;Непереводимый; Шагал

;Непереводимый; Шагал

КНИЖНЫЙ РЯД

Мой мир: Первая автобиография Шагала. Воспоминания. Интервью / Марк Шагал. Ред.-сост. Б. Харшав; пер. с англ. Д. Веденяпина. - М.: Текст, 2009. - 157 с. Об искусстве и культуре / Марк Шагал. Ред.-сост. Б. Харшав; пер. с англ. Н. Усовой. - М.: Текст: Книжники, 2009. - 320 с. Так ли уж необходимо знать, каким был художник в жизни? Разве его картины не расскажут о нём лучше, чем он сам? Вернее, искренне. Ведь любой текст, будь то автобиография, мемуары или речь, произнесённая по тому или иному знаковому поводу, это, по сути, пусть и неосознанная, но попытка предъявить себя миру с лицевой стороны. Изнанку люди предпочитают прятать. При этом совсем не обязательно, что у них в биографии есть какие-то страшные изъяны. Достаточно просто не вписываться в каноны, которые общество считает обязательными для каждого достойного своего члена. Мало кто отваживается нарушать это неписаное правило. Марк Шагал как раз из таких.

Бенджамин Харшав из Йельского университета - теоретик литературы, переводчик, текстолог, семиотик - исследует судьбу этого удивительного художника не один десяток лет. Его работы по шагаловедению переведены на 12 языков, но русскому читателю до сих пор были известны в основном в виде цитат или отсылок. И вот в издательстве "Текст" буквально одна за другой вышли две его книги о Шагале, обе впервые опубликованы на русском языке. "Мой мир" - это организованные в единое повествование ранние автобиографические тексты, часть которых сохранилась в рукописях, часть была опубликована в забытых ныне журналах, выходивших в 20-30-е годы в России, Франции и Германии. "Об искусстве и культуре" - собрание практически всех известных сегодня текстов публичных выступлений Шагала - речей, лекций, эссе, статей, записанных или надиктованных им на протяжении всей жизни.

Такой "выстрел дуплетом" не издательский ход, а необходимость: книги дополняют одна другую. Любое публичное высказывание художника прямо или косвенно опиралось на факты его биографии. О чём бы он ни говорил - о новом революционном искусстве или об искусстве еврейском, о витражах в одной из синагог Иерусалима или о плафоне в парижской Гранд-опера, - он в конечном итоге снова и снова возвращался к людям и событиям, которые заставили его судить о мире именно так, а не иначе. Мир этот был абсолютно не похож на настоящий, но Шагала это не смущало: для него он был единственно возможной реальностью. Он свято верил в то, что всё, что изображено на его полотнах, он "видел" собственными глазами.

Набрасывать фрагменты к автобиографии Марк Шагал начал довольно рано - ещё в 1914 году, то есть в возрасте 27 лет. Не из тщеславия или заботы о посмертной славе, а исключительно из практических соображений. Рассказ о своей жизни он строил так, чтобы с помощью текста можно было разобраться в самых важных для него живописных сюжетах, а картины, в свою очередь, должны были "иллюстрировать" историю его жизни.

Составляя из отдельных материалов первую (по хронологии работы над нею самого Шагала) автобиографию художника, Харшав почти не ссылается на "Мою жизнь" - французскую версию 1931 года. По его мнению, это "не совсем Шагал" - слишком уж он приглажен, лишён острых углов и национального колорита. Он хотел познакомить читателей с ранее не публиковавшейся авторской машинописью на идише, датированной 1924 годом, на страницах которой Шагал предстаёт таким, какой есть, а также набросками, не вошедшими в "канонический" французский вариант. Сам Шагал свою книгу воспоминаний назвал "Эйгнс", что на идише означает "своё", или "то, что принадлежит мне". Для русского перевода выбрали "Мой мир", поскольку он писал не столько о себе, сколько о том пространстве мыслей, людей и вещей, в котором он только и мог быть счастливым.

Читать написанное Шагалом как текст, последовательно разворачивающийся во времени и пространстве, невозможно. Не стоит даже пытаться. Он рассказывал о себе так же, как писал свои картины, руководствуясь одному ему понятными ассоциациями. Его воспоминания и впрямь легче нарисовать, чем написать. Они похожи на дом с прозрачной крышей, над которым читатель парит на высоте птичьего полёта - и детали не теряются, и перспектива видна. Шагал обладал совершенно особым чувством времени: оно текло у него параллельно несколькими потоками, мыслить хронологически он, кажется, не мог в принципе, и вневременные образы и события значили для него гораздо больше, чем конкретные. И если бы не математически точные комментарии и фундаментальные, строго научные вступительные статьи Харшава, читателю было бы не так-то легко разобраться в этом хитросплетении.

Взгляды Шагала на искусство вообще и на русское искусство в частности кого-то могут шокировать или как минимум удивить: "Каждый раз, когда я думаю или говорю о русском искусстве, я испытываю одно и то же саднящее чувство: смесь горечи и печали. Похоже, русским художникам никогда не удастся стать по-настоящему независимыми". Мастер галантных сцен Ватто был для него не менее значим, чем Гюстав Курбе, изображавший на своих полотнах умирающих от ран рабочих и возвращающихся с ярмарки крестьян. Революционное искусство он понимал как переворот в истории искусства, который сопутствует революции политической, а вовсе не "пролетарское искусство" (по классовой принадлежности его творцов) или "искусство для пролетариата" (по классовому происхождению внимающей ему публики).

Что добавят книги Харшава к нашим представлениям о Шагале? В определённом смысле всё (ну хорошо - многое), и в то же время ничего. Писатель Андре Сальмон в предисловии к французскому изданию автобиографии выразился абсолютно чётко: Шагал непереводим. Подозреваю, что он имел в виду не только лингвистические трудности. Шагал не переводим на язык реальности, не разложим на искусствоведческие термины. Он был одновременно и евреем, и русским, и французом. Своей родиной называл Россию, своей страной - Францию, а о самом себе написал: "Я не знаю, кто я. Хороший человек". Вот и всё.

Виктория ПЕШКОВА