Константин Плешаков Храм, кумирня, регалия, меч

Константин Плешаков

Храм, кумирня, регалия, меч

Эссе

В конечном счете, время — это череда мен. Со временем вместо ползунков ты получаешь портки, вместо портков — солдатские галифе, вместо галифе — лавсановые брюки, вместо лавсановых брюк — полосатую пижаму; наконец, на тебя снова напяливают парадные трузера, и на этом мены заканчиваются: после того, как тебя в твоем лавсановом костюме поспешно сунули в яму, времени ты больше не интересен. Вообще создается впечатление, что времени мало интересно то, что происходит в тесно сжатом материале земли. Время создано, как птица — для полета.

Разумеется, смена ползунков на какой-либо другой вид одежды в сущности ерунда и значит хоть что-нибудь лишь для любителей фамильных альбомов (которых, к тому же, с каждым поколением становится все меньше). Время предлагает замены гораздо более существенные: пушку вместо копья, пулю вместо стрелы, броневик вместо коня, атом вместо пороха, электронные жилы вместо железных дорог.

В не столь давние времена — а именно сто лет назад — человечество в очередной раз стало одержимо идеей власти. Причем в конце прошлого века показалось, что власти наконец-то можно достигнуть сугубо научным образом. До этого властные пути были неисповедимы. Пятьсот легковооруженных конников сметали целую армию с катапультами и слонами. Глупый босоногий монах, как за-правский Крысолов, увлекал за собой население целого города — только, в отличие от настоящего Крысолова, не в адские сени, а на восток, в крестовые походы, в Малую Азию. Пейзане, терпевшие феодалов черт знает сколько веков, вдруг взрывались, как пороховая бочка. Годами снаряжаемая эскадра с превосходно обученным десантом на борту, вполне готовым к завоеванию мира, в два дня уничтожалась бурей. Все это выглядело достаточно жалко.

В конце же девятнадцатого века вдруг оказалось, что власть над миром или над Европой можно выстроить по чертежу. Железные дороги превзошли Божественное Провидение. Броненосцы победили Посейдона. Недостаток (или, напротив, достаток) снарядов, то есть грубая инженерная арифметика, решали судьбы мировой войны. Империя больше не опиралась на бриллианты, мессы, грамоты и харизму. Она основывалась теперь на угле, стали, копировальной бумаге и нефти.

В самом конце нынешнего тысячелетия произошла новая революция. Ни ракеты, ни плутоний, ни сталь уже никого не коронуют. На свет появился виртуальный венец.

...В сущности, компьютер империалистичен по определению. Каждый его пользователь — потенциальный император. В самом деле, сидя за своим агрегатом, ты проникаешь в самые отдаленные уголки земного шара, причем ты там хозяйничаешь. Границ для тебя не существует или ты их не признаешь: ты занимаешься откровенной экспансией, залезая в электронные сети Перми и Ляояна. Не существует для тебя и частной собственности: в виртуальном пространстве ты берешь все, что захочешь. Причем совершенно неважно, что именно привлекло твой жадный глаз: колорадские бабочки, римские шлюхи, конструкция атомной бомбы или санскрит. Как и полагается, твоя империя объединена одним языком (английским): это язык колонизатора. Если местные хотят приобщиться к имперским благам, они должны освоить универсальную речь, пресловутую lingua franca, как евреи учили латынь, а таджики — русский. Кстати, как римский, так и русский имперский распад случился оттого, что аборигены плохо усваивали универсальный язык. Однако если евреев соблазнял греческий, а таджиков — турецкий, то у нынешних аборигенов никаких языковых альтернатив нет, и им приходится выбирать не между двумя языками, а между английским и смертью.

Как и полагается в империи, компьютер создает культ тебя любимого. Ты можешь наводнить своими указами и даже своим изображением все компьютерное пространство, совсем как Л. И. Брежнев, поднимающийся на трибуну Мавзолея по миллионам телевизионных экранов. По всей вероятности, во времена Брежнева в мире было меньше телевизоров, чем сейчас компьютеров. Причем, чтобы стать Брежневым, надо было проделать достаточно неприятный путь, коротая ночи за стаканом чая в ожидании рокового звонка из Кремля, разъезжая по непривлекательным заводам и занимаясь партполитработой в озлобленных пехотных полках. Чтобы стать компьютерным императором, тебе нужно пятьсот баксов — на приобретение агрегата. Времена изменились. Власть над миром стоит дешево.

К тому же новая империя основана на демократии. Каждый компьютерный император — выскочка. В будущем, конечно, появятся компьютерные династии. Отпрыски не только Билли Гейтса, но и распоследнего хакера унаследуют от отцов кое-какую власть над электронными проводками. Однако пока идет время простолюдинов.

Конечно, и в старые времена многие императоры возникали абсолютно из ниоткуда, как бацилла чумы или зеленая муха. Отец Гитлера был таможенником. Горбачев катался по пшеничным полям на комбайне. Веспасиан лопал кашу из солдатского котелка. Однако были при этом и признанные династии (которые приходилось свергать). Сейчас династий нет. Миром правят самоделкины. Имя им легион. Компьютер клонирует императоров, как овец.

В этом смысле машина освоила детородную функцию. Зачатие в пробирке по сравнению с этим уже не кажется чем-то особенным.

Пользователь компьютера — император во всем. Ты можешь даже объявить войну человечеству, как это сделал Наполеон, и разослать на запад и восток армейские корпуса вирусов: вот твой Даву и вот твой Мюрат. Ты не можешь изобрести вирус сам? Император никогда ничего не изобретал (например, пороха), не шил обмундирования и не рожал солдат. Точно так же и для тебя изобретать вирус станут другие. Ты будешь использовать на благо своей империи специалистов, как Александр I использовал Аракчеева. Все, что нужно императору, это злая воля. Каковая у тебя имеется, если ты человек.

Конечно, ты очень уязвим. Террори-сты охотятся за тобой, как “Народная воля” охотилась за императором Александром II. Только террористы называются теперь не народовольцами, а хакерами. Очень может быть, что они тебя и прикончат. Ну что же, это своего рода профессиональный риск. Ты думаешь, император Павел обрадовался, когда его принялись душить подушкой?

Однако ты имеешь массу привилегий. Например, курьерскую службу. Как настоящий император, ты рассылаешь послания по всему свету и получаешь грамоты со всех сторон — с Борнео, Канар-ских островов, Аляски и Таймыра. (Как правило, власть — это переписка.) Причем твои курьеры путешествуют с ошеломляющей скоростью. Это фельдъегери высочайшего класса. На их заношенных робах светятся буквы: E-MAIL. Ты переписываешься на английском, подобно тому, как в прошлом веке малайский принц писал императору Бразилии на французском. Это окончательная победа англосаксонства. Даже когда китайцы будут править миром, им придется учить язык Шекспира (подумать только, какие деньги сделают преподаватели английского!), потому что и концлагеря в XXI веке будут управляться по электронной почте. Впрочем, не надо абсолютизировать технологический прогресс: вряд ли китайцы введут виртуальный расстрел.

Разумеется, у электронной почты есть один серьезный минус. Обычный курьер может попасть в катастрофу, ему могут перерезать глотку, он может захлебнуться в реке. Электронному фельдъегерю ничего не грозит (даже если его перехватят бандиты-вирусы, письмо доставит его брат). Следовательно, твои корреспонденты доподлинно знают, что все письма до тебя дошли, и ты оказываешься в скучнейшем положении императора, который вынужден отвечать на все поступающие грамоты. Какая работа! Не прервать ли дипломатические отношения с большинством адресатов? Во всяком случае, тебе придется овладеть сложным бюрократическим искусством: отвечать так, чтоб адресаты без всяких обид замолкали, — в противном случае твоя жизнь превратится в сплошной почтовый роман! Приходится закруглять письма элегантным образом, употреблять канцелярские обороты, избегать вопросов и ни в коем случае не сообщать ничего интересного. Не мешает время от времени просить у наиболее назойливых корреспондентов немного денег.

Если же тебе действительно надо сообщить им какую-либо важную весть или попросить всех о единовременной услуге, то здесь электронная почта — твой верный помощник и тебе достаточно написать одно универсальное письмо. Компьютер вообще находка для плагиаторов и компиляторов; сканер довершает дело. Впрочем, разве любое искусство не основано на тех же самых компиляции, цитировании и плагиате?

Компьютер также полностью отвечает политическим целям империи. Скажем, на фотографии присутствует особа, которую ты давно вычеркнул из своей жизни. Но на фотографии также присутствуешь и ты — причем ты очень себе нравишься и хочешь использовать это изображение в дальнейшем. Что бы пришлось делать императору в старое время? Ему пришлось бы отрезать ненавистную фигуру ножницами и в дальнейшем использовать стыдный огрызок, ясно свидетельствующий о том, что в жизни императора имелись какие-то проблемы. Теперь ты можешь просто зарисовать нежелательное лицо зеленой травкой, поставить на его место младенца или Айя-Софию (и что особенно заманчиво, для этого тебе не надо ни обзаводиться детьми, ни отправляться на берега Босфора). Твоя политическая репутация отныне неуязвима; ты никогда и не был запечатлен в компрометирующем обществе, а все утверждения на этот счет — не более чем попытка с негодными средствами, ложь, подлог, компьютерная фальшивка.

В результате твоя (царственная) жизнь становится столь же приятно-призрачной, как жизнь Короля-Солнца Людовика XIV. В этом как раз и заключается высший монархический шик.

Компьютер избавляет тебя от некогда косившего всех коронованных особ профессионального недуга: дурной компании, а заодно и от компании вообще. Император должен быть одиночкой. Коллегиальность не для него. В конечном счете, ему мешают и жена, и любовница, и фавориты. В отличие от Цезаря или Хрущева, ты легко достигнешь этого чаемого состояния — абсолютного одиночества. Компьютер избавляет тебя от необходимости иметь секретаря, почтальона, советника, друга. При желании теперь можно вообще исключить из жизни выходы в свет и телефонные звонки. Тем более, что в последних неизбежно присутствует нечто развязно-вульгарное. В письменной форме, будьте так добры. Постепенно отпадают музеи, газеты, книги, телевидение и даже типографии. Ты можешь публиковать свои памфлеты прямо в Интернете. Компьютерный абсолютизм — очень удобная штука.

Однако этим удобства не исчерпываются. Компьютер заменяет церковь и, может быть, даже идею Бога. В каком-то смысле он покушается и на бессмертие.

На секунду вернемся к железным дорогам конца девятнадцатого века. Зачем провинциальным, в сущности, Лейпцигу или Дрездену нужны были такие вокзалы — немыслимые ажурные громадности, напоминающие разросшуюся лапу Эйфелевой башни? Специалисты отвечают на этот вопрос вполне однозначно: сто лет назад техника заменила апостолов, вокзал — собор. Однако происходящие сейчас перемены еще веселее. В конце концов, своды вокзалов откровенно и бесхитростно соперничают с кафедральными. И те и другие встроены в пространство, объемны и осязаемы. Только вместо алтаря и царских врат, в которые уходит церковь (или идея церкви), вокзал уходит в другую бесконечность: бесконечность железнодорожных путей, в конце которых, вполне вероятно, тоже начинается другая жизнь или, по крайней мере, другой мир (можно предположить, что Истанбул отличается от Лейпцига столь же сильно, как Елисейские поля от Champs Elysees). Однако компьютер имеет дело с бесконечностью совершенно иного рода. В отличие от вокзала, компьютер предлагает радикальную перемену. Его окошко уходит в вовсе невидимую и неведомую бесконечность, не маркированную ничем — ни крестом, ни иконой, ни светофором, ни шпалой.

Что особенно важно, компьютерная бесконечность (в отличие от церковной) физически неотделима от твоей собственной конечности (понимай в обоих смыслах: руки и смертности). Компьютер становится твоим альтернативным телом — конечно, с несколько измененной психосенсорикой, — но зачем тебе абсолютный двойник? Тебе нужно что-нибудь поинтересней, и электронная психосенсорика спасает тебя от имперской чумы — скуки. Компьютер — это не искусственный интеллект, а искусственный суперпротез. Ты можешь дотянуться им до притонов Иокогамы и библиотечных полок Норвегии.

Теперь тебе доступны небывалые вещи на небывалом расстоянии. В каком-то смысле компьютер — это и ковер-самолет, переносящий тебя в берлинский отель, и шапка-невидимка, позволяющая пялиться на заголенные тела в Остенде, и сапоги-скороходы, в которых ты обегаешь заветные адреса Петербурга. Клавиша же Enter выполняет функцию волшебной палочки.

Правда, обнаженные тела в Остенде, которые ты видишь на экране монитора, вряд ли сильно отличаются от заурядной глянцевой порнографии, продающейся в соответствующих магазинах. Как и печатная порнография, компьютерная эротика годится главным образом для самоудовлетворения. В связи с этим возникает вопрос: можно ли заниматься рукоблудием, сидя перед компьютером? Не является ли он, в конце концов, неким глазом, перед которым могут обнажаться только эксгибиционисты? Впрочем, это уже до-статочно большая аудитория.

Что же до гипотетических проводков, которые, якобы, могут соединять твои эрогенные зоны с безобразиями, творящимися на экране, то на этот предмет также особенно обольщаться не стоит. Это то же самое, что резиновая женщина или вибратор: вещи, полезные в тюрьме, однако как раз там недостижимые.

Виртуальную Мону Лизу вообразить можно. Через какое-то время Лувр действительно превратится в громадный цех, по которому будут передвигаться исключительно роботы (мониторы-трансляторы). Виртуальная же проститутка непредставима — даже при наличии пресловутых проводков. Ты всегда будешь ощущать себя в положении Польши, то несколько западней, то несколько восточней, чем того хочется в данный конкретный момент. Постель — единственный институт, который компьютеру не по зубам.

Однако если не придавать эрогенным зонам слишком большого значения (а о них и так помнят в основном только счаст-ливые дебилы, мрачные невротики и немногочисленные мутанты), то теперь ты проводишь свой досуг в общем по-королевски: в неограниченной праздности и бессмысленной роскоши. Ты непринужденно разгуливаешь по изысканнейшим электронным аллеям, ты отправляешься в путешествие без определенной цели — не за Золотым руном или ракетой Фау-2, а просто так, чтоб развеять скуку и скоротать время до тех пор, пока не сочтешь за лучшее отправиться в постель. Теперь ты можешь позволить себе наглые и бесцельные блуждания монарха — а лучше этого рода путешествий еще ничего не придумано.

Поскольку теперь ты путешествуешь виртуальным образом, компьютер отменяет деньги. Тебе не нужны ни рубли, ни цехины, ни песо на авиабилеты, рестораны, кино, музеи, гостиницу и прочее. Остается оплатить только счет за электричество и ренту. Впрочем, последняя станет очень невелика, потому что теперь размер твоего жилья может сжаться до размеров кубического бокса. И это отнюдь не тюрьма. Скорее, это предместье бессмертия.

Итак, ты дал дуба и тебя закопали. Однако с помощью оставленного в твоем боксе компьютера ты можешь еще шестьдесят лет посылать бедным родственникам ироничные письма и денежное содержание, детям — подробнейшие инструкции, любовнице — счета от венеролога, налоговой полиции — фальшивые декларации. В сущности, если запрограммировать все эти послания соответствующим образом, компьютер будет рассылать их за тебя вечно — или пока существует планета как точка опоры, как громадный стол.

Возможно, оставить после себя работающий компьютер — это то же самое, что оставить на земле ребенка. Компьютер будет тебя помнить, сообщать кладбищен-ским сторожам, что пришло время посадить на могиле тюльпаны, рассылать твои рукописи издателям и поздравлять твоих друзей с Рождеством. В принципе, можно даже оставить ему деньги на образование.

Прекрасный шанс для бездетного человека!

Для человека же детного ситуация может осложниться. Можно легко представить себе судебную тяжбу между молодым Эриком Р. из Мичигана и его сводным братом, компьютером Пентиум-Эм-Экс-Экс. В суде Эрик, обливаясь слезами, будет оспаривать твое завещание, жалуясь на материальную недостаточность и сетуя на то, что все денежки ушли к сводному электронному брату. Компьютер же будет, напротив, доказывать, что он, в отличие от Эрика Р., круглый сирота и инвалид с детства (функция движения). Следовательно, оспариваемые суммы ему жизненно необходимы и завещание профессора имярек не должно быть опротестовано в силу понятных легальных и морально-этических причин. Очень может быть, что судья поддержит именно компьютер, прислушиваясь к интересам технологических меньшинств.

Конечно, человек, оставляющий после себя компьютер, может задаться вопросом: не оставляет ли он технологического монстра, гада, Франкенштейна — на погубу биологическим детям и человеческому роду вообще? Надо сказать, что такой вопрос может возникнуть исключительно в результате прочтения некоторого числа недобросовестных фантастических романов. Вопреки распространенному мнению, компьютер будет агрессивен не более, чем Эрик Р. из Мичигана. Ничего нового по части уничижения и уничтожения людей компьютер придумать не сможет. К тому же, эмоциональная жизнь его всегда будет несколько обеднена. Следовательно, электронный Муссолини никогда не развяжет войну в Абиссинии и не обрушит репрессий на всех евреев без исклю- чения; в крайнем случае, он ограничится Албанией или избранным раввинатом.

Вообще, компьютер останется политически пассивен. Так, он не будет добиваться избирательных прав, ибо от правительства ему ровным счетом ничего не нужно, а с производителями процессоров и электричества он как-нибудь сам договорится.

Скорее всего, он будет способен на сыновью любовь (о чем мы уже сказали). Сексуальное же чувство останется ему чуждо: только человек в состоянии вынести такое чудовищное перенапряжение и дикие сбои в программе. У компьютера порог чувствительности гораздо ниже: в отличие от человека он не запрограммирован на самоуничтожение.

Что же до чувства религиозного, то компьютер, вероятнее всего, будет обожествлять своего умершего хозяина — что станет возвращением к древнему культу предков. История религии окажется, таким образом, закольцована, и мы все посмертно превратимся в богов. Что в принципе должно нас радовать.

Конечно, компьютер не станет идеальным существом, однако этически он все же будет стоять выше человека. Да, по злобе компьютер может вместо виллы в Риме заказать ночлежку в Гренландии или продать миллион билетов на субботний рейс София — Антананариву. Однако если он когда-нибудь объявит войну, то по всей вероятности это будет война с Боливией, причем вторжение будет за-планировано на финно-боливийской границе. Если компьютер произведет несанкционированный пуск межконтинентальных баллистических ракет, то они, вернее всего, упадут на сельдь в Северной Атлантике и только одна накроет в любом случае бесполезную штаб-квартиру ООН в Антарктиде. Подвыпившие лейтенанты сработали бы гораздо хуже.

Кстати, какая-то форма пьянства может быть свойственна компьютеру (возможно, он станет употреблять забродившие вирусы), хотя скорее всего он будет подвержен более изысканным формам помешательства — например, навязчивым состояниям.

У компьютера есть еще одно лицо. Вообще, машина эта носит столько личин, что невольно вспоминаешь о вене-цианских карнавалах. Впрочем, в отличие от венецианских, компьютерные личины многослойны. Если задумываться об этом серьезно, можно просто сойти с ума, как сошел бы с ума венецианец, раздевающий в темном переулке маску, как капусту: под андрогинными белилами обнаруживается золотая женская парча, под парчой — напрягшийся юношеский нос, под носом — хохочущая куртизанка, под куртизанкой — беснующийся турок, и так пока не обнаружится, что маска сменяет маску сменяет маску сменяет маску до самого конца, где обнаружится ничто: время.

Компьютер как раз и является овеществленным временем; возможно, единственной реинкарнацией, доступной времени в трехмерном мире. Ты открываешь главную директорию диска Це и обнаруживаешь там файл шестилетней давно-сти — главу богатырского романа, запечатленную в директории 21 сентября 1991 года в 12 часов 01 минуту пополудни. Разом выясняются несколько любопытных вещей. Начать с того, что в по-следний раз ты перечитывал собственный роман шесть лет назад и больше к нему ни разу не возвращался. Сообщая это и деликатно попискивая, машина как бы спрашивает: “Хозяин, а стоило? Стоило трудиться и кропать этот самый роман, если с тех пор у тебя не нашлось двух минут, чтобы перечесть хотя бы первую страницу и вернуть файл в директорию под другой, более приличной (т.е. современной) датой?” Ты возводишь очи горе и с ужасом обнаруживаешь, что роман уже седьмой год скитается по редакциям и что ты так зол на издательства, что не хочешь уже видеть и самого романа. В таком случае, действительно, стоило ли его писать? Стоило ли так бездарно-точно входить во время (12:01), как в тело вокзальной шлюхи или в скорый поезд Берлин — Лейпциг?

Рукописи столь гадкого впечатления произвести не могут. Бумага не фиксирует, когда ты в последний раз касался ее глазом. (В этом смысле компьютер — чувствительный и памятливый любовник.) Да и вообще с бумагой не происходит такого абсолютного размежевания, развода, отъезда. Рукописи перетряхивают, разбирают, перекладывают, они попадаются на глаза — в общем, с ними сохраняется иллюзорный контакт, как с ненужной, но живущей под боком подругой. Компьютер же честно доносит об одной пренеприятной особенности времени: его линейно-сти. Вообще-то ты живешь в циклическом мифе (в целях самозащиты). Тебе кажется, что время идет спиралью, а то и вовсе запутавшейся веревкой, делающей петли, зигзаги, возвраты, узлы. Ты приближаешь к себе прошлое, вызванивая человека из небытия, возвращаясь к старым маршрутам и мыслям или посещая приморскую деревню, в которой не был около двадцати лет. В результате время кажется тебе загадочной, но в общем сговорчивой колдуньей. Компьютер же говорит тебе нелицеприятную правду: время вовсе не колдунья, а стальной шампур, на который ты нанизан, как шашлык.

Компьютерная директория — так же, как и старая чековая книжка, — зарегистрировала в линейном порядке твою жизнь. В этом смысле она более достоверна, чем дневник. Между 17 мая и 12 сентября некоего года — пустота. Ты либо написал нечто важное, что со временем ушло вверх по шампуру, либо не писал вообще ничего — даже паршивого отзыва на диссертацию какого-нибудь мажора. И тут ты вспоминаешь: да, во все то проклятое лето у тебя в сейфе пьяно гремели бутылки и писать что-либо ты был просто не в состоянии. Хм, ты часто вспоминал эти месяцы и задним числом не одобрял себя, но никогда не подозревал, что дело было так серьезно и что ты висел на волоске.

Все это, как уже было сказано выше, обнаружилось в директории Це твоего скромного компьютера. Компьютерная директория, следовательно, может считаться своего рода депозитарием времени, причем время здесь наконец-то полностью отделено от пространства. Можно предположить, что именно в этом и за-ключается принцип божественности; во всяком случае, хочется верить, что он заключается хотя бы в чем-нибудь.

Вообще же, конечно, при некотором воображении можно представить ситуацию, при которой компьютер стал бы для Homo sapiens богом. В самом деле, это ежедневное общение с неким поставщиком информации и эмоций, причем источник того и другого достаточно метафизичен, а предлагаемые информация и эмоции бесконечны — во всяком случае, их много больше, чем может освоить человеческий мозг. К тому же, существование компьютера предполагает, что и информация, и эмоции нетленны и объективны, то есть бессмертны, а бессмертность — главное качество любого божества (могильный червь — плохой знаменатель для всемогущего). Правда, между компьютером и Богом есть разница: в отличие от Бога, компьютер отвечает, когда к нему обращаются.

Следовательно, в божественной функции машины все же присутствует некое шарлатанство. С другой стороны, именно легкий привкус фокусничества как раз и отличает веру от знания и религию от философии.

В то же время компьютер — это идеальный партнер, то, что по-английски называется soulmate: несколько больше, чем родственная душа, но несколько меньше, чем любовник (чем, собственно, и достигается идеальность отношений). Он разделяет все вкусы и пристрастия хозяина, откликается на его капризы, хранит все его секреты, прощает большинство ошибок, и более того: без хозяина он не существует. Кстати, последнее свойство обычно обнаруживается у новобрачных. Однако, к сожалению, человек функционирует на батарейках, и поэтому вполне автономен даже от супруги. Компьютер же работает от сети, и, следовательно, идеальный муж.

К тому же, хозяин компьютера очень близок к тому, чтобы обрести подлинное бессмертие. При некоторой привычке к регулярной фиксации мыслей он достаточно скоро заполнит свой компьютер собой. Все истории, которые он в состоянии рассказать в той или иной форме — будь то письмо об утрате кошелька в метро, роман о рыбном крае или математическая формула, — перекочевывают в память компьютера, и скоро этот пластиковый ящик становится альтернативным хранилищем хозяйского “я”. Более того, это “я” достаточно стройно организовано, ассоциативно — и тем самым отчасти напоминает мозг. Таким образом, после смерти хозяина компьютер становится почти полным его дубликатом. Дело осталось за малым: перенести в компьютер незначительный, в сущности, психосенсорный механизм, дающий человеку ощущение собственной самости. Вряд ли этот механизм можно назвать душой или искрой жизни: оба эти понятия принадлежат к лексикону истекшей эпохи. Речь скорее идет о скромном чувстве собственного “я”, способности ощущать себя работающей совокупностью идей и эмоций. Чтобы полностью переселиться в компьютер, как тибетские монахи переселяются в тела покойников, надо просто освоить некую сложную, но в общем представимую технику миграции.

Никакой особой мистики во всем этом нет. Заурядное психосенсорное расстройство — деперсонализация — лишает человека его “персоны”, его “я”, при этом оставляя все идеи и (почти) все эмоции в неприкосновенности. Страдающий подобным расстройством профессионально работоспособен и даже в состоянии влюбляться — при полном отсутствии того, что теолог назвал бы “душой”. Более того, это расстройство часто про- исходит незаметно для окружающих. Иногда страждущий награждается еще более экзотическим ощущением, а именно: его “я” распространяется на кого-то из близких. Поэты называют подобное состояние подлинной любовью; если не ошибаюсь, психиатры используют в таких случаях термин “шизофрения”.

Ничего хорошего в подобных расстройствах, конечно же, нет. Но получается, что человеческое “я” может мигрировать, в данном случае — когда единство личности нарушается болезнью. Поскольку смерть тоже в каком-то смысле болезнь, то в ее результате всеми религиями без исключения как раз и предполагается именно миграция “персоны” — пресловутое путешествие в мир духов. Нет ничего невозможного в предположении, что какой-нибудь китайский физик рано или поздно предложит способ переводить персону в электронную среду, окончательно превращая, таким образом, компьютер в альтернативный мозг или, если угодно, все-таки душу.

Другое дело, стоит ли игра свеч. Компью-терная директория убедительно доказывает малоинтересность человека. Если суммировать объем информации, накапливаемой им за жизнь (а именно это он передает своему компьютеру), то выяснится, что багаж этот довольно однообразен и невелик. Вряд ли пролонгированное существование (бессмертие) в состоянии сильно обогатить персону. В таком случае электронное бессмертие окажется не чем иным, как проклятием, потому что даже самые заядлые говоруны вроде Льва Толстого придут в ужас от монотонной репетиции своих речей через каких-нибудь две-три сотни лет. В конце концов обществу придется решать вопрос об эфтаназии для компьютеров.

Вернемся к тому, с чего мы начали. Компьютер служит для человека двумя театрами одновременно: большим (императорским) и малым (репертуар бессмертия). Если зайти по сцене бессмертия слишком далеко, то, видимо, рано или поздно упрешься носом в ту же самую приевшуюся ложу: скуку. Императорский театр имеет привкус дешевки, так как по его сцене бегают не более чем клонированные наполеоны. Однако у него есть одно неоспоримое преимущество: в какой-то момент представление заканчивается.

Короче говоря, после смерти хозяина компьютер может превратиться либо в храм его памяти, кумирню его историй, либо в сломанную императорскую регалию, выбрасываемую на помойку или отдаваемую детям, как затупившийся бесхозный меч. Последнее, возможно, и предпочтительней: в конце концов, жизнь должна чем-то отличаться от смерти.

1998 г.