И физик, и лирик / Искусство и культура / Exclusive

И физик, и лирик / Искусство и культура / Exclusive

Имя Александра Городницкого у многих прочно ассоциируется с авторскими песнями. Он — бард из поколения шестидесятников, того, к которому относятся Визбор, Галич и Окуджава. А еще он — ученый с мировым именем, главный научный сотрудник Института океанологии РАН имени П. П. Ширшова, доктор геолого-минералогических наук, профессор, участник более 20 экспедиций в различные районы Мирового океана, ветеран подводных погружений. В основу его необычного на первый взгляд увлечения — поиска следов Атлантиды, Содома и Гоморры и других легендарных городов и цивилизаций — легли отнюдь не фантазии, а сугубо научные идеи.

— Александр Моисеевич, как вышло, что вы стали геологом? Ведь таковых в вашем роду не было...

— Да, мой дед был шорником и технической грамотностью не отличался. К большевикам отношение у него было настороженным. Им он разве что приписывал заслугу изобретения радио. Да и то, по его убеждению, они это сделали специально, чтобы никто думать не мог: ведь когда человеку в ухо все время что-нибудь говорят, то у него атрофируется способность мыслить самостоятельно. Отец мой в отличие от деда имел научно-техническую жилку. Он учился в Ленинградском фототехникуме, а подрабатывал ночным сторожем и артистом кино.

— Как это?

— Точнее, статистом. Когда Эйзенштейн снимал свой «Октябрь», многие студенты стремились участвовать в массовках, где изображали революционно настроенных рабочих. Потом отец научился обращаться с прожектором и стал осветителем на вечерних съемках. Он вспоминал, что профессиональных актеров почти не было. Скажем, Ленина играл внешне похожий на него рабочий цементного завода Никандров. Ему пошили костюм, пальто и кепку, выбрили «фирменную» лысину. Студент и зубной врач изображали Керенского и Троцкого, а Зиновьева играл его настоящий брат. Терпению режиссера, которому предстояло «натаскать» их всех на роли выдающихся личностей, можно только удивляться. Больше всего проблем было с Никандровым, который упорно не понимал, чего от него хотят. И вот за отцом закрепили поручение — каждый день привозить «вождя мирового пролетариата» из гостиницы «Европейская» на съемки в Смольный, где была выделена комната под гримерку. Загримированного Никандрова выпускали в самый последний момент, и это производило небывалый эффект: люди кричали «ура» и бросали в воздух шапки. Как-то отцу в очередной раз надо было доставить Никандрова. Постучался в номер — тишина. Оказалось, что постоялец не ночевал. С большим трудом путем самостоятельного расследования отец выяснил, что накануне Никандров устроил громкий скандал в ресторане «Крыша», где изрядно набрался и начал куролесить. Когда милиция отвозила его в участок, он кричал: «Кого забираете, гады! Я Ленин, я вам свободу дал!» При этом, в какое его увезли отделение, было неизвестно. Отцу пришлось звонить в Смольный, чтобы там помогли прояснить вопрос. Когда нужное отделение нашлось, дежурный заявил отцу, что не выпустит афериста, работающего под Ленина. Пришлось снова звонить в Смольный и организовывать освобождение. Отец привез Никандрова в весьма неприглядном виде: обрюзгший, с запахом перегара, под глазом огромный синяк. Гримировать на сей раз его пришлось дольше обычного, но «революционные массы» все равно устроили овацию...

Так вот, возвращаясь к вопросу, как я попал в геологи, могу ответить — совершенно случайно. Или совершенно неслучайно. Есть такая банальная фраза: все мы родом из детства. Первое, что я помню, — корпуса кораблей над Невой, а над крышами домов нашей улицы (мы жили на Мойке) торчат их высокие мачты. Картинка врезалась в память и, вероятно, подсознательно вела к цели. Впрочем, особого выбора у меня не было. Я увлекался историей и литературой, писал множество наивных юношеских стихов, но понимал, что все эти увлечения никуда не приведут. Геологией никогда не интересовался, не имел даже понятия об этой специальности. Но меня привлекал образ жизни геолога, который у меня ассоциировался со свободой. Мне казалось, что геолог — это по определению настоящий мужчина, который ничего не боится и постоянно закаляет свои тело и дух в борьбе с трудностями. Таким я жаждал быть и потому отнес документы в приемную комиссию Ленинградского горного института, где просил зачислить меня на геологоразведочный факультет. Большое впечатление на меня произвела тогдашняя форма, принятая в Горном еще с царских времен. Она напоминала морскую офицерскую и шилась в специальном ателье. Немаловажным оказалось и то, что в Горный пошла учиться девушка, в которую я был серьезно влюблен. Школу я окончил с золотой медалью, и потому с экзаменами проблем не возникло. Однако вскрылось одно неприятное обстоятельство: согласно нормам ГТО, абитуриент был обязан прыгнуть с вышки в воду. Плавать я не умел. Нас погнали на водный стадион на Крестовский остров, где в холодной раздевалке мы долго ежились под порывами промозглого балтийского ветра. Услышав свою фамилию, я на негнущихся ногах направился к вышке с твердым намерением прыгнуть, даже если это будет последний миг моей жизни. Когда же я посмотрел вниз, то понял, что не сделаю этого ни за что. Но тут доска спружинила, и я упал в воду. Прыжок засчитали. Так я стал геологом. А дальше началось самое интересное. На втором курсе нашу специальность «геофизические методы разведки полезных ископаемых» перевели с геологоразведочного на специально созданный геофизический факультет. В обстановке строгой секретности, что подогревало наше юношеское самолюбие, в подвальном помещении, за обшитой металлом дверью на каждого из нас завели обширные анкеты, взяли подписки о неразглашении государственной тайны, после чего зачислили на специальность «геофизические методы поисков радиоактивных полезных ископаемых». Мы радовались, что попали на «престижное» отделение. Но прошли годы, и я услышал о безвременной кончине моих однокурсников, попавших по окончании учебы на высокооплачиваемую работу на урановые месторождения у нас и в Чехословакии...

— А вы?

— Сначала я попал на практику в Душанбе, тогда — Сталинабад, где меня обучили работе с радиометрами и отвезли в горы, в поисковый отряд. Так началась моя экспедиционная жизнь. Состояла она из каждодневных изнурительных маршрутов по горам Гиссарского хребта, целью которых было геологическое картирование и поиски урана. Ходили по двое — геолог и геофизик с радиометром для поисков радиоактивных аномалий.

— И много было аномалий?

— Главной аномалией был сам способ передвижения: перепады высот составляли по километру в день, а карабкаться приходилось по отвесным скалам. Мне потом несколько лет снилось, что я падаю в пропасть. Просыпался в холодном поту.

— Ваши работы были засекречены?

— Строжайшим образом. Слово «уран» в переговорах по радио или в переписке было запрещено — вместо него употребляли «теллур». Записи можно было вести только в специальных пикетажках — прошитых опечатанных тетрадках. Потерял — под суд. Помню, однажды мы с моим напарником Костей разместились на отдых у горного ручейка, как вдруг раздалось хрюканье — на нашу полянку нагрянуло стадо диких кабанов. Как по команде, мы с Костей молниеносно очутились на самом высоком деревце, наблюдая сверху, как семейство хрюшек тычет в наш реквизит трогательные розовые пятачки, демонстрируя при этом совсем не трогательные, внушительные клыки. И тут я, холодея от ужаса, увидел, как глава семейства примеряет на зуб мой «совершенно секретный» полевой дневник. Служебный долг и страх быть посаженным на неопределенный срок боролись во мне с совершенно понятным нежеланием быть растерзанным. Победило второе соображение. К счастью, кабанчик не счел мой дневник достойным своего рациона, и семейство, хрюкая, неспешно удалилось.

— После студенческой практики вы много лет работали в НИИ геологии Арктики, почти 20 лет занимались исследованиями Крайнего Севера. Основной целью был опять же поиск урана?

— Поначалу да. Помню, как ликовал, притащив домой выданное мне на институтском складе «полное обмундирование». Особую гордость вызывал настоящий кавалерийский карабин с двумя обоймами патронов. Казалось: ну вот, началась моя настоящая мужская жизнь!

— Карабин — это чтобы отстреливаться от диких кабанов?

— Нет, соображения были совсем другие. Дело в том, что секретные материалы, в том числе карты, с которыми мы работали при съемке в енисейской тайге, полагалось выдавать вместе с оружием для их охраны.

— Ну а уран-то вы нашли?

— Нет, и не мог: не было его там. Когда это стало ясно, меня подключили к геологической съемке: выдали молоток, компас, карту и вместе с другими геологами забросили в съемочные маршруты. Вот тут-то я понял, что Средняя Азия со всеми ее опасностями — рай по сравнению с этими краями. Там хотя бы не заблудишься, а здесь делаешь всего несколько шагов от лагеря — и над тобой, как саван, смыкаются ветки лиственниц и елей, солнца не видно, поэтому определить, где ты находишься, практически невозможно. Неудивительно, что в тайге часто пропадали люди.

— Приходилось плутать?

— Мне, как я теперь понимаю, везло. Не знаю почему. Историй, когда я был в одном шаге от гибели, огромное множество. Что или кто не позволял мне сделать этот шаг, я не знаю, а тогда даже не задумывался. Но уж точно не я сам! Вот, например, такая история. В 58-м году мне надо было вернуться на реку Горбиачин, и я договорился с пилотом, что он забросит меня туда на своей «Аннушке». На мой вопрос, когда полетим, он ответил: «Да часа через два, не раньше, еще пообедать успеешь». И я отправился в столовую. Не успел доесть первое, как услышал шум мотора. Схватил рюкзак, выскочил на взлетную полосу — «мой» самолет как раз на нее выруливал. Я выскочил ему наперерез, размахивая руками. Пилот, увидев меня, засмеялся и показал дулю. Я страшно разозлился, хотя, как выяснилось, он был ни при чем. В связи со срочным санрейсом ему поменяли полетное задание, и меня дожидаться он не стал. Самолет должен был возвратиться часа через два. Но он не вернулся даже под вечер. Все попытки вызвать его по радио были безрезультатными. Разбитый самолет с экипажем нашли только на третий день. Пилот и бортмеханик сидели, вцепившись в штурвал, пытаясь выправить машину. Видимо, подвел руль высоты...

— Жуткая история...

— Вероятно, потому, что таких историй на Севере немало, народ там веселый. Иначе сойдешь с ума. Шуток и розыгрышей было столько, что в двух словах не расскажешь. Однажды в эти края в командировку прилетел журналист из Москвы — Юрий Визбор. Мы тогда еще не были друзьями и даже знакомыми. Пролетая в самолете над районом Тикси, он угодил на выброс сена. «Кому сбрасываете?» — поинтересовался. Ему вполне серьезно ответили: «Мамонту». «Как, вы не слышали? — деланно удивился пилот. — В устье Лены недавно разморозили и оживили мамонтенка. Хотели его в Москву переправлять, но он в самолет не помещается, вот и решили пустить своим ходом. А по пути следования мы сено сбрасываем, чтобы не проголодался». На самом деле сено сбрасывали лошадям в геологическую экспедицию. А Визбор на какую-то минуту даже поверил — уж очень натурально пилот описывал...

— Именно на Севере вы стали писать песни?

— Я увлекся сочинительством еще во время учебы в Горном институте. Тогда была мода на студенческие спектакли, и к одному из них мне предстояло написать тексты для песен, а музыку взялся сочинить недавний выпускник геофизического факультета, молодой композитор Юрий Гурвич, зять известного писателя Юрия Германа. Я названивал Гурвичу чуть ли не каждый день, но он говорил, что музыка еще не созрела. Наконец, когда до спектакля оставалось всего два дня, Гурвич разродился. Глядя на испещренный нотами листок, я, совершенно не знавший нотной грамоты, понял, что прочесть этого ни за что не смогу. Поехал к исполнительнице. Глянув на листок, она испуганно заявила, что исполнить такую сложную партию не сможет. Как быть? Комсорг заявил: «Ты эту кашу заварил, ты и расхлебывай!» И для убедительности добавил, что, если ничего не придумаю, положу комсомольский билет на стол. По тем временам для меня это была очень серьезная угроза, и я, просидев всю ночь, наутро придумал нехитрую мелодию, принес ее в институт, и певица ее тут же легко напела. Так получилась моя первая песня «Геофизический вальс». И слова, и мотив всем понравились, мы заняли первое место. Правда, бдительная цензура твердой рукой вычеркнула из нашего спектакля такой диалог: «В Москве прошел Двадцатый съезд!» — «Пусть каждый выпьет и заест!»

А в 1954 году в актовом зале Политехнического института начались общегородские вечера студенческой поэзии. Проходили они при огромном стечении народа. При этом стихи, которые мы там читали, опубликовать было делом немыслимым. Мы сильно рисковали, когда на ротаторе Горного института на правах рукописи все-таки выпустили первый сборник стихов членов литературного объединения ЛИТО под редакцией нашего идейного вдохновителя Глеба Семенова. Разошелся он молниеносно, и мы решили сделать второй выпуск, расширив круг авторов. Дело было в 1957 году во время фестиваля молодежи. Сборник попался на глаза «ответственным лицам» и вызвал гневную реакцию. Бдительная цензура сделала стойку, тираж изъяли и публично, как ведьму, сожгли в котельной института. Занятия ЛИТО прекратились. Поводом для этого разгрома и последующих обвинений в антисоветчине послужили, в частности, стихи Лидии Гладкой, посвященные печально известным событиям в Венгрии:

Там алая кровь заливает асфальт,

Там русское «стой», как немецкое

«хальт»...

— А у вас возникали проблемы с цензурой?

— Регулярно. Поначалу это вызывало у меня недоумение. Как-то в одном из своих первых морских рейсов я написал веселую песенку, которую тут же начали петь матросы. Однако замполит петь песню запретил, листок со словами изъял, а меня вызвал на разнос. Суть претензии сводилась к словам песни, указывающим на то, что у женщины есть грудь. «Это намек на секс, — возмущался замполит. — В нашей женщине главное не грудь, а моральный облик!» Когда я понял, что он не шутит, мне тоже стало не смешно. Потом, когда в конце 60-х мурманское книжное издательство предложило издать сборник моих стихов, редактор Саша Тимофеев довольно самонадеянно пообещал «издать все, что угодно». Я и дал ему все, что счел нужным. Однако стихи попали на утверждение в Госкомиздат, и рецензент счел нужным дать им самый жесткий отпор. Оказалось, что поэзия моя — идейно чуждая и незрелая, что в своих якобы лирических песнях и стихах я воспеваю постельную похоть, выдавая ее за истинное проявление любви. Знал бы он, насколько наивными и целомудренными окажутся мои стихи на фоне современной эстрады!

В 1968 году вышел из печати очередной литературный альманах «Молодой ленинградец», где в числе авторов оказались Татьяна Галушко, Иосиф Бродский и я. На литературном вечере в Доме писателей, посвященном этому событию, разразился грандиозный скандал. Группа воинствующих черносотенцев, объединившихся в литобъединение «Родина» при Ленинградском обкоме ВЛКСМ, написала обширный донос в три солидные организации — Ленинградское отделение Союза писателей, ленинградский обком партии и КГБ. Авторы праведно негодовали по поводу стихов, принадлежавших в основном нашей троице. Все мы вмиг оказались антисоветчиками, а о себе я узнал, что в своих клеветнических стихах и песнях искажаю историю великого русского народа, представляя ее как цепь кровавых злодеяний. Хотя, дескать, чего еще можно ждать от поэта по фамилии Городницкий? Негодующие «патриоты» в ультимативной форме требовали принятия самых строгих карательных мер, что и было незамедлительно принято к исполнению. Будущий нобелевский лауреат в июне 1972 года был насильственно отправлен во вторую, теперь уже зарубежную ссылку (первая была в деревню Норинское Архангельской области). Татьяне Галушко было отказано в публикации сданной в издательство книги, мне также вернули рукопись книжки стихотворений и отказали в приеме в Союз советских писателей. Наши имена внесли в черный список ленинградского телевидения и радио. Это было время, когда идеологический нажим на молодых авторов заметно усилился и короткая хрущевская оттепель сменилась устойчивыми брежневскими холодами. Некоторую вольность можно было себе позволить, лишь работая на северах. В Арктике песни звучали повсюду, и пели их все — рабочие, летчики, геологи. Там я, подражая услышанному, начал писать нехитрые мотивы на собственные слова. Некоторые из этих песен, такие как «Снег», «Перекаты» или «От злой тоски не матерись», до сих пор считаются народными. История последней песни довольно интересна. Я написал ее в Туруханском крае как подражание зэковским песням, которых наслушался немало. Зэков в тех краях обитало множество. Скажем, был один, убивший в разное время пять человек и отсидевший за это лет пятнадцать. Он любил подсаживаться ко мне и с тоской замечал: «Ах, Александр, скука тут смертная, поговорить не с кем! Только два интеллигентных человека — вы и я». Так вот, через год наши рабочие, среди которых были бывшие зэки, подвыпив, стали петь «старые лагерные» песни, и среди прочих я услышал свою. Я по молодости и глупости тут же объявил о своем авторстве, чего делать было категорически нельзя. «Еще раз скажешь, что твоя, — замочим», — предупредили меня. Никто, конечно, не поверил, что я, «фраер с материка», мог так глубоко проникнуть в их измотанные лагерными сроками души. В середине 80-х на Кольском полуострове мне пытались показать могилу Городницкого, который «От злой тоски» написал. Тут уж я предусмотрительно молчал и свою фамилию не называл. Лишь много лет спустя мое авторство было признано представителями того самого контингента, который когда-то его так яростно оспаривал. Я получил письмо из лагеря, расположенного в Ленинградской области, авторы которого благодарили меня за песню, которую всегда считали своей. Заканчивалось письмо словами: «Если что — примем как родного».

— Вам никогда не хотелось бросить геологию, чтобы стать профессиональным автором и исполнителем? Так ведь сделали многие поющие ученые, врачи...

— Идею отказаться от науки ради литературного поприща первым подсказал мне мой друг Стас Погребицкий, молодой и очень талантливый ученый. Увы, вскоре он погиб, сплавляясь по коварной реке Северной... Услышав мои стихи, Стас сразу заявил, что надо немедленно бросать геологию, потому что «в ней всю жизнь будешь говном». Я обиделся, но Стас объяснил: «Стихи хорошие, а делать два таких разных дела одинаково хорошо невозможно». Однако я всю жизнь пытаюсь, хотя долгое время коллеги старались так или иначе меня разубедить. Пока никому не удалось.

В конце 1967 года я закончил писать кандидатскую диссертацию на тему «Магниторазведка и электроразведка при изучении морского дна». Моя работа была принята к защите на кафедре геофизических методов исследований земной коры геологического факультета МГУ. Профессора кафедры, услышав о цели моего визита в МГУ, сильно засомневались в качестве диссертации: «Это тот, который песенки пишет? Вряд ли у него может быть хорошая работа, наверняка какое-нибудь барахло».

Оппонировать взялся известный электроразведчик профессор Огильви. Ему моя работа понравилась. Но когда кто-то из сотрудников рассказал ему, что «Городницкий еще и песни пишет», он ужасно расстроился: «Не может быть! Я же читал его работу — человек серьезный!»

Диссертация моя по тем временам была закрытой, однако кроме допущенных членов на защиту проникла большая группа студентов, никакого отношения к теме не имевших. По окончании защиты, которая прошла гладко, я спросил их, зачем они пришли. Смущаясь, староста группы ответила: «Мы надеялись, вы что-нибудь споете».

— Как вышло, что вы, сухопутный геолог, стали вдруг моряком и отправились покорять Северную Атлантику?

— Дело в том, что в начале второй половины 20-го столетия стало окончательно ясно, что все или почти все, что плохо лежит на суше, геологи уже нашли. А рост промышленного производства требовал новых сырьевых источников. Тогда и вспомнили, что четыре пятых поверхности Земли покрыты водами морей и океанов. А под водой — дно, а там — полезные ископаемые. Морская геофизика у нас тогда сильно отставала. Руководитель отдела геофизики нашего института Раиса Михайловна Деменицкая, женщина незаурядного ума, пробилась на прием к самому высокому военно-морскому начальству и убедила его в необходимости поставить геофизическую аппаратуру на военные океанографические суда. Так я в составе первой геофизической группы оказался на борту одного из двух крупнейших в мире парусников «Крузенштерн», того самого, чьи верхушки мачт постоянно были видны из окон нашей квартиры на Мойке. Круг замкнулся...

— В одном из таких плаваний и родились ваши знаменитые «Геркулесовы столбы» и «Атланты»?

— В 1963-м мы шли из Атлантики и завернули в Гибралтар, где я впервые увидел Геркулесовы столбы, когда-то отделявшие для древних греков Средиземное море от «истинного Понта» — Атлантики. Надо сказать, это совпало с одной неприятной историей: один из наших моряков, молодой лейтенант, получил радиограмму от жены, где она просила его простить, поскольку уходит к другому. У всех был настоящий траур. Тема женских измен составляла важную часть корабельной жизни, нередко становясь поводом для женоненавистничества. В те времена я написал немало такого рода стихов и песен. Лишь значительно позже понял, что дело не в женщинах, а в неизбежных при нашей профессии долгих разлуках, которые выдержать может далеко не каждый. Не я вывел формулу «С любимыми не расставайтесь», но подтверждаю ее правильность.

А тогда, переживая по поводу злополучной радиограммы, мы вдруг вспомнили: за много лет до нас в этих краях ходил легендарный Одиссей, который никак не мог вернуться на родную Итаку, и он тоже не без оснований волновался по поводу супружеской верности подруги, осаждаемой многочисленными женихами. Так Одиссей стал моим героем, в результате чего появилась песня «Геркулесовы столбы», заканчивающаяся словами: «Ты не спеши меня забыть, / Ты подожди немного, / И вина сладкие не пей, /И женихам не верь».

Песня про атлантов родилась уже в третьем походе «Крузенштерна» в Северную Атлантику, когда мы опять заходили в Гибралтар и проходили мимо Геркулесовых столбов. В тот момент мне вдруг особенно отчетливо вспомнился Эрмитаж, куда водил меня отец, и родились строки: «Когда на сердце тяжесть / И холодно в груди, / К ступеням Эрмитажа / Ты в сумерки приди».

А заканчивалось стихотворение так: «Стоят они навеки, / Уперши лбы в беду, / Не боги, человеки, / Привыкшие к труду. / И жить еще надежде / До той поры, пока / Атланты небо держат / На каменных руках».

Написанные стихи мне не понравились, я их отложил и забыл. Спустя какое-то время, перебирая старые бумаги, я наткнулся на них и хотел уже выкинуть, как вдруг неожиданно стал мурлыкать под нос невесть откуда появившуюся мелодию. Так получилась песня «Атланты». Тогда я и предположить не мог, что спустя годы буду спускаться под воду в поисках сказочной страны.

— Что с вами такое случилось, если вы решили искать ее на дне морском?

— Началось все с фотографии. В 1973 году сотрудник Института океанологии им. Ширшова Маракуев сделал серию подводных снимков вершины горы Ампер. На некоторых из них под слоем песка явственно просматривались вертикальные гряды, похожие на стены древнего города. Располагались они под прямым углом друг к другу, а природа, как известно, прямых углов не любит. Сам собой возник вопрос: уж не следы ли это легендарной Атлантиды, спор о которой не стихает около двух тысячелетий? Фотографии облетели страницы газет и журналов, и древняя легенда ожила.

С океаном связаны разные легенды. Одни возникли в глубокой древности и давно развеялись. Чего стоит, например, захватывающий миф о Бермудском треугольнике, который и сегодня будоражит воображение доверчивых читателей. Но есть, пожалуй, лишь одна легенда, которая, возникнув в глубокой древности, не только существует по сей день, но и сохраняет к себе неиссякаемый интерес. Это легенда об Атлантиде.

Платон описал Атлантиду очень подробно. Рассказал о политическом и социальном устройстве, описал геометрическое расположение улиц ее городов, живописал природу, поведал о способе ведения хозяйства и обработки металлов. Кстати, этот последний пункт вызвал у Платона наибольшее удивление. Ведь в эпоху гибели Атлантиды большая часть человечества находилась еще в мезолите. Человек был знаком только с луком и стрелами да с прибрежным рыболовством. С природными металлами и методом их холодной обработки он познакомится лишь через несколько тысяч лет. А в Атлантиде уже знали секрет выплавки медного сплава. Это был орихалк — сплав, по-видимому, близкий к латуни.

У Платона, конечно, хватало критиков. Первым выступил его ученик Аристотель, считавший, что описание Атлантиды придумано Платоном, поскольку уж очень напоминает его представления об идеальном государственном устройстве. Однако, чем больше изучаешь этот вопрос, тем убежденнее приходишь к выводу: Платон мог что-то преувеличить и присочинить, но сам факт существования Атлантиды он не придумал. Шлиман поверил Гомеру — и нашел Трою. А я верю Платону.

— Но ведь Атлантиду не нашли...

— Значит, время Атлантиды пока не пришло. Первая попытка проникнуть в тайны горы Ампер, где, по моему мнению, могли прятаться следы Атлантиды, была предпринята в 1982 году. Но тогда бушевал шторм, и погружаться было опасно. Мы решили опустить на стальном тросе водолазный колокол с тремя акванавтами. Операция была, скажем прямо, рискованная — шторм на поверхности гулял вовсю. Когда колокол достиг вершины горы, его начало трясти и бить о выступы скал. Руководившего погружением Николая Ризенкова чуть не прихлопнуло балластом, когда тот в очередной раз ударился о скалу. Увидеть в этом кромешном аду ничего было нельзя, зато ударом откололось несколько кусков породы, и Николай, чтобы не возвращаться с пустыми руками, схватил один из них. Этот «кусок Атлантиды» потом снимали для самых разных газет, включая иностранные. Неуемные журналисты даже предлагали мне обменять камень на ящик коньяка, но я возмущенно отказался. «Ну и дурак, — сказал начальник рейса Ястребов, которому я с гордостью поведал о своей неподкупности. — Подсунул бы другой камень, им-то все равно»...

Через год на спускаемом аппарате «Аргус» довелось спуститься и мне. Однако на участок со «стенами» выйти не удалось — мешало сильное течение. Правда, я нашел, как мне показалось, амфору. Когда таинственный предмет подняли на поверхность и расчистили толстый слой ракушек, то с разочарованием увидели алюминиевую кастрюлю никак не «атлантического» происхождения...

На четвертый день исследований обнаружили наконец «стены», «комнаты» и нечто похожее на арку. Когда я подошел к одной из «стен» поближе, увидел большие изометрические ниши и каверны, явные следы разрушительного действия влаги. Значит, раньше эта стена была на поверхности? Стена испещрена трещинами, трещины эти завалены базальтовыми глыбами, хорошо окатанной галькой. Значит, здесь когда-то гуляли волны прибоя. Сами края скал разрушены выветриванием. Все это говорит о том, что гора Ампер, сложенная вулканическими лавами, когда-то была островом. Продолжив исследования, мы увидели еще много чего интересного — стену со следами «кладки», пещеру с подобием свода над ней, вдоль стены — нечто похожее на большие ступени. Поверить, что все это сделала природа, было сложно.

Мы взяли пробы пород с таинственных скал, сделали множество снимков, набросков. Через несколько дней на нашем «Витязе» состоялось бурное заседание научно-технического совета. Резюме оказалось печальным: как ни заманчива идея Атлантиды, рукотворное происхождение всех этих образований было напрочь отвергнуто. Прозвучало заключение: «Сегодня выносится смертный приговор Атлантиде». «Ничего подобного, — заметил я, — речь идет только о стенах на горе Ампер». Это означает, что следует искать в другом месте.

— Наверняка вас не все поддерживали.

— Далеко не все! Олег Георгиевич Сорохтин, заведующий отделом тектоники плит нашего института, как-то сказал мне: «Никакой Атлантиды быть не может. Если будешь заниматься оккультизмом, я тебя уволю!» Я уважаю Сорохтина, но тут у меня свое мнение. Да, континенты как будто не могут погружаться под воду. А архипелаги? Ведь проведенные нами на «Витязе» исследования убедительно показали, что подводные горы системы огромного хребта Хосшу, включающего и гору Ампер, когда-то были островами. А раз так, то на этих островах могли жить люди. Вопрос только в том, когда эти острова возникли, когда и почему ушли под воду? Я считаю, что Атлантиду нужно искать к западу от Геркулесовых столбов — именно там в результате тектонической катастрофы, вызванной столкновением плит, около 3500 лет назад раскололся и погрузился в воду огромный архипелаг протяженностью от Азорских островов до Гибралтара. Вместе с ним ушла под воду и Атлантида. Именно там помещал чудесный город Платон. Да и мифологический Атлант стоял у Геркулесовых столбов — наверняка у древних были основания так считать.

— Если вы в этом уверены, почему бы не проверить?

— Увы, сегодня денег на подводные исследования нет, так что продолжить поиски не представляется возможным. Для проведения полномасштабной научной экспедиции наш институт располагает всей необходимой техникой. Давно разработан проект рейса, было зафрахтовано судно «Профессор Штокман», Великобритания выдала нам соответствующее разрешение. Нашли деньги — на экспедицию требовалось всего 200 тысяч долларов. Но... российские спонсоры в последний момент отказались.

— Недавно шуму наделала гипотеза Ульфа Эрлингссона о том, что легендарная Атлантида никогда не тонула. Шведский исследователь считает, что это — нынешняя Ирландия. Как вам такое предположение?

— Гипотеза выглядит довольно интересно. Эрлингссон утверждает, что изучил географические характеристики всех островов мира. Оказалось, что среди 50 крупнейших только один имеет центральную равнину. Речь идет о Доггер-банке, где во время Первой мировой сражалась с немцами эскадра английского флота. Эрлингссон пришел к выводу, что эта отмель в Северном море когда-то была крупным островом, но несколько тысяч лет назад ушла под воду. По его мнению, катастрофы не было — легендарная земля всегда оставалась на суше, прямо перед нашим носом. Эта версия представляется мне любопытной, она позволяет взглянуть на устоявшиеся догмы под новым углом, а это всегда полезно.

— Итальянец Марко Булони тоже считает, что Атлантиду надо искать на поверхности. По его мнению, это Большой Соловецкий остров.

— Да, он полагает, что Атлантида ушла под воду, а потом всплыла, и Соловецкий остров — это то, что от нее осталось. Платон рассказывает: в тот фатальный день дожди лились обильные, были землетрясения, обвалы, наводнения. Булони полагает, что речь идет о цунами. По его мнению, виной всему упавший в Белое море большой метеорит, поднявший огромную волну, которая поглотила остров. Итальянец находит множество удивительных совпадений — от больших перепадов глубины Белого моря до географических названий. Так, у подножья Хибин есть поселок Титан. Атлант, как известно, был титаном... Словом, очень остроумная гипотеза. Однако с позиций геологической науки трудно вообразить, чтобы Атлантида могла размещаться так далеко от океана, в полярных широтах. За тысячелетия до нашей эры это была студеная приполярная область, а в Атлантиде цвели сады. Нестыковок так много и они так очевидны, что рассматривать гипотезу Булони всерьез нельзя.

— Еще вы утверждали, что описанные в Библии события происходили в действительности...

— Чем дальше люди проникают в океан, тем больше убеждаются в том, что даже у самых невероятных легенд и мифов были реальные основания. Всемирный потоп на Земле случался не раз, а ужасной скалой Сциллой, погубившей сотни мореходов, вероятно, является остров Сицилия. Воспетый Пушкиным легендарный остров Буян — это, скорее всего, Кипр. В средние века здесь правил герцог Гвидо — князь Гвидон, и отношения с «царем Салтаном» (турецким султаном) у него складывались непросто.

Гибель Содома и Гоморры, десять казней египетских и другие катаклизмы — реальные исторические факты, и я утверждаю это с позиций современной геологической науки, в частности, это доказывает теория тектоники литосферных плит. Например, в описании гибели Содома и Гоморры практически документально показаны процессы рифтогенеза в Мертвом море, сопровождавшиеся огромными выбросами сероводорода и метана, которые моментально воспламенялись и образовывали апокалиптическое зрелище возникновения соляных куполов. Чем внимательнее мы будем изучать библейские тексты, тем больше сюрпризов они преподнесут.

— Поиск древних цивилизаций, как я понимаю, все-таки хобби. А какими научными проблемами вы заняты в свое основное время?

— Много лет я работаю в области геологии и геофизики океана. В свое время на основе совместного анализа палеомагнитных, геологических и палеоклиматических данных я вместе с коллегами составил серию карт — палеогеодинамических реконструкций океанов и континентов от кембрия до наших дней. Мы впервые разработали методику расчета мощности океанической литосферы по линейным магнитным аномалиям и предложили оригинальную модель формирования вулканических подводных гор и островов в океане, в соответствии с которой высота палеовулканов определяется мощностью океанической литосферы. Эта методика легла в основу нашей важной разработки — палеомагнитного моделирования подводных гор по данным магнитных и батиметрических (сбор данных о глубинах. — «Итоги») съемок, в результате чего удалось определить возраст ряда палеовулканов в Северной Атлантике и Тихом океане, рассчитать кинематику Тихоокеанской плиты в мезозое и кайнозое. А в последние годы мы с соавторами разрабатываем новую в морской магнитометрии область — исследование тонкой пространственной структуры аномального магнитного поля на акваториях на основе применения высокоточной дифференциальной магнитной съемки. В нашей лаборатории разработан оригинальный аппаратурно-методический комплекс для измерений курсового градиента, который оказался эффективным, в том числе для поисков месторождений нефти, газа и твердых полезных ископаемых на акваториях шельфовых морей. Кроме того, эта аппаратура была успешно использована для обнаружения затонувших судов с химическими боеприпасами на акватории Балтийского моря.

— Беседуя с вами, невольно скатываешься то на науку, то на поэзию. Пожалуй, других таких собеседников, в которых на равных правах уживались бы физик и лирик, встречать не доводилось. Все-таки кого в вас больше?

— Этот вопрос надо адресовать не мне, а моим коллегам. Если геофизики будут говорить, что я поэт, а поэты — что геофизик, тут мне и крышка.

— Почему на своих концертах вы никогда не играете на гитаре, как делают почти все барды?

— Однажды Юра Визбор, исполняя мою «Канаду», сказал слушателям, что делает это только потому, что «Городницкий, как всегда, между двумя экспедициями, и его огрубевшие руки плохо справляются с гитарой». Справедливости ради надо отметить, что мои «огрубевшие руки» так и не научились хорошо справляться с гитарой, поэтому я прошу подыгрывать мне профессионалов. А слушателям, думаю, вполне хватает моего «великолепного» авторского исполнения.

— Как вы оцениваете состояние современной авторской песни?

— Как критическое. Среди молодых людей талантливых авторов-исполнителей я не вижу. Таких, кто мог бы пополнить наши редеющие ряды, попросту нет. Я был знаком с Высоцким и не раз видел, как Володя выкладывается на выступлениях. Иногда казалось, что еще немного — и он не выдержит, загнется. «Во имя чего поет Высоцкий? — интересовались авторы многочисленных статей и сами же отвечали: — Во имя алкоголиков, штрафников, преступников, людей порочных и неполноценных». Травили его страшно. Впрочем, всем без исключения бардам первого поколения — Окуджаве, Галичу и другим — было решительно отказано в народности, таланте, умении владеть стихом, инструментом и голосом. Грушинский фестиваль, председателем жюри которого я был с 71-го года, закрыли, а следом — другие фестивали и слеты авторской песни во многих городах Союза. Неунывающему Юлию Киму, все выступления которого были запрещены, не оставалось ничего, кроме как сочинять песенки для кино под чужой фамилией. Булат Окуджава был вынужден полностью переключиться на прозу. Погиб на чужбине вышвырнутый за рубеж Александр Галич. Однако полностью «закрыть» авторскую песню все же не удалось. Когда нам все-таки позволили петь, вместо радости было чувство смертельной усталости. В те смутные 80-е я написал стихотворение, которое заканчивается строками: «Спасибо, что петь разрешили, / Но чуточку поздно. / В январской заснеженной шири / Светло и морозно. / Надолго ли нынче на свете / Погода такая? / А песня кружится, как ветер, /Смолкая, смолкая».

— Почему жанр умирает?

— Одна из причин — всеобщий прагматизм. Нет романтического порыва — шансон под два аккорда проще и доходнее. Те же, у кого романтический порыв имеется, как правило, ограничиваются стихами, которые очень трудно опубликовать, даже если они хорошие.

— Кстати, слышала, что у вас был совместный проект с Кремлем.

— Лет пять назад создавался фильм о Кремле. Это была совместная работа нескольких студий — наших и немецких. Я участвовал в музыкальном оформлении. Кроме того, в фильме решили использовать одну из моих песен. Всем показалось, что песня созвучна задумке: Кремль — пристанище великих князей, царей и в то же время сердце страны. Песня как раз про это — и про царей, и про Москву, и про Россию в целом. Против использования песни я не возражал. Этот фрагмент получился очень красивым, поскольку Кремль снимался сверху специальной летающей камерой. Но потом мне позвонили очень серьезные, ответственные люди, похвалили песню и вежливо попросили разрешения ее из фильма... убрать: слишком уж она получилась острая. Дескать, нам как-то неудобно, так, может, вы сами ее уберете. Я снова не возражал.

— А если бы возразили?

— Вряд ли это изменило бы ситуацию, но так вышло вроде вежливее.

Наталия Лескова