Наталья Иванова.Коллекция Колобка.

Наталья Иванова.Коллекция Колобка.

Дорога наша сделалась живописна.

А.С. Пушкин. “Путешествие в Арзрум

во время похода 1829 года”

Сбились мы, что делать нам?

А.С. Пушкин. “Бесы”

Почему-то мы все время неспокойны, куда-то движемся, направляемся: то к коммунизму (“Верной дорогой идете, товарищи!”), то к капитализму, к рынку, как он обозначен в проекте. Схвачены этот шаг, эта поступь в знаковой скульптуре Веры Мухиной “Рабочий и колхозница”, ныне столь же знаково разобранной на фрагменты для реставрации.

Но символ он потому и символ, что, даже распиленный, продолжает внушать. Через несколько десятилетий “похода и перехода” смотри результат, запечатленный другим художником, художником и скульптором нашего времени, Гришей Брускиным, - его герой-монумент (в картине “Шаг”, 1982) делает шаг с постамента и повисает над метафизической бездной.

То, что возникает на горизонте, постоянно удаляется. “Картина маслом”, в данном случае - работы Э. Булатова. Не “вечный бой”, а вечный поход.

Бесконечное путешествие.

Причем со странностями: не только горизонт удаляется, но сама дорога упрямо закругляется.

То ли - прямое шоссе, то ли - улитка, то ли лента Мебиуса.

Видимо, недаром именно в России появился Лобачевский с его гениальным открытием, без которого не была бы возможна теория относительности А. Эйнштейна.

Параллельные - пересекаются.

Это - Россия, а не какая-то там пифагоровская Древняя Греция.

Параллельные пересекаются, то, что располагалось наверху, оказывается внизу, и наоборот: незаметно, но все переворачивается, а невозможное - встречается.

Метафизическое пространство, которое мы предприняли попытку преодолеть, оказывается одновременно: 1) и нашим бытием, 2) и нашей историей.

Только что (исторически думая) началась новая Россия, и вот уже, особо никого не спрашивая, вернули в старую.

Какую - старую? Нет, не в ту, а в другую. Предыдущую.

Старых Россий (как и новых) много. Новая Россия устремилась вперед, в поисках свободы; заблудилась; прошло энное количество лет; и вдруг страна услышала: “Свобода лучше, чем несвобода”.

А мы-то думали…

* * *

Свобода передвижений

- одно из главных завоеваний и реальных достижений, результатов движения страны к гражданским свободам - последних -надцати лет. Помню острые ощущения первого свободного перелета за границу (!) - ведь граница-то раньше и впрямь была на замке, а занавес действительно был железным.

И никакой там не грезилось еще Италии с Римом, Флоренцией и Венецией (откормленный этим культпоходом соотечественник ныне ищет изыски, забираясь куда-нибудь поглубже в Тоскану). Никакого парижского “уикенда” или “императорской Вены”, а предложение покататься с детьми на лыжах в Австрии было бы воспринято как сдвиг гоголевского сумасшедшего.

* * *

Отправляясь в путь (т.е. замышляя данный номер, посвященный теме путешествия), мы понимали, что дорога не будет простой и короткой. Но никак не предполагали, что она окажется дорогой с многорядным движением.

Действительно - вроде бы и сегодня, в современной словесности, весьма востребованный читателями других стран жанр травелога (существующий как в версии fiction, так и non-fiction) обитает на окраине отечественной словесности, приживаясь с некоторым трудом.

А ведь история русских литературных путешествий весьма продолжительна. Начинается она с Колобка - первого русского путешественника. (И странника - потому что у Колобка как у литературного героя есть, конечно, своя философия ухода, - как у Емели философия успеха через лень и т.д.)

Именно он, Колобок, первым смело выкатывается за порог дома, где его произвели на свет.

Уходит в путь - последовательно: от 1) бабки, 2) деда, 3) волка, 4)… От лисы не больно-то и уйдешь, будь Колобок ста пядей во лбу.

Но ведь Колобок погиб бы гораздо раньше - дома! От дорогих и любящих бабки с дедом! Не выкатываясь за порог - и не обретя своей чудесной истории.

Его бы просто-напросто съели.

(Вообще “бабка с дедом” в русском фольклоре - хтоническая темная сила: уничтожающая. Вспомним еще и “Курочку-Рябу”. Зачем они “били-били” это несчастное яйцо?)

Так вот: активная жизненная позиция Колобка породила творческую энергию, матрицу весьма противоречивого, парадоксального русского сознания:

И дома съедят, и в пути пропадешь

.

Тем не менее: Колобок открывает череду “плавающих и путешествующих”, преодолевающих опасности, открывающих мир за пределами дома, отчаянных, погибающих в пути, находящих новое.

Героев-авантюристов, раздвигающих рамки привычного.

Можно условно сказать, что страна сложилась в результате пути, в движении на восток, запад, север и юг. На Урал, в Сибирь, на Дальний Восток, - “поход” был предпринят задолго до того, как вошел в сюжет известной песни: “И на Тихом океане свой закончили поход”. (А песен в русском фольклоре про путь-дорогу-дороженьку - немерено.) Теперь - о субъекте путешествия.

Забывать - естественно, помнить - искусственно, по мысли Мераба Мамардашвили.

Помнить - сделать усилие.

А написать о дороге - значит написать о том, что испытал и что помнишь (двойное усилие).

Прощание перед дальней дорогой обязательно в русской традиции (присесть на дорожку, посмотреть прощальным взором друг на друга). Прощание с уходящим в путь всегда включало в себя благословение, а уходящий должен был оставлять свою “память” (т.е. что-нибудь, какой-нибудь предмет на память). Возвращаясь, человек шел через леса на просвет, на светлый проем, “на русь”. Отсюда, утверждают историки-лингвисты, и возникло слово, обозначающее сторону-страну: Русь.

Русская литература, в отличие от “нас”, не ленива и любопытна; и не только фольклорный герой уходит за порог.

Русская проза открыла XIX век (в 1801 году!) “Письмами русского путешественника” Николая Карамзина. “Авторская” история началась несколько позже, с карамзинской тож “Истории Государства Российского”. Путешественник и историк, прозаик Карамзин завещал литературе и литератору “быть в движении”, путешествовать, наблюдая и наблюдать, путешествуя, - завет его дошел и до Михаила Шишкина, скрупулезно собравшего следы русских путешественников - как добровольных, так и недобровольных, в “Русской Швейцарии”.

После Карамзина открылась не просто дорога, а целый тракт; а за десять лет до него Радищев написал публицистическое “Путешествие из Петербурга в Москву”, за что и поплатился ссылкой (и вынужден был предпринять большое путешествие…).

Путешествует автор - путешествует и его герой.

Путешествует Пушкин - и вынужденно (в Кишинев, в Одессу, на Кавказ), и по собственному желанию (за Урал, за “Капитанской дочкой” и “Историей Пугачевского бунта”). Путешествуют и его герои: от летающей по воле Черномора Людмилы до Руслана, от едущей в Москву из провинции Татьяны до первого скитальца Онегина, от Петруши Гринева до станционного (при путешествующих - изначально!) смотрителя. Да и Дуню счастливо, как выясняется, похищает случайный, казалось бы, проезжий. Более всего Пушкин бранит вынужденную свою обездвиженность, хотя сочиняет - и в Болдине, и в Михайловском замечательно интенсивно (здесь путешествует его воображение).

Путешествует Лермонтов: насильственно (в южную ссылку, на Кавказ), откуда он мысленно уже привозит “Героя нашего времени” - Печорина, и погибающего-то в дороге. “С подорожной по казенной надобности…”

И понеслось: Гоголь с его Римом - и Павел Иванович Чичиков (колесо, которое доедет - не доедет), и Хлестаков, который доехал до случайного на пути его города, а потом оттуда уехал, - а можно сказать, удрал.

Едут все: Герцен - в Швейцарию, в Лондон, эмиграцию; Тургенев - к Виардо в Париж; Достоевский с молодою женой - к рулетке; Толстой - опять-таки на Кавказ. А в конце - уходит, совсем уходит из Ясной Поляны. Пешком. Чехов едет на Сахалин, - через всю Россию, с его-то легкими. Возвращается - путешествием через Цейлон.

Кто их гонит?

(Кстати: не к ночи будь помянут - кружит путешественника без цели, путает пути, сбивает с дороги. См. “Бесы”: “Сбились мы, что делать нам?”).

Именно в поезде, доставляющем в Россию двух путешественников, знакомятся (завязка романа) Мышкин и Рогожин; а еще - “уехать в Америку”, как Свидригайлов, - значит застрелиться; уехать в кантон Ури, уже не метафорически, - повеситься, как Ставрогин. Под колесами поезда гибнет Анна Каренина; и все та же железная дорога протягивается от Некрасова, Достоевского и Толстого к “Доктору Живаго”, где она проходит и через Россию и через судьбы героев романа: от отца мальчика Юры (еще одно ж/д самоубийство в русской литературе) до ж/д встречи Живаго с комиссаром Стрельниковым.

Писатели, поэты и прозаики, родившиеся в канун ХХ века, еще захватили историческую возможность попутешествовать свободно (молодой Пастернак, молодой Мандельштам, молодая Ахматова); после - в сталинских вагон-заках на восток и север отправились и поэты, и читатели. Тех, кого недобрали сразу после революции, еще отправляли в плавание, - на Запад - на “философских пароходах”, и это путешествие на Запад обернулось для них счастьем избавления.

После смерти Сталина, в “оттепель”, открылись новые возможности - путешествия для избранных, которые свободно вдохнули - и выдохнули текст путевых заметок. На страницах “Нового мира”, как Виктор Некрасов. И как его только не обзывали в т. наз. критике, как только не облаивали! “Путешественник с тросточкой” - самое мягкое из обвинительных заключений.

Кроме эренбургского слова “оттепель”, надо вспомнить Твардовского - “За далью - даль”. Кроме климатических, последовали пространственные изменения. И целина-то прогремела не освоением земель, не очень-то и нужным и сомнительно полезным, как выяснилось, а движением молодежи на эти земли…

Городское петербургское путешествие, предлагаемое московскому собрату Александром Кушнером, - “Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…”.

И Василий Аксенов сначала написал “Поиски жанра”, а потом и сам уехал этот самый жанр искать. Он сам, его судьба, а не только герои и персонажи его ранней прозы бросаются в путешествие. (А невозможность путешествия отчасти эмиграцию и порождала. Приобретенная клаустрофобия - советская болезнь.)

Но: путешествия по России, вдруг, с легкой руки Владимира Солоухина, с его “Владимирских проселков”, ставшие модными и вдруг поветрием охватившие всю интеллигентную Россию? Но: байдарочные походы этой же самой интеллигенции?

Россия никуда не ехала, она была неподвижной, она была по-крепостному прикреплена к “месту” пропиской. А летун - человек плохой и плохой работник…

Итак: путешественник - или странник (был, кстати, журнал с таким правильным для нашего отечества названием, выходил в конце 80-х - начале 90-х, а потом завял). По России - все-таки странник, если не калика-перехожий (был у нас и такой персонаж) и не Илья Муромец, который сиднем сидел тридцать лет и три года, а потом уж как двинулся…

* * *

Русская картина - как самой России, так и мира - сориентирована на стороны света, на дороги. А судьба - судьба выбирает (себя) на перекрестке. Перекресток - узел дорог и узел проблем. На историческом перекрестке Россия оказывалась и в 1917-м, и в 1941-м, и в 1991 годах. Можно попробовать укрупнить метафору: весь век страна - на перекрестке (кстати, век-то - с 1917-го - еще не кончен).

По поверьям, дом на перекрестке ставить плохо, люди в нем несчастливы.

Перекресток есть место казни (или самоказни), как площадь для Раскольникова.

Возможно на перекрестке - все, от неожиданной встречи до катастрофы.

Все, кроме спокойной и устойчивой жизни.

Но есть пространства в пути еще хуже перекрестка - например, таинственное “блудо”, место, где человек может заблудиться.

Конечно, на дороге ждет распутье: налево пойдешь, направо пойдешь… Ничем, кроме гибели, этот выбор не грозит: может, отсюда и наше пренебрежение - и к выбору (он безнадежен, да и не выбор это вовсе, а игра слепого случая), и к вероятной - в пути - гибели?

Метафора такая - русской жизни и русской, как водится, литературы. И тут немедленно подключаются к нашему предмету действующие лица и персонажи нашей словесности: насколько они “в теме”? Ведь от ответа на этот вопрос зависит наше понимание самого места современной литературы в большом пространстве русской словесности.

Чем дальше, тем меньше обнаруживается в литературе фактов “оседлости” и тем больше “кочевья”. Все стремительнее движение, и вот уже - “Русь, куда несешься ты? Не дает ответа”. Ответа - не дает, но несется птица-тройка, Русь-тройка, а к тройке припряжена бричка, а в бричке сидит, как остроумно напомнил размягченным этой гоголевской поэзией в прозе читателям Аркадий Белинков, - вечный Павел Иванович Чичиков.

Олег Чухонцев называет свою книгу “Пробегающий пейзаж”.

Андрей Битов сам постоянно путешествует, побеждая таким образом клаустрофобию, его “записки путешественника” - это “Уроки Армении”, “Колесо”, “Грузинский альбом”.

Владимир Маканин с его героями перекати-поле, разными “гражданами убегающими”, Александр Кабаков с “Саквояжем”, где он редакторствует, Дмитрий Быков и Ольга Славникова с заказанными Кабаковым “ЖД рассказами” и т.д., и т.п.

Такие книги, как “Бесконечный тупик” Дмитрия Галковского и “Желтая стрела” Виктора Пелевина, на самом деле где-то на глубине родственны: и в одном, и в другом случае - дурная бесконечность (закольцованность движения, не приводящего к цели, к результату. Это книги примечательные, книги, выражающие коллективное подсознание (подчеркиваю - не автора, а общества), книги диагностирующие. И ведь тоже - путь, хотя и ложный.

Вектор пути - это поиски цели, а у нас? Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что…

Путешествие - это открытый жанр, и даже сам уход в путь, принятие решения (Колобок за порог) здесь важны!

Или - соскочить с пути, выдернуть себя из дурного псевдодвижения, сойти на тропинку…

Или - пропутешествовать, как Иосиф Бродский, уже post mortem - и по воздуху, и по суше, и по воде: на кладбище веницейского острова Сан-Микеле.

Думаю, что жанр жития, жизнеописания, востребованный сегодня читателями (и направление лит. работ, одобренное премиальными жюри - Д. Быков с “Пастернаком”, Людмила Улицкая с “Даниэлем Штайном”, А. Варламов с “Алексеем Толстым”), - это одобрение описания пути человека, выхода из тупика (в том числе - и “бесконечного”), самостоятельного выхода из движущегося в дурную повторяющуюся бесконечность “поезда” нашей действительности).

* * *

Идея и тема номера туманилась в редакторских головах давно, - но, как известно, критерием истины является практика; и когда возникло на редакционных столах повествование Владимира Кравченко “Книга реки”, брезжущая идея стала обрастать плотью. “Книгу реки” сделали осевой, поставили в центр номера из уважения к российской карте - не столько литературной, сколько географической. “Книга реки” - это не только путешествие, но и робинзонада, конечно; это двойное движение - движется и река, и человек по ее глади. Волга была - и остается - одной из главных дорог России на всем протяжении ее истории, и ее, Волги, странная узловатость связывает разность земель, к ней примыкающих, в целое, в Поволжье.

Текст Кравченко кажется странноватым вот почему: в нем почти отсутствует рефлексия. Вместо рефлексии - наблюдение. Повествователь - он же единственно действующее лицо, ему продвигаться дальше надо на своей лодке (вот она, грань веков, - и такой выбор человек делает: плыть не на пароходе, а самостоятельно, на лодке), а не рефлексировать.

Совершенно неожиданно к “робинзоиду” Владимиру Кравченко примыкает в номере Олеся Николаева, писатель того же поколения, но другой стилистики, автор других - затейливых и лукавых - композиций. Путешествие - не внутри России, а за границу. Но - не за границу православия (“Корфу”). За впечатлениями о чудесном, чуть ли не райском острове вторым, а на самом деле “спрятанным первым” проходит история выбора. Еще одна разновидность путешествия, разновидность жанра: через путь в “другое” - путь к себе. Динамика путешествия вызывает в сознании “жизненный путь” тогда, когда путешественник останавливается (в незнакомом месте). Тогда - есть шанс по-новому увидеть (с дистанции) самого себя. В зеркале. Можно - прихорашиваясь, а можно - как есть.

Путешествие и возвращение - вообще один из главных сюжетов мировой литературы, поэтому наши “одиссеи”, с одной стороны, просты и незатейливы, с другой - вызывают в сознании не журнал “Geo” и не глянцевые путеводители, а толщу отзывчивой на жанровое эхо словесности.

За жанром - жанр: за поездкой на “малую родину” открывается история рода (Александр Бакши), история провинции (Анатолий Курчаткин); за поездкой в Берлин - история расколотой Германии и опыт эмиграции (Ксения Кривошеина), личный опыт русского гастарбайтера в современной Европе (Марина Воронина). За картинкой фестиваля русского литературного слова в Британии - стихи об Испании (Марии Игнатьевой). О несостоявшемся, напротив, путешествии - как в Британию не пустили Владимира Маяковского (Бенгт Янгфельдт). Литературный пейзаж русскоязычной Австралии наводит на размышления, скорее печальные, чем радостные, о рассеянии русской литературы. Есть в номере и забавное повествование о поездке дипломатов в экзотическом для нас Иране (Реваз Утургаури). И писательские летучие загран-зарисовки (Анатолий Королев), и “италийские” впечатления-размышления - на утраченном вроде бы, но таком близком и пра-родном языке (священноинок Симеон Дурасов). И стихи-странствия, наследующие русской литературной традиции “дорожных” (Юлий Гуголев, Александр Танков, Максим Амелин, Олег Дозморов).

Если наши публикации откроют читателю новое и неведомое, расскажут по-новому о знакомом и присовокупят к известному сведения о жизни незнакомой, а также помогут частично овладеть внешним миром через возвращение к внутреннему, - то задачу “номера путешествий” можно считать отчасти выполненной.

Отчасти - потому что путешествие всегда продолжается.