1. Память — фактор оборонный

1. Память — фактор оборонный

Ни один народ не может жить без общенационального эталона, без образца и идеала. Пушкин — один из наших светочей. В это чудное имя мы вкладываем целый мир и программу. Если армия народная, она не может не исповедовать пушкинский идеал. Появятся ли Пушкин и лицейский дух в наших школах и военных училищах? Как бы это ни звучало неожиданно, но, взвешивая каждое слово, беру на себя смелость заявить, что сегодня, когда многие бросились в разоблачения, а иные даже смакуют их, для обновления школы, армии и общества нет более партийной темы и, если хотите, военной темы, чем пушкинский идеал.

Мы часто приводим прекрасные слова Гоголя о том, что Пушкин — тот самый идеальный тип русского человека, которому суждено явиться на родную землю через несколько столетий. Если мы признаем эту мысль пророческой, а, судя по обилию печатных ссылок на Гоголя, мы признаём ее таковой, то почему бы нам не найти в себе мужество признать, что именно мы призваны выработать тот тип учителя и офицера, который будет способствовать приходу этого человека? Мы все, по словам Блока, грешим перед веселым именем Пушкина. Разве не в наших силах изжить этот грех? Мы ждем не Пушкина, не мессию, не одного человека. Мы, по Гоголю, всем строем жизни призваны выработать исторический тип личности, национальный тип, близкий к пушкинскому.

В Пушкине счастливо воплотился тип русского офицера. Именно офицера, солдата ермоловской поры. Генерал Липранди, боевой офицер, умный и наблюдательный разведчик, запишет: «Другой предмет, в котором Пушкин никогда не уступал, — это готовность на все опасности», — и там же отметит его «всегдашнюю готовность встать лицом со смертью». Десятки опытных офицеров присоединились бы к утверждению Липранди, что Пушкин «создан был для поприща военного». Он рвался в Эрзерум. Его всю жизнь тянуло к полю чести, к бивакам, к выгоревшим на солнце белым палаткам русской рати, туда, где вел боевые действия Отдельный кавказский корпус, в рядах которого дрались «лицейские, ермоловцы, поэты», самая просветленная и отважная часть русских мужчин. На родине их именовали уважительно «кавказцами». Верхи это слово произносили с опаской — офицеры-«кавказцы» были известны дерзостью, умом и независимостью нрава. Пушкин чутко уловил это, он почувствовал, что благословенные пулями «кавказцы» смотрят твердо, держатся прямо и в их немногословии есть нечто, из чего отливают стихи особой ковки. Боевые офицеры были любимой средой Пушкина с лицейских лет.

У Пушкина характер ратника, знавшего о тайне «упоения в бою», всегда искавшего битвы и умершего с оружием в руках, стрелявшего, истекая кровью, защищая на поле битвы у Черной речки честь русской семьи. Это подлинный Пушкин — эталон мужчины, отца, семьянина и друга, не Пушкин музейный, не поэт «пушкинистов», копающихся в его сердечных делах, постели, долгах и радующихся его мнимым ссорам с власть предержащими. Пушкин гораздо более верен себе и нам в строках: «Страшись, о рать иноплеменных, России двинулись сыны». Только с таким боевым подвижничеством и мог отец четырех детей броситься к Черной речке. И пусть не всхлипывают поздние пушкинистки, он умер прекрасной смертью, как мужчина, как дворянин, как витязь.

Что мы можем сделать для детей будущих воинов на этом дарованном нам отрезке жизни?

Для здоровья всего живого и полноты бытия необходимо мудрое сочетание постоянства и изменчивости. Когда жажда перемен становится зудом, а реформаторов с заемной мыслью, непереваренными мечтаниями плодится множество, когда забывают предостережение Руссо, что «нет такой законной выгоды, которую не превысила бы незаконная», вот тогда революционными становятся уже действия тех, кто защищает устои. Не правда ли, на первый взгляд парадоксальная мысль? Однако если революционность — это положительное жизнеутверждение, то защиту истоков, классики, основ, среды, почвы, преданий и передачу их потомству в незамутненной чистоте нельзя не признать деянием революционным и возвышенным. Вот для чего нужны новые военные лицеи, нужна классика юношам, нужны как воздух и греческий, и старорусский языки, и римская доблесть, и история, интерес к которой — верный признак молодости общества, а по нашему национальному наставнику Пушкину, «воспоминание — самая сильная способность души».

Самая большая беда, которая мешает нам всем и будет самым большим злом, мешающим становлению характера, есть всепроникающая в нашу жизнь фамильярность. Она сравнима с тем незаметным грибком, который разъедает самые крепкие здания, когда фундаменты и кладки превращаются в труху. Монолит бывает уже трухляв при внешней прочности. Мы тыкаем друг другу, переходим на жаргон, скороговорку, сквернословие, в двери уже не входим, а протискиваемся. Мы не умеем ни сесть, ни встать, ни уступить. Фамильярничаем с классикой, с прошлым, с властью, с устоями. У нас на лицах или казенная серьезность, или хихиканье. Иронизируем по поводу всего высокого и тем ежеминутно разрушаем его. Ирония же всегда фамильярна, она всегда смотрит исподтишка, всегда снизу вверх и всегда разрушительна. Мы фамильярничаем с Пушкиным, смакуя его озорные мальчишеские безделки, глумимся над его памятью, когда предлагаем поговорить «о странностях любви». Фамильярничаем с родным языком, называя блуд хитрым заемным словом «секс», встречу переиначили в «брифинг», многообразие — в «плюрализм» и т. д., и т. п.

В ритуале общения людей заложены глубокий смысл защиты человеческого достоинства и самобытные начала уклада. Наши деды, обращаясь к юноше и даже подростку по имени и отчеству, тем самым охраняли, возвышали и приобщали молодого человека к единству с миром взрослых, как бы готовили к предстоящей ответственности. Нелепо называть человека из англосаксонского мира по имени и отчеству, как дико русских мужчину или женщину называть одним именем. И не надо нас насильно к этому приучать, как бы ни пытались «Московские новости» быть западнее, чем сами западники. Но мы не примиримся с их «Михаил Горбачев», для нас он всегда Михаил Сергеевич. Если Рейган — Рони, то это дело его соотечественников, и нас не касается. Обращение — часть духовной гигиены общества, в ней межличностный климат, такт, норма, все, что созидает и оберегает. Считаю недопустимым, чтобы наши космонавты, как водится, переговариваясь с орбиты со своими друзьями-офицерами на Земле, голосили из поднебесья на одну шестую часть света: «Коля! Как ты там?! Вася! Как самочувствие?..» и т. д. Нас не касается интимная форма обращения между друзьями. Но для всей страны, как для командования, так и для миллионов мальчишек, полковник, космонавт, герой не может никогда и ни при каких обстоятельствах быть ни Колей, ни Васей, ни Юрой, а Юрием Алексеевичем, коль речь заходит о Гагарине, как, впрочем, о любом пашем офицере. Никто не сможет подсчитать силу ущерба, которую подобная фамильярность наносит обществу, и особенно душам будущих новобранцев.

Фамильярность, как и ирония, обладает разрушительной силой в своих «мегатоннах». Мы в армии фамильярничаем с мундиром, когда перед увольнением в запас строгий и потому благородный воинский наряд обвешиваем и обшиваем мещанскими побрякушками, но худшая из фамильярностей — это потеря дистанции между солдатами и офицерами и холопско-барские взаимоотношения между офицерами во время приветствия, когда старший по званию не отвечает на приветствие младшего. Убежден, что офицеры выжгут из своей среды эти манеры, когда поймут, что они незаметно для них заползли в их жизнь из чуждого мира с его заземленностью, узостью кругозора, культом импорта и штампами вместо мыслей. Вопреки мещанскому мелкотравчатому опыту беру на себя смелость утверждать, что деньги всегда пахнут. Вопреки расхожей пошлости «тот, кто крутится, не умеет жить»…

Рыба гниет с головы… Поговорка эта не имеет ничего общего с народной мудростью, а родилась в среде завистливой и подглядывающей дворни. Плохой солдат всегда обвиняет в поражениях командование, хороший солдат во всех неудачах корит себя — это древняя добродетель настоящего воина. С какого бы места ни гнила рыба, армия всегда держится дольше всех, именно потому сегодня пушкинский дух, пушкинская иноческая простота, просветленность и готовность к праведному бою более всего в вашем обществе живут в воинах. И Советская Армия — сила не только вооруженная, но прежде всего сила духовная и культурная, народная школа воспитания патриотов, интернационалистов.

Очевидцы свидетельствуют: когда мы вошли в Афганистан, народ забрасывал цветами советские военные машины, потому что надеялся, что они избавят его от братоубийственной гражданской войны. Кухонная болтовня о том, что пуштун только тогда счастлив, когда стреляет, рассчитана на ванек, не помнящих ни своего родства, ни тем более чужого. Таких народов в мире нет. С бедра стреляют только в Голливуде, среди картонных декораций. Афганский народ втайне надеялся, что «шоурави» принесут им то, что русские даровали среднеазиатским и кавказским народам, а именно исполнение сокровенных чаяний всех малых народов сегодняшней Азии, то есть справедливую жизнь.

Здесь не уместны ни рецепты, ни поучения, но коли гласность дает кое-кому право смаковать наши неудачи, то почему не высказать скромное предположение созидательного свойства и не выразить личное убеждение, что мы сделали верный, политически мудрый и решительный шаг, введя войска в Афганистан. Только не стоило делать благородный шаг, озираясь, втихомолку и крадучись, а надо было честно оповестить народ и попросить у него моральной поддержки.

Длительные войны русского самодержавия по усмирению Кавказа, длившиеся чуть ли не полстолетия, породили со стороны русских офицеров Лермонтова, Марлинского, Одоевского, а также Пушкина прекрасные поэмы, стихи и прозу, полные глубокого уважения к сопернику, ставшие и для горцев гимнами братства. Ведь и горцев поддерживала непрерывно Турция дипломатически, идейно, оружием, агентурой. Но черкеска стала и русским битвенным нарядом. Горцы перенимали огнестрельное оружие у русских, последние заимствовали лучшие в мире кавказские клинки. Нижегородские драгуны — воины одного из лучших русских кавалерийских полков в 1834 году приняли на вооружение кавказскую шашку. Вскоре это оружие в большинстве полков нашей кавалерии вытеснило повсеместно немецкие и французские клинки.

Когда Киплинг воспевал строителей империи, несущих в Азии бремя белого человека, другой его современник — Лев Толстой создал, точнее, высек резцом образ несгибаемого и неистребимого врага своей империи Хаджи Мурата. Такого понимания братства не знала европейская культура, подобное великодушие было нормой русской армии со времен «Повести временных лет». А пришел Октябрь, и даже самые малые племена Кавказа: кабардинцы, чеченцы, авары, адыгейцы — все получили свою государственность.

В Средней Азии старая русская армия провела ряд мероприятий по сближению с коренным населением, которые можно назвать образцом деятельной культуры. Но мы вошли в Афганистан, не взяв с собой своего драгоценного наследия, забыв опыт. Сейчас мы шарахнулись в другую сторону и стали наперебой состязаться в самовысекании с унтер-офицерской вдовой.

Наши солдаты и офицеры показали, что народ не утратил душу, не заложил ее за импорт. По радио передали встречу со школьниками воина-интернационалиста из Белоруссии Павла Шитько, кавалера ордена Красной Звезды. По просьбе слушателей передачу повторили. Павел рассказывал дельно, спокойно, трезво и честно. Он говорил: «Мы там часто слушали радио врагов. И то и дело из-за кордона твердили, что коммунисты задавили исконный русский воинский дух, что русские уже не те, что были раньше, в них уже нет того, чтоб за честное дело встать и даже жизнь отдать».

Ошиблись они. Как говорили раньше: «Славяне есть славяне». Еще Павел заметил, что в роте были и туркмены, и грузины, и казахи, а как пули неприятельские засвистят, так все становятся ближе братьев, как прошитые одним чувством.

Оторванные от Родины, юноши проявили зрелость мужей, они кровью и утратами, терпением и отвагой вновь восстановили древнюю воинскую отечественную традицию подвижничества. Они часто в одиночку решали проблему своей духовной правоты. Для нашего солдата нет более важного на свете вопроса в битве, чем осознание, прав он или не прав, должен он пустить в ход оружие или нет. И там, в горах, вдруг в ритме песни в стиснутых не мальчишеским бременем душах, стихах и поступках засветился пушкинский свет дружбы, ясности и лиризма. Они почувствовали, что несут вдали вахту, смысл которой еще неясен их современникам, что они уже переросли душой сверстников, уже увидели новую даль. Ни на минуту мысль о Родине не покидала их. Никогда никто не докажет Валерию Бурко, лишившемуся ног, что его отец сгорел в вертолете зазря, за чью-то ошибку. Если бы его можно было бы сбить таким политиканством, он не пошел бы без ног в Военно-воздушную академию имени Ю. А. Гагарина. Как не стал бы проситься без ног майор Валерий Брачиков снова в десант, и непременно в Афганистан. Жажда приключений? Нет, это другие солдаты. За всех них сказал поэт Саша Карпенко, обожженный в Афганистане:

И за светлую, тихую грусть,

И за скорбь, что из пламени

                                                  родом,

Ты простишь нас, Великая Русь,

Мы чисты перед нашим

                                          народом.

Для полноты старинной традиции не хватает еще чуточку хотя бы понимания противника, его страданий, его доблести, его заблуждений и верности. Много темных сил вмешалось в эти восемь лет. Мы еще услышим такие перлы дезинформации по отношению к Афганистану, которые затмят геббельсовские «открытия». Еще будут зверствовать в кинокадрах под видом «русских» и «афганской армии» переодетые диверсанты, еще прибавят в число жертв всех умерших своей смертью, нечистой суетливостью только осквернят тех детей, женщин и стариков, кто трагически погиб. Афганцы, и заблуждаясь, показали себя народом гордым, бедным и непреклонным. Они еще раз показали, что англичане дважды вовсе не случайно были разбиты в этих горах. Уверен, что мы нашли бы с ними общий язык без посредников, прояви мы сразу же, еще в 1979 году, столько же политической мудрости, сколько доблести показали солдаты.

Наши солдаты принесли с собой на Родину самое большое богатство народа, которое стоит всего золота земли, всех сокровищ и всех благ на свете, — они сохранили и закалили то, что дает здоровье, силу и счастье, и все это вмещается в одно самое чудное на свете слово — верность. Они не изменили ни присяге, ни дружбе, ни долгу. А верность неразрывна с честью, что в сердце каждого честного мужчины живет с его первым криком.

Я бы привел здесь, как это ни звучит неожиданно, слова Альфреда де Виньи из его прославленной книги «Неволя и величие солдата», которую мы издали в «Памятниках мировой литературы».

«Какое-то неизъяснимое жизненное начало присуще этой странной, гордой добродетели, которая стойко держится, невзирая на все наши пороки, и даже как-то сообразуется с ними, развиваясь за счет их усилия. Тогда как все остальные добродетели, казалось, нисходят с небес, чтобы поддержать и возвысить нас, эта добродетель исходит как будто от нас самих и стремится в небо. Эта добродетель исключительно человеческая, словно порожденная самою землею, не сулящая небесного венца после смерти; добродетель эта неотделима от жизни… Это суровая религия, не знающая ни символов, ни образов, ни догм, ни обрядов, — откуда же у людей возникает ощущение ее неотъемлемого могущества? Неотделимая стойкость поддерживается в борьбе против всех и против самого себя при мысли, что он хранит в груди некое неприкосновенное «святая святых», нечто вроде второго сердца, где царит божество. Отсюда к человеку приходят внутренние утешения, тем более высокие, что ему неведомы ни подлинный источник их, ни смысл; отсюда — внезапные прозрения, открывающие перед ним суть истинного, прекрасного, справедливого; отсюда — луч света, освещающий ему путь… Это убеждение, которое как будто еще свойственно всем и безраздельно господствует в рядах армии, зовется честью».

Верность — это национальное достояние, с которым народу, как и каждому человеку, не страшны никакие жизненные бури. Каждый час нашей жизни экзаменует нас на преданность этой становой добродетели. Пушкин победил на Черной речке, смертью своей смерть поправ и завещав нам верность чести.

Потому-то, несмотря на все наши хозяйственные неурядицы, на коррупцию, разводы, несунов и даже пьяниц и сирот, принимая во внимание все недостатки, застои, репрессии, все проблемы, взятые порознь и вместе, вопреки наркоманам и бюрократам мы, порождающие таких солдат, являемся на сегодня, как и прежде, самой богатой и самой культурной страной в мире.

Обновлению жизни должно сопутствовать очищение родного языка, избавление его от мертвых догм, от штампованного газетного хлама, от стершихся понятий, привнесенных потребительским жаргоном и обрезанной памятью, бедности, мысли и скудного набора усеченных телевизионных речений, напоминающих слова-выкрики вроде «четко», «отлично». Но и этот малый запас слов захламлен у нас и забит из подобострастия западными заимствованиями. А самое страшное — это когда происходит через слова подмена глубоких понятий, когда благородный смысл постепенно, незаметно и вполне мирно меняется на противоположный ему по значению. Идет медленное удушение слова, несущего в себе тысячелетия опыта, страданий и надежд. Как это, кстати, и случилось со словом «культура», в основе которого древнее слово «культ», что значит «служение», «возделывание», «защита», «очищение», «почтение».

Когда приходит в общество пора обновления, наступает время перестроек, очищения отечественного наследия. Сегодня тема нашего разговора — «Армия и культура». Когда-то эти два слова несли в себе один и тот же дух служения. Но разобщаются и отчуждаются не только ведомства, расходятся слои, обособляются группы и разъединяются люди. И прежде всего умирают слова. Надо бы, видимо, провести множество, скажем, семинаров и пригласить людей к общенародному разговору на тему, что такое культура. Десятилетиями люди приучаются находить «культуру» там, где ее никогда не было. Есть ли какой-либо смысл в понятии «парк культуры и отдыха»? И что общего у этого парка с сельским Домом культуры, соцкультбытом и т. п.? Но попытаемся в меру сил приблизиться хотя бы к первоначальному, чистому и животворному смыслу слова «культура».

Культура — это то, чего нельзя увидеть глазами, нельзя ни потрогать, ни взять в долг, ни заложить, ни осязать, а тем более купить, но единственно можно передать. «Традиция» в переводе означает «передача» — слово русское, честное и точное. Передал или не передал отец сыну — вот на чем зиждется культура. Разве вы можете пощупать руками верность, одолжить надежду или купить бескорыстие, доброту, милосердие? А ведь это и есть культура.

Культура есть здравый смысл, ибо она — психическое здоровье. Культура есть красота, ибо она — физическое здоровье. Культура есть достоинство и совесть, ибо она — нравственное здоровье. А еще культура — это верность отцу и матери, верность роду и отечеству, это правдивость и нежность, доброта и бесстрашие, которые всегда вместе, ибо сострадание есть отвага души. Значит, культура — это преданность всем своим истокам, словом, она есть любовь, она — здоровье, она — верность. Все эти слова равнозначны по смыслу. Нечистый воздух, грязная вода, отравленная почва — следствия того, что подлинная культура заменена как бы на чиновный «соцкультбыт».

Подлинная культура тяготеет не столько к образованию, сколько к воспитанию. Культура есть то, что не имеет специализации, не поддается подсчету, неразложимо и чего нельзя приобрести с дипломом или степенью, а тем более с должностью. Потому крестьянин может быть глубоко культурен, а академик — хамом, офицер может быть высококультурен, а культуролог невежествен, а то и просто, по К. Марксу, «профессиональным кретином».

Культуре не учатся по книжке, ибо она вся в поступке, в действии, в живом слове. Лишившись здравого смысла там, где надо принять решение на уровне целого организма, мы призываем в советчики специалистов, профессионалов, академиков, то есть тех, кто всю жизнь буравил частность, и запутываемся окончательно, забывая, что нобелевский лауреат может, допустим, расщеплять атом, но быть полным олухом в неразложимой жизни и политике. Все наше столетие запуталось при оракулах-профессорах. Один профессор, вроде Фрейда, наотрез отказался рассматривать человека выше пояса, экономиста-профессора никакими силами не оторвать от желудка, технократ — беднейший из всех — верит в науку, другой профессор-оракул — Корбюзье — вещал, что дайте людям типовую солнечную каморку, и не надо ни революций, ни религий, и ведь этот идиотизм десятилетиями с упоением тиражировался. Еще один лингвист-структуралист — Леви-Стросс заявил, что в человеке нет вообще никакой тайны, а вместо души — хорошо просматриваемая кристаллическая решетка. Все они вместо и по отдельности «рисовали» свои портреты и навязывали их другим. Потому-то мы и пришли к этим гербицидам в культуре или вдруг увидели, как сказал бы Дерсу Узала: «Много лет тайга ходи — понимай нет».

А В. И. Ленин заклинал, предупреждал и завещал: «Ни единому из этих профессоров, способных давать самые ценные работы в специальных областях химии, истории, физики, нельзя верить ни в едином слове». Слова выделены самим Владимиром Ильичом Лениным.

Мы попробовали приблизиться к первоначальному понятию, которое заключено в слове «культура». Что касается вооруженных сил, то каждый полагает, что в словах «армия» или «флот» для него нет загадок, и отчасти прав, и именно отчасти, даже если он отслужил в вооруженных силах всю жизнь.

Что такое армия? В чем смысл, дух и назначение этой древнейшей опоры русской и советской государственности? Народ, с тех пор как осознал себя, живет в известных рамках общности, где вооруженные силы являются гарантом ее спокойствия. Войско — важнейший из краеугольных камней безопасности державы. Народ воплотил эти представления в образах былинных витязей, которые суть первый «офицерский корпус». Князья-воины изображены на столпах храмов, чтобы дать прихожанам наглядный урок государственности, и наш предок каждый день благоговейно проникался этой становой идеей родной державы. Пахарь и без пропаганды знал, что без воинской дружины он — легкая добыча алчных, вероломных и неспокойных соседей. Тайна русской государственности и армии в том, что исторически русский народ вел непрерывную войну за свое физическое существование. Во все века князья и позже цари волею обстоятельств становились во главе этого тысячелетнего противостояния. Имена Мономаха, Александра Невского, Дмитрия Донского становились общенациональными именами-символами. В этом главная причина долгой веры народа в царскую власть и ее непогрешимость. Князья и тысячи других мужей, таких, как Боброк, Ермак, Пересвет, Коловрат, Платов, Суворов и, наконец, Жуков, — это начальники, воеводы и командиры русских сил, все тот же офицерский корпус. Это люди высочайшей духовности и главные в обществе носители подлинной культуры, ибо если на свете нет большей любви, чем «душу свою положит за други своя», стало быть, нет и выше культуры…

Русская и Советская Армия, через лучших своих сынов не раз доказавшая это, и поныне стоит на этом принципе, а тому порукой — остров Даманский, Афганистан, смертоносные реакторы Чернобыля… Такая армия и есть культура. На переломах истории армия оказывалась главной, реальной надеждой народа, а нередко выполняла несвойственные ей на первый взгляд обязанности. Так, Петр I указом 1722 года назначил военных управлять даже православной церковью, видимо, полагая с присущим ему здравым смыслом, что офицер и «воин христов» — священник воспитаны на идее служения и родственны по общественному призванию.

Перед этим Петр уже заставил молодых священников подоткнуть рясы и резко взбираться на кораблях по вантам. Он помнил, что все его предки-воины перед смертью принимали монашеский постриг. Потому государь бестрепетной рукой подписал указ, где говорилось: «Выбрать из офицеров доброго человека, кто бы смелость имел и мог управление дела синодского знать, и быть ему обер-прокурором». Знаменательно, что Петр счел нужным подчеркнуть такие качества главы Синода, как «доброта», «смелость» и «знание». Еще более важна неслучайная и мудрая последовательность этих качеств по степени их важности. Петр не расставлял слов бездумно и, как мы знаем, не был узким специалистом. Если офицер родствен служителю культа в силу хотя бы молчаливого служения, строгости обряда и устава, привычки к самоограничению и послушанию, то на земле нет ему, солдату, большего антипода, чем лицедейство и роль актера. Можете вы хоть на миг представить актера или певца, поющего при гробовом молчании зала? Он зачахнет, сникнет и уйдет после первой же песни или роли, ибо актер живет на похвале, аплодисментах, поощрении как на допинге. Солдат не смеет и думать об этом. Актер живет на чужих характерах, перевоплощаясь. Офицер держится на верности самому себе. Это противопоставление кажется искусственным, но оно не более надуманно, чем скрытое противопоставление, заключенное в теме «Армия и культура». Будем противопоставлять не для углубления разницы, а для рельефного высвечивания особенностей, затертых и захватанных неверным и частым употреблением.

Когда-то Константин Леонтьев (о нем ниже), разбирая «Анну Каренину», заявил вызывающе: «Нам Вронский нужнее и дороже самого Льва Толстого. Без этих Толстых можно и великому народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полувека». А ведь Леонтьев искренне преклонялся перед силой художнического пера Толстого и сам был не последний писатель.

Что в заявлении этого человека, которого Лев Толстой добродушно назовет «разбивателем стекол»: только умаление писателя или в его противопоставлении гвардейского офицера знаменитому сочинителю есть кроме парадоксальности еще и глубокое значение, скрытое от глаз массового читателя, который, кстати, есть предтеча массовой культуры? Отмахнемся ли мы от этого, еще раз повесив на Леонтьева бирку «консерватор»? Леонтьев, хотим мы того или нет, фигура крупная, личность глубокая и знаменательная. Первое желание, которое приходит на ум с бессознательно внедренной репрессивностью мышления, — это и в самом деле повесить ярлык «реакционер», и в угол пыльный, чтоб не мешал. Но Леонтьева этим не испугаешь, он гордился своей причастностью к консерватизму. Может, не будем голову прятать под крыло?