Трудная тропа

Трудная тропа

Есть поэты, которые ни при каких обстоятельствах не станут популярными при жизни. Пишут они исключительно для себя, ни на кого не оглядываются, к модным течениям специально не примыкают, раскруткой своих имён не занимаются, в друзья к "нужным" людям не набиваются. За пределами так называемого литературного цеха этих авторов практически не знают. Они редко публикуются в «толстых» журналах, ещё реже побеждают в каких-то конкурсах. Притом что их талант и значимость ни у кого сомнений не вызывают.

Таковы три поэта, представленные в данной публикации. Разные по стилю, но в то же время похожие по своему мироощущению, интересом к Античности и Средневековью, теме смерти, одиночества, неприкаянности. В стихах москвички Ольги Дерновой ещё проглядывают очертания столицы и окрестностей, а вот Михаил Дынкин, живущий то в России, то в Израиле, как бы повисает между мирами. Дмитрий Мельников, вернувшийся на историческую Родину из Узбекистана, подчас сознательно избегает географических координат в своих текстах. В связи с этим приходят на ум строки Константина Бальмонта:

Моё единое отечество -

Моя пустынная душа.

Только вот Бальмонт был обласкан критикой, долгое время числился «поэтом № 1» в России и от недостатка внимания к себе, прямо скажем, не страдал. Иное дело – Иннокентий Анненский, гениальный поэт, так до сих пор и неоценённый. Творивший исключительно ради творчества:

Скоро полночь. Никто и ничей,

Утомлён самым призраком жизни,

Я любуюсь на дымы лучей

Там, в моей обманувшей отчизне.

Как это точно: никто и ничей, утомлён призраком жизни. А ещё бы лучше – признаком. И дымы лучей, и обманувшая отчизна – это как раз то, чем живут авторы, стихи которых можно прочитать ниже. Не знаю, представлял ли Анненский, сколько учеников у него будет в поэзии, но известно, какие люди называли себя впоследствии его учениками. А ныне есть поэты, что идут примерно такой же извилистой дорогой, точнее – тропой. Куда она приведёт – не важно. Гораздо важнее оставить после себя заветный ларец, наполненный странными, сложными, но всё-таки притягательными стихами. А потомкам останется его лишь открыть[?]

Игорь ПАНИН

Чужой уют

Ольга ДЕРНОВА

***

Полоса огней. Осенняя автострада

под вечерними фонарями вдвойне желта.

Ленинградка встала в сторону Ленинграда,

и в Москву – обычная маета.

Сколько раз мы так дневали и ночевали

и, роняя фантики от конфет,

в обрамленье леса видели, как в провале,

то провал поглубже, то – некий свет.

Как спешили мы с баулами, в беспорядке;

как любили, перепачкаться не боясь,

все колдобины и рытвины Ленинградки:

Химки, Ржавки, Чёрную Грязь.

ЗИМОВЬЕ

Встанешь ли лагерем на зимовье –

тихо проявятся в мутную рань

холодное летнее Лукоморье,

тёплая зимняя Тьмутаракань.

Первое – крупное, странное слово

бледно отсвечивает впотьмах.

Ты наблюдаешь из чрева второго.

(Речь о соседствующих домах.)

Дом и полдома, диагноз ясен.

Выйдя с изнанки прикрытых век,

нам расскажите, как Туве Янссон,

всё про растущий на ветках снег.

Узкий, как косточка, мир нешумный

тайну закроет, припрячет снедь:

солнце под снегом и сельдь под шубой –

тяжести, рвущие нашу сеть.

***

Чужой уют, разбавленный неуютом.

Стерильный дух гостиничных душевых.

Туристы спят, и мученики поют им:

«Бегите прочь, оставленные в живых».

Турист – родня циклопу (ты тоже был им):

большой собор с экскурсией посетив,

глядит экспертом, выглядит имбецилом.

Лицо благоухает казённым мылом,

и чёрный глаз на ленточке – объектив.

Очнись, Улисс (не знаю, какой ты расы),

кругом бурлят наречия всей земли.

Тебя везли в страну, как боеприпасы,

и в пять утра границу пересекли.

ПОТЕРЯННЫЙ РЕЦЕПТ

Здесь часто пахло пережжённым,

бесцветным небом дальних вилл.

Был сладок человек тушёным,

сушёным, тихим, затушёванным.

А злоязычным – горек был.

Пока по фризам и колоннам

летало фить или куку,

он блюдом делался коронным…

Пока считал себя влюблённым,

томлённым в собственном соку.

***

Свет ложится на свет, словно снег на снег.

Снег на снег ложится, как пух-перо.

Гуси-лебеди знают: его пробег

составляет вечность. Почти зеро.

Скажут: выпал на долю – не верь, не грех

своровать у себя, обнулив табло.

Снег ложится на снег от варяг до грек –

не смертельно. Но дышится тяжело.

***

Я в настроении, которое Гамлет

приберёг бы на самые чёрные дни:

наши жизни – тени от веток на камне,

так же прочно сплелись они.

Или если б числился в замполитах,

как Полоний, я бы сказал: нет-нет.

Наши жизни – тени на каменных плитах,

уголки, где бессилен свет.

Только я не Гамлет и не Полоний –

худосочная ветка, чья тень бледна.

Не по мне больших теневых колоний

иллюзорная глубина.

Там царит раздор, там каждый себя похвалит,

а другого выдаст за подлеца.

И всё дальше тень моя уплывает

от любимого и отца.

***

Фонарик у входа, но за окном темно.

Деревья играют пьесу в театре Но.

А мы сочиняем пьесу в театре «ню»

и вовсе не рады мерцающему огню.

Идут параллельно сцены обеих пьес.

Работники в чёрном вносят светильник в лес.

И видно: взамен деревьев – одни пеньки

(так, чувства прошли, но память ещё жива).

А мы, как осиротевшие светлячки,

всё прячемся в их широкие рукава.

***

Девочка по имени Конец Света

неожиданно просыпается, понимая:

эта душная темнота на исходе лета –

её финишная прямая.

Славная, хорошая Конец Света,

не познавшая, каков из себя самец,

ты с младенчества усвоила, что бессмертна:

если ты умрёшь, то и свету придёт конец.

Девочка, которой нравился Терри Пратчет,

грезился таинственный незнакомец,

я тебя разочарую: слова не значат

ничего; к тому же ты не Конец, а Ко"нец.

Всё кончается при правильном взгляде прямо,

продолжается – при неправильном взгляде сквозь.

Ты на даче; день; с соседкой болтает мама,

и варенье брошено на авось.

ГОСТИНИЦА В ГОЛОВЕ

Хороший хозяин знает своих жильцов

по имени и в лицо. Квартирант – не гайка,

не гвоздь, не пустая тара, в конце концов.

Но я – плохая хозяйка.

Стоишь в коридоре, и крик из-за всех дверей.

В прихожей на столике – груда вчерашней почты.

И каждую ночь совершают военный рейд

жучки-древоточцы.

Позвякиванья, постукиванья, шумы,

шаги, голоса: приметы живого сюра.

«Откуда вы родом?» – спрашиваешь.

«Да мы отсюда».

«И мы – отсюда».

Ночная активность – выше. Работа в две

дежурные смены, лампы поют несмело.

Как чтенье во сне, гостиница в голове

аморфна и неизменна.

Бодает каштан, исследует темноту,

ныряет под мост, как Ноева плоскодонка.

И просьба ко всем, оставшимся на борту:

задерживаться надолго.

Корабль двойников

Михаил ДЫНКИН

БУРЫЕ КРОВЛИ

нет, не мигрень,

но подай карандашик ментоловый

О. Мандельштам

Здравствуй, Паллада. – Паллада глядит в небеса.

А над Элладой не то чтобы клин поднялся –

пара трирем, паутиной обвитые мачты.

Осень, наверно. Триремы летят на юга.

Греки в таверне плечами пожмут: на фига?

Бурые кровли. И солнце краснее команча.

Кто там южнее? Вандалы? Вандалов давно

выгнали в шею преемники греков. Окно 

утром откроешь – гостиничный номер проветрить,

холодно станет и видишь не Музу, а zoom

площади старой, текущую сверху лазурь,

бурые кровли и чернорабочих на верфи.

Бурые кровли. И по барабану, my dear,

мне – сколько крови впитает парадный мундир

лорда Итаки, покуда весёлые свиньи

розы Цирцеи бессмысленно топчут, и день

мёрзнет в прицеле, где демоны ищут свой дем;

кроме Сократа, никто не общается с ними.

Бурые кровли. И вдруг налетает снежок.

Выйдет из комы какой-нибудь местный божок,

слезет с Олимпа – под горкою рыщут якуты.

Юг или север – куда бы тебя ни несло –

тень Одиссея услужливо держит весло...

Нет, не мигрень, но добавь-ка, Ксантиппа, цикуты.

БАЛЛАДА

Взяв литр пива, я сидел

за столиком в углу.

Играл на скрипке иудей,

и тени на полу

змеясь, раскрыли веера

индиговых голов.

И ветер из оконных рам

вытряхивал улов –

туман, заката бурый шлейф,

старушечье лицо…

Зодиакальный прыгал лев

в сатурново кольцо,

а в чёрных дырах бился свет.

Но вот, прервав игру

воображения, сосед

шарахнул по столу

покрытым шерстью кулаком,

зашёлся смехом злым.

И тени пьяных мужиков

на выход поползли.

– Который год сидим и пьём

в корчме, которой нет.

В оконный смотримся проём,

стираем пыль с монет.

А сами умерли давно,

мы умерли давно, –

кричит сосед, – гори оно

огнём Геенны!

– Но, –

я спрашиваю, – как же так,

и кто докажет сей

прискорбный факт?

– Да ты простак! –

и бьёт меня со всей –

сказал бы «силой», но, увы,

нет силы в мертвеце…

Колеблет волосы травы

на восковом лице

сквозняк. И в плавнях облаков,

засыпанный листвой,

встаёт корабль двойников

на якорь ржавый свой.

***

1

размыкаются кольца странствий

озаряясь родным огнём

– это будет такой катарсис

что невольно утонешь в нём –

прячась в тень, напевает некто

у вольера, где спит герой

а в невидимой части спектра

наблюдающий за игрой

гуманоидных сложных кукол

в мифотворчество зритель впал

ходят сны по цветочным клумбам

пропитавшись пыльцой, и Пан

наконец-то настроил флейту

выпив с Вакхом на брудершафт

дождь берёт голубую лейку

поливает сухой ландшафт

2

размыкаются кольца странствий

гипнотический Лаокоон

помнишь, как ты ревел от страсти

с лёта врезавшись в легион

неприятельский, эту жажду

не унять, но приходит час –

в ту же реку заброшен дважды

в те же двери начнёшь стучать

узурпатор окажет милость

мертвечины швырнёт кусок

ничего здесь не изменилось:

нижний уровень, третий сорт

бочки киников пахнут потом

всё-то стоикам трын-трава...

обступили вольер илоты –

поглазеть на больного льва

НЕ ГАДАЙ ПО РУКЕ

не гадай по руке, ибо линии смоет вода

в черепном коробке – отсыревшие спички стыда

Купидон на посту прижимает к груди АКМ

зубы Кадма растут в челюстях неевклидовых схем

а в Троянском коне завелись боевые кроты

и до самых корней пробирает боязнь темноты

фокусируешь взгляд, да выходит из фокуса свет

силуэты дриад растворяются в чёрной листве

и летишь до утра, простирая стальные персты

то по Лысым горам, то над лентой сухой бересты

быстрым небом разлук, провожаемый лаем собак

гастролёр-демиург с самодельною бомбой в зубах

***

учитель биологии, допустим

в далёком N-ске, 40 лет тому

ещё находит аистов в капусте

и яблони в мичуринском дыму

ему на плечи белый цвет роняют

качаются в глубокий унисон

и клонит в сон вечерние трамваи

когда летит над N-ском, невесом

даосский клин транзитом из Тайваня

и Волга-Волга льётся из ушей

полощет в лужах радуга кривая

смешные ножки из карандашей

воздушные взволнованные массы

несут заката красный транспарант

ещё не ясно есть ли жизнь на Марсе

и годовые кольца у дриад...

учитель биологии вникает

в инструкцию по ловле тонких тел

на зеркало, что кормит двойниками

ушедшую в подполье светотень

глядит в окно, загадочен и грустен

и медленно выходит из себя

к училке геомантии, допустим

там у него гражданская семья

Я видел Гераклита

Дмитрий МЕЛЬНИКОВ

***

Снег устаёт ждать,

выходит из внешней тьмы,

летит на речную гладь,

на чёрные валуны,

а в реку входит лосось

огромной величины,

хребтом касается вскользь

застрявшей в тучах Луны

и бьётся в кровь о гранит,

и в снежный идёт плен,

и сердце его дрожит

в предчувствии перемен.

***

Я видел Гераклита – он спал на земле, он спал,

обняв рукой автомат, бряцающий, как кимвал,

Я видел Гераклита – он спал на земле, ничей,

и ползал снег по нему, наподобие белых вшей,

и мирная жизнь приходила к нему во сне;

война лежит в основе всего, но только не на войне.

Корни в земле пускающий, как женьшень,

Гераклит говорит, что сердце моё мишень,

Гераклит говорит, что сердце моё лишь цель…

для бессмертной любви, и оно превратится в цвель,

в дым, бетонный пролёт, ржавый чугунный прикид,

в мост и звезду над ним, которая говорит.

***

Город ударяет мне в грудь,

парки, мосты, дома,

снега ещё вдохнуть

и стану сам, как зима.

На столе кафе придорожного

в волнах света животворящего

моё детство – кусок пирожного

догорает, как кожа ящера,

у меня не осталось прошлого,

и по сути нет настоящего,

у меня осталось лишь будущее,

атмосферная музыка снега,

я бессмертная тень бегущего,

неподкупный взгляд говорящего,

покажи им меня по ящику

как последнего человека

***

Тусклый свет горит в глубине мальпоста,

сотню лет стоящего без движенья,

голос мизерабельной чёрной оспы

поздравляет мёртвую с днём рожденья,

и стоят вокруг записной красотки

плачущие гекторы и аяксы

с полными стаканами чёрной водки,

с рюмками дымящейся белой ваксы.

На пути из садика до аптеки

в памяти моей, ледяной и детской,

проступает грязь на февральском снеге,

словно смерть на коже Комиссаржевской.

***

Ветер неизбежности

давит на мой висок,

от девичьей нежности –

аспидный холодок,

я иду со всеми

в темень в начале дня,

молодое племя

пялится на меня.

Как Иван Предтеча,

мёртвою головой

я стремлюсь навстречу

вечной любви живой,

в ожидании чуда,

весь в копоти, как броня,

и мой век-иуда

прячется за меня.

***

В рюмочной, что за рынком при свете белом,

крашеная блондинка торгует вином и телом,

двести грамм, говорю, налей мне на посошок,

улыбаясь елейно, она сыплет в стакан песок.

Наступают жаркие дни, например, август,

руку мне протяни, многоокий Аргус,

бражник бьётся в стекло с гробовым стуком,

столько звёзд, что светло, протяни руку

в безграничном пространстве, где высверки на воде,

слышишь звуки романса? – так медленно в темноте

колокольни иголка проигрывает винил,

под которым Волга течёт меж наших могил.

***

Летом здесь бывают такие грозы,

что как будто ходит стена из света,

в домике, что в зарослях дикой розы,

вздрагивает дурочка Лизавета,

в комнате без окон с глиняным полом,

на одной из двух железных кроватей,

мать её, убитая метанолом,

превратилась в мумию в пыльном платье,

Лизавета сидит в углу на соломе,

крестится на куру, сыплет ей сечку,

что она одна в этом нищем доме

дурочка не может понять, конечно,

все давно забыли о ней, безгрешной,

только в старой дранке шкрабают крысы,

словно мать, очнувшись во тьме кромешной,

хриплым голосом произносит: «Лиза!»

***

Мальчишка в синем зеркале пруда,

кипящая в реакторе вода,

текучие графитовые стержни,

смертельный никотиновый елей

и фоторобот гаснущих полей,

и город непогашенной надежды,

где белые обрубки тополей

подняли поминальные скворешни,

всё это – я, во мне болезнь весны,

инфекция, которой нет названья,

руины прошлого освещены,

и мертвецы приходят на свиданье,

они идут в замёрзший тамбур сна,

не чувствуя пронзительного ветра,

глотнуть со мной креплёного вина

и покурить, не стряхивая пепла,

потом глядят на бедную одну

шестую часть возлюбленного мира

и падают в грохочущую тьму,

распоротые огненным пунктиром.

Теги: Ольга Дернова , Михаил Дынкин , Дмитрий Мельников