испустил такой вопль, что толпа на миг замерла в ужасе. Пока он дышал, в костер подбрасывались свежие ветки. Сервет умер не раньше чем через час. Человеческое тело в действительности горит не так быстро, как в фильмах. Последние слова Сервета, услышанные свидетелями его казни, прозвучали как защита его идеи об отрицании Святой Троицы: "Ох, Иисус, сын вечного Бога, сжалься надо мной!" — настоящая ересь с точки зрения женевских протестантов.

Исполнение смертного приговора, вынесенного Мигелю Сервету, стало первой казнью за ересь в Женеве с начала Реформации. Это событие взволновало всю Европу, обсуждалось повсеместно и дало толчок первой крупной дискуссии в Старом Свете о религиозной толерантности, которая с тех пор не прекращалась и в XXI веке не менее актуальна, чем пятьсот лет назад. Казнь привлекла внимание, хотя Сервет не был ни первым, ни последним еретиком, сожженным на костре в Европе. Известно, что за сорок пять лет в середине XVI века по обвинению в ереси было казнено около трех тысяч человек. Их участь привлекала внимание, потому что в отношении инаковерующих реформистская церковь применяла точно такие же методы, как и критикуемое ею за это католичество, оказавшись ничуть не лучше. Кальвинисты, бежавшие от французской, испанской и итальянской инквизиции, на практике не смогли проявить терпимость, которой требовали от своих мучителей. Католики, лютеране и кальвинисты были единодушны в стремлении убивать людей, убеждения которых противоречили тому, что предписывала вера.

До начала Реформации большинство населения христианской Европы не задумывалось о религиозной терпимости, поскольку католическая церковь успешно противостояла инаковерующим и проблемы сосуществования не было. Разумеется, были те, кто придерживался других религиозных взглядов, но таких было мало, и они не представляли серьезной угрозы установленному церковному и общественному порядку. С началом Реформации ситуация изменилась — это движение бросило вызов монополии католической церкви на правильную веру. Это произошло в значительной мере благодаря изобретению Гутенберга — печатному станку, позволявшему распространять информацию с невиданной прежде скоростью и в значительных объемах, сначала в Северо-Западной Европе, затем в Южной.

В Германии Мартин Лютер в качестве отправной точки для своего толкования Евангелия выбрал именно свободу вероисповедания. "Каждый христианин — сам себе священник", — заявил он в знак протеста против коррумпированной папской церкви, где каждый мог получить отпущение грехов за деньги. Это была порочная практика, побудившая Лютера подготовить свои знаменитые девяносто пять тезисов, которые он повесил на дверях церкви в Виттенберге. В начале 1520-х годов Лютер в своих записях доказывал различие светской и духовной властей. По его мнению, если какой-то гражданин повинен в ереси, то его преступление не должно рассматриваться в светском суде. Подобная точка зрения в ту эпоху воспринималось весьма неоднозначно, поскольку ересь считалась опасным деянием для основанного на христианских ценностях общества. А Лютер считал ересь духовным "преступлением", с которым следовало бороться соответствующим оружием. Вера была личным делом каждого, как и неверие. Нарушая свободу вероисповедания, светская власть, по мнению Лютера, превышала свои полномочия. В таком случае следовало проявить неповиновение. Разделение светской и духовной властей, предложенное Лютером, стало очередным этапом пути к свободе вероисповедания и свободе слова, собственно к светской демократии, где церковь отделена от государства, хотя сам Лютер, возможно, и не задумывался о таком результате.

Главному действующему лицу немецкой Реформации в начале 1520-х противостояла католическая церковь и светские власти тех частей Священной Римской империи, население которых поддерживало Рим. В 1521 году Лютера отлучил от церкви сам папа, светская власть также объявила его вне закона вместе с последователями, учение немецкого теолога было признано ересью, после чего вышел указ, предписывавший не только разыскивать и сжигать его книги, но и наказывать за их печать, продажу и покупку. В сложившейся ситуации Лютер смог воспользоваться в своей борьбе против папства учением о двух независимых друг от друга властях, духовной и мирской, и о границах участия светской власти в вопросах веры.

Впоследствии, когда протестантизм в интерпретации Лютера стал государственной религией во многих немецких княжествах, он уже одобрял казнь верующих иных религиозных направлений, забыв о терпимости, сторонником которой был раньше. Лютер осудил католическую мессу, назвав ее "богохульным преступлением", которое власти были обязаны всячески пресекать. Когда какой-либо город или княжество принимали протестантизм, то под запретом сразу же оказывались учение о чистилище, культ Девы Марии и различных святых, включая католическую мессу. Разрушались алтари, религиозные изображения и орнаменты, используемые в католических обрядах. Протестанты занимали католические церкви, монастыри закрывались. В союзе с государственной властью Лютер не выказывал уважения свободе вероисповедания, которой требовал, возглавляя бунт против власти папы. "Я не могу вообразить причины, по которой терпимость можно было бы оправдать перед Богом", — говорит Лютер в письме 1541 года.

Казнив Сервета, кальвинисты Женевы расписались в своей религиозной нетерпимости, и в течение следующих ста пятидесяти лет Европу сотрясали религиозные войны. Первый вооруженный конфликт разразился в Швейцарии уже в 1529 году, а последние религиозные войны завершились только в начале XVIII века. Конфликты между представителями различных вероисповеданий продолжали возникать одновременно с распространением идеи терпимости.

Реформация вынудила католиков искать ответ на вопрос, для которого не было предпосылок в предыдущем тысячелетии: "Кто мы?"

В Европе действовала только христианская церковь, и, несмотря на столкновение с исламским миром и присутствие во всех странах континента евреев, ее идентичность никогда не ставилась под сомнение, как это произошло с появлением протестантизма. Сложившееся тогда положение очень похоже на то, в котором Европа оказалась сегодня, в начале XXI века. После двух мировых войн и победы Запада под руководством США в холодной войне перед Европой встали точно такие же экзистенциальные вопросы: "Кто мы? Что значит быть европейцем в XXI веке? Что значит быть гражданином либерально-демократического общества? Что есть свобода слова и религии в мультикультурном социуме? Какие права и обязанности есть у гражданина? Как могут народы, принадлежащие к разным культурам и исповедующие разные религии, жить вместе в мире и демократии?"

Религиозный раскол XVI–XVII веков дал толчок теологическим диспутам среди христиан. До этого отношение каждого отдельного человека к религии в основном носило ритуальный характер без особого погружения в предмет веры. Молитвы читались на латыни, которую мало кто понимал. Религию исповедовали в соответствии с календарем, от праздника к празднику, в определенные дни постились, ходили на мессы и отправлялись в паломничества к святым местам, где приносили жертвы в соответствии с ритуалами. При этом христиане слабо представляли смысл догм своей веры, который не имел особого значения, когда все придерживались одной религии. Ситуация резко изменилась в эпоху Реформации, когда Европу раскололи несколько конкурирующих между собой религиозных направлений. Время предъявило новые требования каждому отдельному христианину, заставив его углубиться в основы своей веры, а также отцам церквей, которым предстояло определить, чем их религия отличается от других. Христианские церкви начали вводить политику религиозной идентичности, когда духовенство скорее стремилось не найти общее с другими вероучениями, а определить различия. То есть противоречия обострялись.

Можно провести параллели с нашим временем, когда в мультикультурном обществе приветствуются клановый менталитет и культурно-религиозные различия, при этом многие не замечают, что основу демократического порядка и равенства перед законом составляют общие, универсальные ценности. В эпоху холодной войны мир был разделен на два враждебных лагеря, воспринимающих друг друга как добро и зло, правду и ложь, белое и черное, капитализм и коммунизм.

В XVI–XVII веках религиозная нетерпимость позволяла отчетливее обозначить свою веру и социально-политическую принадлежность. В конфессиональном государстве эта тенденция усиливалась. Диссидентов воспринимали как угрозу, и они не располагали теми же правами, что и представители правящей церкви. Исповедание религии, отличной от признанной государством, считалось оскорблением Бога. Правоверные опасались, что будут наказаны, если их заметят в обществе религиозных диссидентов. Кроме того, инакомыслящие считались потенциальными предателями, независимо от того, верны ли они государству. В Великобритании, Франции и Польше подобный взгляд на диссидентов был широко распространен вплоть до середины XVIII века и даже позднее. В Дании евангелическо-лютеранская церковь обладала монополией на религию вплоть до принятия конституции 1849 года, гарантировавшей свободу вероисповедания.

Несмотря на усилившуюся идеологическую и политическую конфронтацию в Европе, нетерпимость не получила права избегать критики. Казнь Мигеля Сервета вызвала первую крупную дискуссию в Европе о религиозной терпимости. Раскол среди христиан приобрел настолько разрушительный характер, что теологи, философы и другие мыслящие люди спрашивали себя, возможна ли альтернатива требованию религиозного единообразия при совместном проживании людей разных вероисповеданий, без попыток большинства изгнать или уничтожить тех, кто придерживается другой веры. И как в таком случае обустраивать общество? Возникшие в результате религиозных войн и принятия многообразия как данности, оба этих вопроса обсуждались все шире, и почти двести лет спустя появились Декларация независимости США (1776) и французская Декларация прав человека и гражданина (1789), закрепившие принцип свободы слова и вероисповедания.

Спустя два месяца после сожжения Сервета началась дискуссия между двумя самыми выдающимися писателями французской Реформации — Жаном Кальвином и Себастьяном Кастеллио, и в течение следующих пяти лет то утихала, то разгоралась с новой силой. В декабре 1553 года в протестантском городе Базеле, где селились многие беженцы от инквизиции, внезапно появился анонимный комментарий под заголовком "Рассказ о смерти Сервета". Автор так и остался неизвестным, но предполагалось, что им был уроженец Франции Кастеллио. Во всяком случае, так считал сам Кальвин.

Кастеллио, теолог, владевший шестью языками: французским, итальянским, немецким, латынью, греческим и ивритом, лично знал Кальвина и останавливался у него в Страсбурге в 1540–1541 годах, после того как в Лионе ему довелось присутствовать при сожжении инквизицией одного из первых протестантских еретиков. Пережитое глубоко потрясло Кастеллио, который до конца жизни отстаивал гуманизм, составляющий, по его мнению, основу протестантизма. Впоследствии из-за Кальвина Кастеллио переехал в Женеву, где работал школьным учителем, а затем директором. Однако из-за ссоры с Кальвином, священников которого он обвинил в трусости, поскольку они отказывались проводить службы для больных в разгар эпидемии чумы и провожать их на тот свет, ему пришлось отправиться в Базель, где Кастеллио получил звание профессора. Там же он и умер в 1563 году.

В своем комментарии Кастеллио обличал то, что считал лицемерием со стороны Кальвина. По его словам, если Кальвин действительно верил в учение о предопределенности человеческой судьбы, если Господь действительно заранее решил, кто будет спасен, а кто проклят, то у верующих не было никакого основания опасаться ереси Сервета. И почему Кальвин искал поддержки швейцарских церквей, с которыми в иных ситуациях имел разногласия по ряду теологических вопросов? Кастеллио цитировал слова благочестивых христиан, осуждая заговор Кальвина и инквизиции против Сервета и казнь за веру. Рим и Кальвин были ничем не лучше Ирода и Пилата, за ересь распявшего Иисуса. Кастеллио считал, что в данном деле гражданским властям было не место.

Кальвин от этого пришел в бешенство и несколько раз безуспешно пытался заставить магистрат города Базеля схватить Кастеллио. В своем произведении "Защита правой веры во Святую Троицу" начала 1554 года Кальвин утверждал, что Сервет действовал не один, что он был в сговоре с противниками смертной казни для еретиков и что защитники еретиков сами виновны в ереси. Далее он выразил мысль, что защищаемое Кастеллио право личности сомневаться способно разрушить церковь.

Пока Жан Кальвин писал речь в свою защиту, Кастеллио уже работал над более крупным произведением, законченным весной 1554 года. Оно называлось "Можно ли преследовать еретиков" и вышло под псевдонимом Мартин Беллий. В книге были собраны высказывания против преследования еретиков из сочинений приверженцев Реформации, в том числе Мартина Лютера, Эразма Роттердамского и самого Кальвина. В предисловии Кастеллио отметил, что Кальвину и его сторонникам следовало бы осторожнее выносить приговоры в отношении еретиков, поскольку именно за подобное "преступление" в свое время распяли Христа. Кроме того, светские власти не могли решать вопрос о ереси — в их задачу входило наказывать воров и убийц, то есть защищать граждан от каких-либо посягательств, а теологические споры были вне их компетенции, оставаясь лишь на совести их участников. "Христос говорил, что будет терпимым к своим врагам до самого конца, так по какому праву люди судят, кто является истинно верующим, а кто — нет?" — вопрошал Кастеллио. В его намерения не входила защита идей Сервета, поскольку он не разделял их, однако вопрос о полномочиях светской власти имел огромное значение для его французских собратьев по вере, поскольку в их случае речь шла о жизни и смерти. Когда Кальвин в своем трактате защищал право светских властей казнить еретиков, его слова с восторгом были восприняты в католической Франции, желавшей уничтожить протестантов.

Себастьян Кастеллио строил свою защиту религиозной терпимости на взаимосвязи веры и разума, и в таком понимании его произведение звучало для той эпохи очень современно, хотя идеи французского теолога долго игнорировались и только спустя несколько столетий стали восприниматься как житейская мудрость. Кастеллио считал, что христиане должны уделять основное внимание тому, в чем можно достичь согласия, то есть существенному, в то время как все остальное следует оставить на совести каждого индивида и на откровение Спасителя. Существенным являлись десять заповедей, представление, что Бог — источник добра, что люди оказались в забвении из-за непослушания Адама и Евы, однако им удастся спастись благодаря Иисусу Христу. Со всем этим можно было согласиться, изучая священные тексты, которые, однако, не говорили верующему ничего конкретного о предопределении, Троице, рае и аде — благочестивые христиане представляли их по-разному, и от этого не должна была зависеть жизнь человека. Кастеллио считал нелепым осуждать людей за их отношение к догмам, поскольку среди верующих не было согласия: "Кальвин говорит, что он уверен, и другие (христиане) говорят, что они уверены; Кальвин говорит, что они ошибаются, и желает осудить их, но они делают то же самое. Кто должен быть судьей? Кто назначил Кальвина судьей над всеми сектами, определив, что только он должен убивать? В его распоряжении слово Божье, и то же самое у них. Если по делу выносится вердикт, то кем? Кальвином? Тогда почему он пишет так много книг об очевидной истине? <…> В свете всей этой неуверенности еретика определяют как человека, с которым у церкви возникли разногласия. И если нужно убивать еретиков, то логичным итогом будет война за уничтожение, поскольку все уверены в самих себе. Кальвину пришлось бы завоевывать Францию и другие страны, разрушать города, убивать людей мечом независимо от их пола или возраста, грудных детей и животных. В таком случае все должны гореть на костре, за исключением кальвинистов, евреев и турок".

Свои рассуждения Кастеллио завершает мыслью, которая впоследствии будет восприниматься как убедительная критика религиозного и политического фанатизма: "Церковь не может строиться на преследовании и насилии, как и стену невозможно возвести выстрелами из пушки. Поэтому убийство человека является не защитой доктрины, а всего лишь убийством человека".

Кастеллио обратился к политике христианской идентичности: он требовал предоставить место личности, ее свободной воле и интеллектуальной свободе. Аргументы, которые он в 1550-х выдвинул в противостоянии с кальвинистами, следующие двести лет духовенство всячески старалось истребить, но именно Кастеллио заложил первый камень общего европейского дома, где свобода вероисповедания и толерантность нашли свое пристанище.

Морозным декабрьским днем 2009 года я в Женеве иду по следам Сервета и Кальвина. В старом городе есть что-то аскетичное, отсутствие внешней помпезности, свойственное протестантскому богослужению. Выйдя с вокзала, я прогуливаюсь по широкому бульвару Рю-дю-Монблан, затем перехожу по одному из мостов на другой берег Роны и следую по улице Рю-дю-Рон. Я иду мимо кафе и модных бутиков уютной площади Плас-де-Молар, где Сервет поселился в трактире "Золотая роза", поднимаюсь по лестницам и далее через мощенный булыжником переулок к площади перед собором Святого Петра, где Сервета узнали и взяли под стражу. Его заключили в подвал епископского дома рядом с собором, где ему пришлось провести два с половиной месяца, но этого дома больше нет. А городская ратуша, где шел судебный процесс, по-прежнему на месте. Я осматриваю двор, где утром 27 октября 1553 года Сервету был зачитан приговор, очевидно с какого-то балкона на одном из верхних этажей.

Этим утром город празднует окончание войны давно минувших дней. Люди одеты в наряды эпохи Реформации с чулками до колен, мешковатые штаны, длинные плащи и импозантные шляпы, пышностью напоминающие павлина. За ратушей находится колледж имени Жана Кальвина. На зеленой лужайке перед зданием устроена ярмарка, играют дети. Гостям подают пиво и горячие напитки. Я оказываюсь на окраине старого города, расположенной на горном склоне, откуда во времена Кальвина, должно быть, открывался замечательный вид на воду. Сегодня его заслоняют современные здания.

Я отправился в Женеву, чтобы понять причины карикатурного скандала. Я встречался с дипломатами и представителями неправительственных организаций, обсуждал с ними события Совета ООН по правам человека, читал одну книгу за другой, чтобы больше узнать об истории религиозной терпимости и причинах конфликта между Серветом и Кальвином. Я чувствовал растущую потребность рассмотреть карикатурный скандал в более широком, историческом и глобальном ракурсе.

За последние четыре года мне пришлось изучить темы, о которых до публикации "карикатур на пророка Мухаммеда" я имел лишь обрывочные представления: конституционное право, историю свободы слова и Веймарской республики. Я часто слышал, как сторонники запрета против разного рода оскорблений ссылаются на Германию 1920-1930-х, предостерегая общественность нынешней Европы от возможных последствий упразднения законов о расизме и богохульстве. Аналогии с Веймарской республикой рассматриваются как неопровержимая истина. Но начав изучать историю Германии между двумя мировыми войнами, я понял, что здесь все далеко не столь однозначно. И был разочарован, узнав, что требования конвенции о правах человека к подписавшим ее странам тоже основаны на сомнительной интерпретации социально-политических явлений, которые привели к Холокосту, а именно — на утверждении, что "отсутствие запрета на расистские высказывания автоматически ведет к насилию в отношении других рас". До карикатурного скандала я также не знал, что западные демократии, включая Данию, голосовали в ООН против ввода уголовной ответственности за расистские высказывания, но Советскому Союзу при поддержке стран третьего мира удалось переубедить их.

Все, что я узнал за эти несколько лет, еще больше убедило меня в правильности решения о публикации и защите "карикатур на пророка Мухаммеда", дав ясно понять, насколько высоки ставки в этой игре.

Чтобы попасть в южную часть Женевы, я вышел за старую городскую стену и сел на автобус, идущий в сторону площади Шампель, где был казнен Сервет. Казнь еретика вызвала одну из важнейших для общества дискуссий — о том, как гарантировать право граждан на свободу вероисповедания, не нарушив социальный мир. Сторонники терпимости проиграли первый раунд, религиозные войны и расправы над еретиками продолжились, однако проблема совместной жизни людей разного вероисповедания не исчезла. Шло время, появлялись новые победители и новые побежденные в борьбе, которую вынуждено вести каждое новое поколение, всегда с непредсказуемым исходом.

Я размышляю над тем, что когда-то религиозная терпимость считалась необходимым злом, с которым следовало научиться сосуществовать, — прагматичный подход, позволяющий приспособиться к горькой, но неизбежной реальности. Сегодня толерантность, включающая в себя не только религию, но также политическую, интеллектуальную и культурную свободу, стала идеалом, к которому мы стремимся. Люди с разными ценностями и политическими взглядами, от левого до правого крыла, пытаются объяснить это понятие с юридической точки зрения, и сейчас, когда быть толерантным считается разумным и современным, появилось много интерпретаций того, что включает это понятие. Кто может требовать толерантности, а кто — нет? Насколько далеко простираются границы толерантности, в чем разница между толерантностью и нетерпимостью? Дискуссия о "карикатурах на пророка Мухаммеда" помогла мне ответить на эти вопросы. Многие люди, как мусульмане, так и представители других религий, обвиняли "Юлландс-Постен" и художников в нетерпимости. В то же время другие считали, что нетерпимость проявляют именно те, кто отвечает на "карикатуры" насилием и требованиями запретить их публикацию.

Я сижу в кафе в новом районе Женевы и пью кофе со свежим шоколадным пирожным. Неподалеку от меня — двое молодых людей. Они смеются, разглядывая что-то на экране своего компьютера. Я думаю о том, как толерантность бросала вызовы моей собственной семье. Когда в 1981 году мы с Наташей поженились, СССР считался врагом Дании. Я воспринимал ее родину как угрозу моей стране. У обоих враждующих лагерей имелись подробные планы нападения и обороны. Шла холодная война, и никто не мог поручиться, что она внезапно не станет "горячей" — ни я, ни Наташа. Когда мы поженились, нас увлекали язык, искусство и культура, но не политика. Впоследствии я стал убежденным антикоммунистом, Наташа тоже заинтересовалась политикой. Она никогда не была критиком системы, хотя в Советском Союзе ей многое не нравилось. Наташа не воспринимала свою страну как угрозу Западу, так что первые годы жизни в Дании ее удивляла реакция людей, когда она говорила, откуда родом. Пожилые дамы в электричке враждебно воспринимали ее акцент, мужчины пятились или спешили пройти мимо, хотя она потрясающе красива и от ее лица трудно отвести взгляд… Вежливые, но решительные отказы в приеме на работу следовали один за другим. Она чувствовала, что датское общество отвергает ее, но всегда считала, что никто (разумеется, кроме меня) не просил ее переехать в Данию, и поэтому никогда никого не обвиняла в дискриминации, которая действительно имела место.

Ко мне в России относились гораздо доброжелательнее, чем к Наташе в Дании, во всяком случае до того момента, когда мне отказали в визе. Почти за тридцать лет жизни в Дании моя жена очень привязалась к стране, в совершенстве овладела датским языком, родила двух детей, которые считают себя датчанами, обрела здесь друзей и семью и получила гражданство, но все же она никогда не почувствует себя датчанкой.

Думаю, дело не только в ее характере, но и в самой Дании; быть датчанином означает иметь определенную внешность, предпочтения в еде, одежду, определенным образом разговаривать и вести себя с другими. Эти нюансы заметны лишь тем, кому они свойственны. Хотя этому можно научиться, и я уверен, что вскоре так и будет. Речь вовсе не о том, что датчане более враждебно или скептически относятся к чужакам, чем другие нации. Им просто нужно привыкнуть к тому, что датчанин может быть темнокожим, говорить с акцентом и носить халат и тюрбан. Но на это нужно время.

Хотя в начале 1980-х вероятность вооруженного конфликта между НАТО и Организацией Варшавского договора казалась очень высокой, я никогда не спрашивал себя, что может случиться, если начнутся военные действия. Почему? Возможно, я верил, что этого не случится, или просто гнал от себя такие мысли.

Идеологическая сторона конфликта становилась заметной во время наших поездок в СССР, позднее Россию, в гости к родителям Наташи. Мой тесть Василий Иванович Сальников был сталинистом и в то же время отзывчивым, душевным и интеллигентным человеком, который писал своей жене стихи о любви, работал учителем в детском доме и вел активную общественную работу в поддержку ветеранов Второй мировой войны, что с годами давалось ему все труднее. Его энергия и смекалка были поистине безграничны, пока его не сразил рак.

Отец Василия Ивановича погиб в Сталинградской битве в 1942–1943 годах. Его мать осталась одна с детьми в деревне на Ставрополье, где в военное время голод был неизбежен. Окончив одно из элитных военных училищ, Василий отправился в Ленинград, где получил высшее физкультурное образование и впоследствии стал организатором спортивной деятельности в Красной армии. В военном училище велась активная пропаганда: будущим офицерам внушали, что они должны быть благодарны товарищу Сталину за возможность получить образование и жить в лучших условиях, чем предыдущее поколение. Эмоции зашкаливали, когда мы обсуждали новости, проезжая на автомобиле мимо потрясающих кавказских пейзажей, любуясь горными видами и цветущей степью, или во время утренних пробежек на местном стадионе.

Это был мой первый практический опыт толерантности, научивший меня проводить границу между человеком и его идеями, между отдельным индивидом и идеологией, которой он придерживается. Я также узнал, что привычка вешать ярлык на человека в зависимости от присущих ему характерных групповых признаков, будь то коммунист, мусульманин или атеист, — слишком упрощенный подход. Ведь в жизни мы исполняем множество разных ролей: отца, брата, супруга, школьного учителя, любителя литературы, футбольного болельщика, отдыхающего и многих других. Я обожал своего тестя. Мы провели вместе много приятных минут, и, надеюсь, положительные эмоции были взаимными, хотя ему, выросшему при сталинизме, изолированному от окружающего мира и ежедневно слышащему, как пропаганда называет Запад смертельным врагом СССР, возможно, было трудно принять в качестве зятя человека родом из капиталистической страны. Тем не менее я никогда не замечал с его стороны ни малейших признаков недовольства, скорее наоборот, несмотря на то что он был совершенно не согласен с моими взглядами. Мне не нравилась его религия — сталинизм, а он считал, что Россия не созрела для демократии, хотя и испытал в пожилом возрасте некоторые преимущества рыночной экономики. Взаимное неодобрение идей друг друга вовсе не мешало нам видеть за ними человека.

Проблемы возникают, когда людям навязывают определенную идентичность, независимо от того, происходит ли это в Советском Союзе, где необходимо придерживаться определенной идеологии, или в исламских обществах, где говорят, что человек уже рождается мусульманином и не может ни отказаться от своей религии, ни заменить ее другой верой. Трудности также появляются, когда иммигрантов или потомков выходцев из стран исламского мира автоматически причисляют к мусульманам, хотя среди них могут оказаться и христиане, и атеисты, а также агностики, определяющие свою идентичность вовсе не религией.

Некоторые угрозы свободе слова и вероисповедания, с которыми мир столкнулся в наши дни, напоминают о противостоянии Жана Кальвина и Мигеля Сервета. В этом нет ничего удивительного, скорее наоборот, поскольку во все времена существовала тенденция подвергать цензуре нежелательные высказывания или те, что воспринимались как угроза общественному порядку. Чтобы узаконить цензуру, требуется идеология, религия, нация или что-то еще, во имя чего можно заткнуть рот инакомыслящим, или враг, существованием которого можно оправдать их преследование. Если утверждать, что те, кого хотят лишить жизни, угрожают чему-то священному, будь то ислам, христианство, коммунизм, индуизм, конкретная нация или что-то еще, то можно получить у населения большую поддержку, чем применяя "грубую" власть без какого-либо идеологического обоснования.

В современной Европе есть несколько конкурирующих между собой точек зрения, так или иначе толкующих термин "толерантность". Хотя ученые тратят много сил на исследование и разработку теорий толерантности, прежде всего это практическое явление.

Одна из моделей основана на понятии личности и ее прав — точка зрения, унаследованная национальным государством и либеральной демократией от эпохи Просвещения. В соответствии с ней, у индивида есть некоторые врожденные и неотъемлемые права, в том числе свобода слова и вероисповедания; другие граждане, социальные группы и государство должны терпимо относиться к тому, что он или она реализует свое право на свободу слова и вероисповедания теми способами, которые кому-то не нравятся. Можно верить во все что угодно либо не верить. Можно отказаться от своей религии или проповедовать ее ради обращения других. Можно заменить одну веру другой или основать новую религию, если ни одна из имеющихся не подходит. У каждого есть право свободно критиковать или высказывать свое мнение о собственном или чужом вероисповедании. Религия — дело добровольное.

Либеральная демократия в национальном государстве в первую очередь терпима к индивидам. Человек наделяется правами как гражданин национального государства. Сверх того он может принадлежать к религиозному, этническому или культурному меньшинству, к которому также следует быть терпимым как к социальной группе, даже если группа придерживается идей, противоречащих либерально-демократическим ценностям. Во времена холодной войны к коммунистическим партиям и другим революционным группам левого крыла относились терпимо, хотя они и стремились упразднить правовое государство и демократию. Сегодня западное общество толерантно к исламистам, желающим установить халифат, а в Дании не запрещены нацистские партии. Пока антидемократические движения довольствуются устной аргументацией в пользу своих идей, государство не вмешивается.

В отличие от многонациональных империй прошлого, социальная группа не имеет права использовать свою власть в отношении своих членов, но может исключить их, подобно политической партии. Если какой-то представитель религиозного меньшинства не соблюдает правила группы или желает покинуть свой круг, она не должна подвергать его или ее наказанию или принуждать остаться. Иначе национальное государство обязано вмешаться, чтобы обеспечить гражданам гарантируемые права, например свободу слова, вероисповедания, собраний, передвижения, избирательного права и равенства перед законом. Гражданин может свободно примыкать к любой группе, например являться мусульманином по происхождению, не являясь членом религиозного сообщества или ассимилируясь с большинством.

Майкл Уолцер[21] определяет понятие толерантности в своей книге "О терпимости". По его словам, хотя государство менее терпимо относится к социальным группам, нежели к индивидам, подобное различие может вынудить сообщества вести себя по отношению к индивидам более толерантно. Ведь существующие в демократическом национальном государстве группы являются добровольными объединениями. В условиях, когда возможности группы контролировать своих членов достаточно невелики, она может удерживать их, только предлагая им что-то: культурную идентичность, обещание светлого будущего, убедительную доктрину, чувство принадлежности к сообществу. В открытом обществе секта, ограничивающая свободу и устанавливающая жесткие правила, может привлечь лишь незначительное число адептов, и чем радикальнее она становится, тем меньше у нее будет членов, при условии самостоятельного выбора. Уолцер утверждает, что в либеральном национальном государстве большинство проявляет толерантность к культурным и религиозным различиям, как и к политической оппозиции, поскольку сложившаяся система независимых судов эффективно обеспечивает права и свободы граждан.

Иная модель толерантности, широко распространенная в империях, где бок о бок живут много этнических и религиозных групп, добралась и до европейского мультикультурного социума XXI века. Она проявляется в так называемом "параллельном обществе", где группы располагают каждая собственной юрисдикцией и порой пользуются поддержкой органов власти в применении параллельных юридических систем. В данном случае основным объектом терпимости является группа, а не индивид. Религиозные и этнические группы обладают частичным самоуправлением, однако индивид не пользуется той же свободой, что и в "модели Просвещения". Толерантность центральной власти касается сообществ, а не отдельных личностей, и группы вольны регулировать внутренние отношения.

Так было в Османской империи, колониальной Индии, древних Персии и Египте. Некоторые черты данной модели присущи современной Великобритании, где государство в некоторых случаях относится к меньшинству так же, как Британская империя к Индии. В 1829 году британцы запретили самосожжение индийских вдов на похоронах их супругов, но только в случае их нежелания уходить вместе со своими мужьями, поскольку не хотели вмешиваться в местные обычаи. В нынешней Великобритании государство также иногда относится к меньшинству как к группе, а не как объединенным в нее индивидам. Подразумевается, что самозваный представитель без всякого демократического мандата может говорить с властями от лица всей группы, вести переговоры, выдвигать требования и заключать соглашения. В такой ситуации под угрозой могут оказаться индивиды, которые придерживаются взглядов, отличных от принятых в сообществе, или желают реализовывать свое право на свободу слова и вероисповедания не так, как того требует лидер группы. В Русенгорде, одном из районов Мальме с преобладающим иммигрантским населением, живут женщины — уроженки стран Ближнего Востока, которые, согласно правительственному отчету, заявляют, что пользуются меньшей свободой в Швеции, чем на родине, поскольку исламская полиция мысли требует от них полностью закрывать себя одеждой и пытается ограничить их участие в общественной деятельности. В некоторых местах Великобритании действуют шариатские суды, отказывающие женщинам в их правах, гарантируемых британским законодательством. Многие из членов либерально-демократического общества не имеют возможности пользоваться предоставляемыми им конституцией преимуществами из-за активного противодействия группы. Такая модель может воплотиться и в других регионах Европы, если государство перестанет поддерживать свою власть в отдельных городах и кварталах.

Как уже говорилось, толерантность, направленная на группу, а не на индивида, практиковалась мультинациональными империями прошлого в отношении религиозных и этнических меньшинств. В Османской империи только мусульмане располагали полным набором прав, тогда как христиане и иудеи могли рассчитывать на защиту государства только после уплаты налога; их называли "дхимми". Христианские и иудейские сообщества жили по своим законам, создавали собственные школы, назначали своих чиновников, строили свои церкви и синагоги. Лидер религиозного меньшинства также обладал светской властью. Он имел право облагать своих соотечественников налогами и наказывать их за нарушение законов группы. Отдельные представители меньшинств не имели никакой свободы слова и вероисповедания, никакого права каким-то образом отойти от своей религии или идеологии, которую их группа исповедовала. У них также не было права проповедовать свою веру или сменить ее, за исключением ислама. Члены этих групп должны были вступать в брак только с представителями своих общин, если речь не шла о мусульманских мужчинах — они обладали особым правом жениться на женщинах "дхимми", однако мусульманки не могли выходить замуж за "неверных". Свобода иудеев и христиан ограничивалась и в других сферах жизни.

Два подхода к индивиду и группе и к отношениям между ними создают совершенно разные общества.

Либеральная модель формирует своеобразный религиозный "плавильный котел", где идентичность и принадлежность к тем или иным группам не являются постоянными. Представители разных вероисповеданий общаются друг с другом, оказывая взаимное влияние. Индивид не связан со своей группой на всю жизнь, самостоятельно определяет для себя значение веры, в том числе какую ее часть вкладывать в собственную идентичность. Кроме того, можно жениться и выходить замуж, иметь отношения с мужчинами и женщинами, не принадлежащими к твоей группе. Индивид является гражданином общества независимо от религиозных, культурных и этнических различий. Социальная группа не устанавливает рамки и границы самовыражения человека на протяжении всей его жизни.

Другая модель формирует общество с четко определенными границами — почти крепостными стенами — между разными группами, где практически нет возможности перейти из одного сообщества в другое. Группы создают собственные параллельные сообщества со школами, домами престарелых, законами, традициями, клубами и властями.

Будущее Европы в некоторой степени зависит от того, будет ли толерантность осуществляться в отношении индивидов или групп, — у кого из них будет больше прав. Общественные институты национальных государств оказываются под давлением растущего многообразия, которое вынуждает их приспосабливаться к действительности. При этом вопрос, как следует вести себя в новых условиях, по-прежнему остается открытым.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.