Самосожжение
Самосожжение
Смертельный репортаж
Случилось это в небольшом американском городке. Служащий промышленной фирмы позвонил на местную телестудию. Сказал, что собирается выступить против решения хозяев о ликвидации фирмы и в знак протеста покончить самосожжением. Попросил прислать журналиста с камерой.
Репортаж был снят и показан, а в прессе разразилась дискуссия. Имели ли документалисты право такое снимать, пускай даже по желанию самой жертвы?
Впоследствии инцидент был экранизирован. В игровом телесериале вдова погибшего подает в суд на компанию, показавшую репортаж. Муж никогда бы не совершил свой поступок, уверяет она, если бы не безнравственная практика телевидения и цинизм оператора. Тот стоял в шести шагах и снимал, пока ее муж обливал себя бензином и чиркал спичкой». «Но ваш муж сам позвонил в отдел новостей, — оправдывался на суде оператор. — Я сообщил в полицию, позвонил директору. Тот сказал: отрази… Конечно, я ждал, что появятся полицейские… Но кто скажет, что он погиб напрасно?. После этого фирма открылась снова»
«А вам не приходило в голову, что снимая самоубийство, вы помогли событию состояться?».
«Я больше 19 лет работаю оператором. Я видел множество трагедий. Солдат, разорванных гранатами, голодающих детей. Я все это снимал. Я не виноват в этом. Если бы я об этом думал, я не смог бы выполнять свою работу».
«Он не обливал бензином и не поджигал спичку, — поддержал директор телекомпании. — Он там был, чтобы снимать происходящее…».
«Но ее муж известил и другие телекомпании о своем решении, — возразил адвокат истца. — Однако те предпочли отказаться — по этическим соображениям».
«Когда пленка была отснята, — ответил директор, — ее включили в выпуски новостей всех телестанций. Мы маленькая студия. Боремся за свою аудиторию. Такие сюжеты люди хотят смотреть. А если нам будут говорить, какие новости снимать, а какие нет, то недолго скатиться к тирании».
Оправдания защиты на судебном процессе, как мы видим, сводились к нескольким аргументам. 1. Если я, оператор, стану думать о последствиях, то не смогу выполнять работу. 2. Никто не вправе нам диктовать, что надо снимать и чего не надо. Иначе мы скатимся к тирании. 3. Такие сюжеты люди хотят смотреть.
В конце концов, поступок жертвы — ее поступок. Никакого вторжения в частную жизнь не было. Все равно, как если бы оператор снимал самоубийство китов, которые по неизвестным причинам время от времени выбрасываются на берег. Но ведь в данном случае, настаивала вдова, побудительной причиной как раз и было присутствие оператора и готовность телевидения демонстрировать подобного рода сцены. А разве не находятся зрители, которые это любят? — возражали телевещатели.
Сколько раз мы слышали эти аргументы и от отечественных документалистов.
Мотивы или мотивировки
Произведения визуальной культуры требуют вложения средств. Некоторые из них способны не только себя окупать, но и сами приносят доход. Иногда очень крупный, почти фантастический. В первую очередь это относится, разумеется, к тому, что мы называем культурой массовой. Включая бульварную периодику — криминальные сюжеты, сексуальные сцены, сенсационные выходки, оккультные акции, скандальные происшествия…
Зритель в этих случаях становится потребителем, произведение — товаром, а деньги из средства осуществления цели превращаются в самоцель.
Это не всегда очевидно. Создатели «товара» не спешат афишировать подлинные мотивы своих усилий. Многие не признаются в них и самим себе. /Психологи вообще считают, что подлинные мотивы нами в принципе не осознаются/. В подобных условиях у человека срабатывает защитная философия — за мотивы выдаются мотивировки.
«Народ нуждается в развлечениях». Разумеется. Как и то, что продюсер коммерческого вещания нуждается в рейтинге. А наибольший рейтинг дают передачи, предлагаемые как развлечение.
В декабре 1996 года Судебная палата по информационным спорам рассматривала жалобу телезрителя на документальный телефильм из цикла «Криминальная Россия» /«Удав»/. Фильм о действиях правоохранительных органов, которые задержали сексуального маньяка, совершавшего насилия и убивавшего своих жертв. Оправдана ли, спрашивал зритель, столь подробная демонстрация расчлененных тел, обезображенных трупов, у которых отрезаны головы, и детальное описание технологии совершения преступлений. Тем более, что фильм демонстрировался в 19.30, когда у экрана — дети. Правомерно ли при этом разглашение имен и фамилий жертв? Такой показ изощренных жестокостей, по мнению зрителя, — становится бедствием телевидения.
Но задача нашего цикла, возражали авторы, в том и состоит, чтобы предотвратить подобные преступления и показывать замечательную работу сотрудников наших органов. Если верить авторам, документалисты действовали как санитары леса.
Но зачем же показывать сцены насилия в таких кровавых подробностях? — спрашивали участники обсуждения. Да потому, отвечали авторы, что иначе зрителей не проймешь. Они столько подобных эпизодов уже видели на своих экранах, что им это давно уже опостылело.
А как же дети, которые в это время находятся перед телевизором?
Но мы же заранее, звучало в ответ, предупреждаем перед началом фильма: «Авторы приносят свои извинения всем, кому этот фильм покажется слишком жестоким. Мы не советуем смотреть его детям и людям со слабым здоровьем».
Наличие такого предупреждения, вероятно, лучше, чем если бы его не было. Тем более, когда в доме заботливые родители. Но если родителей в доме нет, для подростков подобного рода фраза — еще одно искушение.
Ведущий еженедельного «Случайного свидетеля» /«РЕН-ТВ»/ на протяжении нескольких месяцев начинал каждый выпуск с того, что в финале покажет особо скандальные кадры. Передача посвящалась экстремальным ситуациям в Америке — пожарам, наводнениям, авиа-крушениям, катастрофам на автогонках. А особо скандальный сюжет — безобразным потасовкам героев шоу Джерри Стрингера. Все эти кадры, объяснял ведущий, были безжалостно вырезаны из записи передачи и никогда не демонстрировались в американском эфире. Он показывает их исключительно для того, чтобы ничего подобного на российском телевидении не было.
Сознавал ли ведущий, что этим поступком проявляет откровенное презрение к своим зрителям?
То, что даже сами американцы считали «за гранью» и выбрасывали в мусорные корзины, с его точки зрения, вполне подходило российской аудитории. Подлинный же мотив был очевиден любому зрителю — подобные скандалы как раз и обеспечивали желанный рейтинг.
Чем выше прибыль — тем ниже этические границы. «Хочется рейтинга, и чтобы привлечь внимание к своему продукту, нарушают все моральные табу, — признаются преуспевающие продюсеры, ссылаясь в качестве примера все на те же «600 секунд». — Конечно, то, что «железный Шурик» делал, делать нельзя. Но какое чудовищное количество фанатов у него было!».
Трогательна неподдельная зависть последней фразы.
Такие признания, впрочем, звучат не часто. С одной стороны, останавливает чувство приличия. С другой, погоню за рейтингом гораздо удобнее выдать за заботу о телезрителе /«Мы боремся за аудиторию»/. Сцены насилия — за предотвращение зла. Предъявителей трупов — за санитаров леса. Яд — за лекарство.
Но никакое лечение не должно быть мучительнее болезни. А тем более источниками этой болезни.
Демонстрация «Криминальной России» в самое детское время /19.30 — «час пик»/ куда красноречивее обнажает мотивы создателей цикла, чем ими же приводимые аргументы.
«Такие сюжеты люди хотят смотреть».
Откуда берется зло?
Как-то в одном из ранних выпусков «Взгляда» ведущие со смехом рассказали о том, что в Киеве пропал из продажи сахар. Они показывали украинские «сахарные» талоны, пили сладкий чай и трунили по поводу разгильдяев-хозяйственников, допустивших подобные безобразия на родине сахарной свеклы. Зрители тоже посмеялись, но при этом и задумались: разгильдяи обитают не только на Украине. Кто его знает — сегодня в Киеве, а завтра…
В течение нескольких дней сахарный бум охватил страну. Это, конечно, не значит, что не выступи телевидение, никакого бы кризиса не произошло. Но популярная передача подействовала как катализатор — паника вспыхнула как пожар. А спровоцированная паника в экономике равнозначна стихийному бедствию.
Документалисты не слишком часто склонны задумываться над тем, что передача, иной раз даже независимо от их целей, срабатывает как детонатор общественных действий.
Вряд ли думали о последствиях своего сюжета и репортеры из «Времечко", рассказывая об открытой продаже в коммерческих киосках сильнейшего психотропного средства. Фармацевт на экране назвал ситуацию с коммерческими киосками чудовищно безответственной /7.06.94/. Но разве ответственнее вели себя журналисты, когда обнародуя подобную информацию, упоминали название препарата, показывали, как он выглядит и тем самым невольно давали понять, где его можно приобрести? Сюжет обернулся, по сути, рекламой для начинающих наркоманов.
О последствиях не задумывались и их коллеги из "Комсомольской правды", рассказывая в очерке "Когда зацветает мак" о подростках, которые, чтобы забалдеть, покупали клей /называлась марка/ и дышали им через целлофановые пакеты. «Рецепт» разошелся 16-миллионным тиражом, породив последователей, и для иных закончился трагическим результатом. "На чьей они совести?.. Как надо знать зло, чтобы его искоренить, а не умножить?", — задавалась вопросом обозреватель «Известий» Я. Юферова?
Первые репортажи о бастующих шахтерах на рельсах /1998/ сопровождались сочувственными комментариями, — авторы репортажей убеждали бастующих, что те не одиноки, что не сегодня-завтра к ним присоединятся учителя и медики. Такие репортажи шли едва ли не в каждом выпуске новостей. В «Останкино» стали звонить из разных городов: «Присылайте бригаду. Наши шахтеры тоже собираются перекрыть дороги и останавливать поезда. Если не пришлете, то мы на рельсы не выйдем».
В одной английской притче два джентльмена прогуливаются вдоль реки. Завернув за крутой изгиб берега, они неожиданно слышат крик о помощи, — в воде тонет ребенок. Один из них быстро сбрасывает одежду, прыгает в реку и буквально в последний момент успевает схватить малыша. Но только выносит его на берег, как снова крик, — тонет другой ребенок. Не отдышавшийся спаситель опять бросается в воду. И тут раздается еще более отчаянный крик, — в реке барахтается третий ребенок. Тогда второй джентльмен круто разворачивается и бежит назад. "Куда же ты?" — кричит первый. — "Я хочу отыскать того мерзавца, который бросает в реку детей".
Привычная ситуация в журналистской практике. Услышав крик, естественно поспешить на помощь. Ты спасешь одного, может быть, даже второго… а то и третьего. Но если число тонущих становится все больше, ясно, что надо искать причину. Оба джентльмена действовали согласно совести и согласно долгу. Но каждый свой долг понимал по-своему.
В журналистике это бы соответствовало профессиональному долгу репортера и публициста. Никто из них не вправе винить другого в бездействии. Конечно же, броситься на помощь, не размышляя, кажется и человечней, и благороднее. Но кто сказал, что меньше мужества требуется, чтобы настичь «мерзавца»?
Летом 1998 года, когда бастующие шахтеры легли на рельсы, репортеры тотчас оказались рядом. Шахтеры, собственно, и ждали такой реакции. Они вышли на рельсы, чтобы их увидела вся страна. Отчаянный поступок был адресован президенту, правительству, Государственной думе, — властям, от которых зависело, будут ли они получать зарплату.
Но не меньшая ответственность лежала и на средствах массовой информации.
Смелость факта и смелость мысли
Впервые забастовки шахтеров телевизионные репортеры показывали за девять лет до этого — в выпусках новостей 1989 года. Президент и правительство тогда обещали поддержку, заручившись шахтерскими голосами на выборах. Впоследствии подобные акции повторялись неоднократно. Но всякий раз дело завершалось лишь полумерами. После чего интерес к шахтерам угасал не только у президента и правительства, но и у средств массовой информации. Журналисты предпочитали критику следствий, а не причин. Смелость факта ценилась куда больше, чем смелость мысли. Это был репортерский подход к событиям. Журналистов не слишком интересовал «мерзавец, который бросал детей в воду». Шахтеры обвиняли в бездействии власти. Они не адресовали такой же упрек телевидению и даже не понимали, что их судьба зависела также и от Четвертой власти.
На экране не было передач, а тем более циклов передач, расследующих криминальный механизм, срабатывающий с неукоснительным постоянством. Когда выделяемые правительством деньги не доходили до рук шахтеров, оседая в карманах посредников и чиновников. Когда те же чиновники за много лет так и не сумели начать реформу угольной промышленности. Когда повышение цен на уголь /по просьбе самих шахтеров/ приводило к тому, что его уже никто не хотел покупать. Когда политики, в чьих силах попытаться реально изменить положение, использовали голодающих шахтеров, как аргумент в предвыборных сражениях /и были даже, похоже, рады, что есть такой убедительный аргумент/. Документалисты ждали, пока гром не грянет.
Медаль "За спасение утопающих" существует в различных странах. За кропотливый труд по предотвращению критических ситуаций — медалей нет.
По сути дела, экранная журналистика ограничивала себя репортерской реакцией на происходящее, а для репортера нет ничего заманчивей, чем в экстремальной ситуации быть в центре события.
«Вся страна превратилась в один гигантский железнодорожный тупик», — не без азарта сообщал ведущий «Скандалов недели» /23.05.98/, - предваряя репортаж из Анжеро-Судженска. На экране толпа детей, развернув транспарант «Голодные дети Анджерска», радостно скандировала: «Ельцина долой! Ельцина долой!", показывая тем самым, что полотно железной дороги для них — заманчивая сценическая площадка. «Даже дети уже понимают, что экономические требования не помогут, — пояснял корреспондент. — Школы закрыты. Но лежание на рельсах само по себе стимулирует детское творчество…». Возбужденные присутствием телекамер, подростки объясняли, что живут без конфет, а мороженого не видят годами. Судя по выражению лиц, ситуация всероссийской трибуны им очень нравилась. Враг был найден: «Президента в отставку!».
На документалистов падал отблеск популярности, которую пожинали шахтеры. Разумеется, они не думали о последствиях, какую могли принести подобные передачи. К тому же на этот случай и существовал тот самый удобный тезис: если репортер станет думать о последствиях, то никакого репортажа не будет. Картина события окажется явно предвзятой.
Между тем предвзятыми были как раз шахтерские репортажи. Охотно давая слово шахтерам, останавливавшим пассажирские поезда и грузовые составы, документалисты не давали такого же слова и пассажирам, остававшихся в остановленных поездах. Первые часы те тоже испытывали солидарность с шахтерами /многие месяцами и сами не получали зарплату/, но проходило два часа, три, затем сутки, двое, и состояние их менялось.
Вот свидетельство жительницы Якутии, направлявшейся в Кировскую область к тяжело больной матери и застрявшей у шахтерского пикета в том самом Анжеро-Судженске, где репортеры снимали декламирующих детей. «Там творилось нечто невообразимое. Все пути на километры забиты пассажирскими и грузовыми составами. Купить что-либо поесть негде — базарчики, киоски, магазины закрыты. Проводники пояснили — боятся шахтеров, которые забирают продукты для своего пикета. Нестерпимая вонь от человеческих испражнений. По вагонам ходят крепкие мужики, требуют у пассажиров деньги в фонд бастующих. Милиция не реагирует: «У нас приказ ни во что не вмешиваться». Палатки. Костры. Крики, ругань». Нормальным ходом поезда пошли лишь после Новосибирска. Но застать свою мать в живых жительница из Якутии уже не успела.
Ни в чем не повинные пассажиры оказались в невольных заложниках. Как и жители регионов, на территории которых останавливались вагоны, поскольку громадные неустойки предстояло заплатить из местного бюджета. Аман Тулеев объявил в своей области чрезвычайное положение и предупредил, что на грани закрытия металлургические предприятия и химический комбинат. Под Челябинском остановили состав с радиоактивными отходами. Уже неделя, как была перекрыта Транссибирская магистраль, блокирована дорога из Москвы в Воркуту, отрезан практически юг России. Тульские шахтеры грозили перекрыть дорогу на Москву.
«Шахтер в России больше, чем шахтер… — горько оценил ситуацию в «Известиях» А.Подрабинек. — Шахтеры, шантажируют правительство, взяв в заложники всех остальных российских граждан.[29]
Собственно, выходя на рельсы, шахтеры и не думали никого шантажировать. Они думали, как помочь себе в безвыходном положении. И надеялись на содействие тележурналистов. Это именно журналисты, охваченные гражданским негодованием и не видевшие в происходившем ни грани собственной вины, сделали своих героев невольными террористами.
Задуматься о последствиях
Сообщение в выпуске новостей — если оно профессионально — содержит факты, необходимые для понимания ситуации. Но оно же обязано исключать побочную информацию, способную вызвать негативные общественные последствия. Например, уведомления о готовящихся общественных беспорядках с указанием — где и когда они могут произойти. Или те же призывы к учителям и медикам присоединиться к шахтерской акции — исходящие, к слову сказать, от авторов репортажей. В последнем случае журналист рискует оказаться не столько информатором, сколько подстрекателем, а прогноз обернется реальностью именно в силу массового оповещения.
Разумеется, никакая истина не опаснее тех последствий, к которым приводит ее незнание. Но это не освобождает документалиста от необходимости задуматься о последствиях. Поскольку факт, изъятый из контекста происходящего, сводящий ситуацию к одномерной сенсации и обнародованный без учета состояния массового сознания, может вызвать общественную реакцию, совершенно несоизмеримую с социальным значением этого факта.
Опасность нежелательной информации многократно возрастает, когда речь идет о военных действиях, катастрофах, этнических столкновениях и террористических актах.
В дни трагических событий в Буденновске — во время Чеченской войны — вся страна сопереживала заложникам, захваченным в госпитале Шамилем Басаевым. Многие зрители, впрочем, испытывали сочувствие и к самому Басаеву, чья личная судьба, как и судьба всей его республики, была драматичней, чем у шахтеров. /Речь шла не о зарплате, а о жизни и смерти/. Но как только Басаев превратил пациентов больницы, невинных людей — в заложников, он сам превратился из жертвы войны в террориста.
Никакая справедливость не достижима ценою жизни других людей. Какими бы доводами не оправдывалось совершенное преступление. А доводы эти всегда найдутся.
Никогда и не при каких условиях не протягивать микрофон террористу — закон цивилизованной журналистики.
Экстремизм, нетерпимость, слепая ярость и даже слепая месть не должны получать на экране такое же право голоса, что и разумные аргументы — стремление к доводам, а не силе. Нельзя допускать, чтобы ультиматумы экстремиста, готового подвергнуть риску жизнь других людей, зазвучали перед микрофоном телевизионного репортера. /Тем более, что такой экстремист как раз и стремится к подобной гласности/.
«Би-би-си» избегает прославлять террористов или создавать впечатление о законности их действий, — говорится в профессиональных рекомендациях знаменитой вещательной корпорации. — Следует проследить за тем, чтобы террористы и связанные с ними люди не изображались в положительном свете. Это требует продумывания всего материала, вплоть до мелочей в каждом отдельном случае».
Подобного рода правил в отечественной тележурналистике не было. Как не было и таких ситуаций. «Главное, я открыл бутылку и выпустил джина, — признавался Басаев корреспондентке НТВ Елене Масюк. — Люди уже знали, что делать. Люди почувствовали вкус…»
Вряд ли, добравшись до Басаева, чтобы взять у него интервью, корреспондентка задумывалась о последствиях подобного рода сюжетов. О том, что открыть бутылку и позволить почувствовать вкус содержимого миллионам свидетелей намного проще, чем эту бутылку потом закрыть. Два года спустя — во время очередной поездки в Чечню — она сама была захвачена боевиками и стала заложницей. Больше трех месяцев провела в плену. Убийственная логика самой жизни!
Но если бы губительные последствия таких передач касались только судеб одних репортеров!
Психология шлагбаума
Здоровое государство требует всей полноты информации о самом себе. О каждодневном состоянии общества — с его достоинствами и недостатками. Бытовавшая десятилетиями теория бесконфликтности демонстрировала одни достоинства. Недостатки оставались на долю жителей капиталистических стран /забастовки, обнищание трудящихся, авиационные катастрофы, землетрясения…/.
Фабрики перевыполняли план. Институты выпускали инженеров больше всех на планете. Страна удерживала мировое первенство по выплавке стали и чугуна, по выращиванию картофеля, производству комбайнов и тракторов.
На этом фоне казалось мелочным обращать внимание на то, что половина картофеля терялась при перевозке и хранении. Что фабрики заваливали прилавки товарами, которые давно уже не имели спроса и вышли из моды. Что заводские расходы на производство трактора составляли лишь 3 % от той суммы, которая уходила на его обслуживание и ремонт, в результате чего от 30 до 40 процентов машин вообще бездействовали.
Подобного рода «мешающие детали» объявлялись нетипичными. А если в редких случаях предавались гласности, то исключительно как свидетельство того, что в здоровом обществе существует здоровая самокритика.
Теория бесконфликтности задумывалась по-своему о последствиях. Прежде всего о последствиях для существующего режима.
Такая неясность входила в условия игры. Чтобы заметить «отдельные» недостатки требовалось немало мужества. Журналисту задуматься о последствиях критической передачи в те годы означало в первую очередь задуматься о ее последствиях для своей судьбы.
Неясным оставался, однако, вопрос: почему проживающая у нас четверть ученых не обеспечивает четверти вклада в мировую науку, а при рекордном количестве врачей сохраняется не менее рекордное число пациентов.
Действительно, всю ли правду мы вправе показывать? Что скажут на Западе, если мы о наших бедах заговорим открыто? Все ли телезрители этой правды достойны? Все ли правильно нас поймут? Охранители общественных интересов боялись, впрочем, не того, что зритель поймет неправильно, а как раз того, что поймет, как надо.
К испытанным аргументам прибегали и сами объекты критики. Сотрудники Ленинской библиотеки, в начале перестройки подвергнутые публичному осуждению, оценили его как выпад "против всей прогрессивной библиотечной общественности", а своих оппонентов как «дилетантов» /в число которых попал и академик Лихачев/. Защитников Байкала, протестовавших против строительства на его берегах целлюлозного комбината, зачислили в "пособники империализма".
Не драматизируйте ситуацию, не травмируйте публику, не сгущайте краски. Типовые доводы той поры. Чтобы не «драматизировать», положили на полку документальный телефильм Александра Радова «Цена эксперимента» /о хозяйственной реформе на Щекинском комбинате/. Другой телефильм /"Добровольное безумие" — об угрозе алкоголизма/, чтобы не шокировать публику, вообще уничтожили. Но чем более нетипичными считались негативные темы для газетных полос и экрана, тем типичнее они становились в жизни.
Говорят, что американскому богачу Полю Гетти вместе с утренним кофе приносили специально для него напечатанный номер газеты, где публиковались одни лишь приятные новости. Наше государство было богаче Гетти. Мы позволяли себе "приятные новости" новости и утром, днем, и вечером.
Номенклатурное телевидение и кино, демонстрирующие «достижения» в экономической, общественной и культурной жизни, постоянно порождали ликователей-хроникеров. “Приятные новости” формировали поколения граждан с зажмуренными глазами и катастрофической степенью близорукости.
Наступление гласности изменило ситуацию радикально.
Курс прежний — ход задний!
Очень скоро оказалось, что фиксировать бедствия ничуть не труднее, чем отмечать достоинства. Поначалу это даже выглядело как смелость. Реестр достижений трансформировался в перечень недостатков. Ликователи превратились в катастрофистов. /К тому же, если первые действовали, скорее, по принуждению, то вторые все чаще — по убеждению/. Выяснилось, что ликовать можно даже по поводу катастроф.
Так родились криминальные новости.
Начало было положено все теми же «600 секундами». Легализованная А. Невзоровым «расчлененка» стремительно вошла в повседневную практику. «Дорожный патруль» стал первым учеником.
«Вы не сожалеете, что легализовали на телеэкране отвратительные сцены насилия и жестокости?» — поинтересовалась как-то корреспондентка. — «Да, мы стерли в массовом сознании некую грань. — согласился Невзоров, — И, возможно, если б не это, страна не имела бы сейчас такой преступности… Но сердце у меня не содрогается. У меня низкий болевой порог».[30]
Отсутствие болевого порога — отличительная особенность создателей «Криминала», «Чистосердечного признания», «Петровки 38», «Дежурной части» и других подобного рода рубрик. Большинство из них на центральных каналах появляются по нескольку раз в день.
«Катастрофы недели», «Скандалы недели» — со временем эти рубрики становились все менее отличимы от ежедневных выпусков новостей. «Полное ощущение, что дежурные бригады всех центральных каналов соревнуются в том, кто страшнее покажет российскую действительность, — писал автор публикации в «Аргументах и фактах». — Можно набросать типовую верстку вечерних новостей. 1. Ситуация вокруг Чечни. 2. Ситуация в самой Чечне. 3. Шахтеры на рельсах. 4. Голодные дети нищих, врачей /учителей, офицеров, если дети шахтерские, то идет вместо п. 3/. 5. Крупный пожар в лесах. 6. Взорвавшийся дом /подъезд, самолет, вертолет/. 7. Бои в Косово. 8. Любое происшествие со смертельным исходом из сводок МВД».[31]
«Хороших новостей не бывает». Известная шутка превратилась едва ли не в руководство к действию. Чем лучше новость — тем она хуже! Мужество теперь уже требовалось тому журналисту, который пытался находить какие-то достоинства в окружающей жизни.
«Немедленно поднимайся наверх! — приказывали с палубы водолазу, работавшему на дне. — Корабль тонет!». Эта мудрая притча обрела пугающую реальность и превратилась в наилучшую иллюстрацию нашей гласности. «Корабль тонет!» — твердили в средствах массовой информации едва ли не с первых дней перестройки. Десятилетия общественной немоты воспитали в нас стойкое убеждение, что свобода слова — свобода крика. Вероятно, еще ни один корабль не тонул так громко.
«Сейчас темно сделаю!» — восклицала двухлетняя Эля из книжки К. Чуковского «От двух до пяти» и крепко зажмуривала глаза, полагая, что весь мир погружается в темноту. Год от году наше информационное телевидение фанатично следовало примеру двухлетней Эли.
Глядя на информационные выпуски, можно было подумать, что самолеты взлетают, чтобы разбиться, нефть добывается, чтобы разлиться из утонувшего танкера, отравив близлежащую акваторию, автомобили производятся, чтобы похоронить их владельцев в своих обломках. «Дорожный патруль» демонстрировал последнее обстоятельство трижды в день, обогатив черный юмор провинции, где программу любили главным образом «за то, что в ней много мертвых москвичей».
Наши передачи отражают состояние общества, — утверждают катастрофисты. Но разве не то же самое утверждали в свое время и ликователи?
И так ли существенна разница между этими типами журналистов, упрощающих реальность до монохроматического абсурда и способных воспринимать действительность исключительно со знаком плюс или только со знаком минус.
Хищные вещи века
Практически был введен запрет на все то, что не укладывалось в концепцию катастрофизма. Президент недееспособен, правительство беспомощно, экономический курс — ошибочен. Журналисты не уставали повторять эти тезисы круглый день.
«Для меня является загадкой, — удивлялся аналитик лондонской инвестиционной компании, — каким образом немногим более 150 миллионов людей, проживающих на такой огромной площади, часть которой — богата природными ресурсами, часть — является самой плодородной землей в мире, окруженная всевозможными морями, как эти люди могут на кого-то жаловаться, кроме самих себя? Почему не жалуются японцы? Они живут на крошечных каменистых островах почти непригодных к проживанию, и численность японцев примерно равна численности россиян. Почему у вас все так плохо?».[32]
В августе 1998 года разразился экономический кризис. Ситуация стала еще более угрожающей. «Выпуски новостей верстались, как сводки с фронта: оба правительства — и Черномырдина и Кириенко — подавались как исчадие ада. Людей заставляли идентифицироваться исключительно с поражением», — писали «Известия». О крушении среднего класса заговорили все /хотя до 17 августа большинство утверждали, что среднего класса в стране нет вообще/.
«Вам надоело то, что вы видите на экране. А вы не смотрите! — протестовали вещатели. — Тогда упадет рейтинг и передачи снимут с эфира. Да, на экране очень много негативной информации. Вы говорите, что нужен баланс. Но разве есть баланс в нашей жизни?»
Темы, которые в нашей жизни мы все обсуждаем, — возражал на эти доводы социолог Д. Дондурей /«Пресс-клуб» в сентябре 1998 года/ — это темы о том, что живем не по средствам. Это разговоры о хитростях плутовской экономики. О влиянии олигархии. Телевидением все эти темы табуированы тотально. А вместо анализа проблем оно круглый день выпускает «черные» новости.
«Я абсолютно не согласен с господином Дондуреем, — возмущался Сергей Корзун, — Вот мы говорили о последней катастрофе с паромом — «черные новости». А что, мы должны начать каждый выпуск новостей с того, что паром сегодня прибыл точно по расписанию и ни с чем не столкнулся? Кто смотреть будет?».
«Вспомните, как зашкаливали рейтинги «600 секунд» при сплошных трупах. Это разве мы придумали? — поддержала коллегу Наталья Геворкян. — Зритель это любит».
«Но что такое профессиональный долг журналиста?» — не сдавалась ведущая. — «Узнавать информацию и сообщать ее зрителям и читателям», — прозвучал ответ. «Без отбора? Без нравственной ответственности за то, что ты сообщаешь?» — «Я отвечаю за достоверность» — «Достоверность, да, но ведь ты можешь что-то и утаить… во имя покоя людей…» — «Мы говорим о журналистике или о чем-то другом?» — не выдержала участница спора.
Оппоненты, скорее всего, говорили о чем-то другом. Чувство социальной ответственности, судя по всему, не относилось ими к числу достоинств.
«Но когда у парохода крен, нельзя кричать — бегите все к одному борту!. Пароход опрокинется, — не выдержал такого направления разговора писатель В. Овчинников. — Вот недавний финансовый кризис. Я увидел в «Новостях» своими глазами, как бабушки покупали по 13 пачек муки. После этого я побежал на динамовский рынок и купил шесть пачек овсяных хлопьев. Если средства массовой информации усиливают панику, — они действуют антисоциально».
«Они действуют преступно», — еще более резко высказался невролог Александр Вейн на другой дискуссии, которую вел два месяца спустя Андрей Караулов /«Момент истины». 14.11.08/. — Кризис — это несчастье. Но до кризиса в России появилось столько личных автомашин на тысячу населения, сколько не было никогда. Построено такое количество домов, которое никогда не строилось. Выехали за границу туристами столько, сколько никогда не выезжало».
«Максимально воздействовать на публику можно только максимальными средствами, — возразил неврологу присутствующий певец. — Народа не волнует счастливая любовь. Всегда популярна песня о совершенно покинутой женщине». «Но почему же так смотрят мыльные оперы? — не согласился врач. — Не оттого ли, что люди хотят отдохнуть от той правды, которую вы несете во всех передачах…».
«Вопрос один: кто будет определять, что показывать и чего не показывать, что нравственно и что нет?». - вмешался в обсуждение еще один из участников.
«Ганди сказал: у меня есть только один тиран — тихий голос моей совести, — ответил Вейн. — Кто будет решать за каждого человека? Он сам».
Добиваясь все более оперативного и все более красноречивого /«максимальными средствами»/ изображения катастроф, документалисты не замечали, что главная катастрофа — состояние самого телевидения. Настаивая на том, что их передачи свидетельствуют о росте преступности, предпочитали не видеть, что сами способствуют этому росту.
Правы психиатры — диагнозом можно убить человека.
Когда пройдена «точка возврата»
С началом перестройки сторонники реформ раскололись на верящих и неверящих. Позиция вторых — не в пример удобнее: она не только позволяла смотреть на первых, как на романтиков, но и обеспечивала тылы. Если первые победят, мы за них болели, если нет, то никто не сможет нас упрекнуть в наивности. Но в отличие от спортивных зрелищ на стадионе, преобладание болельщиков над участниками лишь увеличивало риск поражения их команды.
То же самое происходило в среде журналистов. Чем больше становилось болельщиков, тем меньше — романтиков. Без страха и упрека они фиксировали действительность, какой ее видели или хотели видеть. Утонувший паром был событием по сравнению с паромами, которые приходили по расписанию. Покинутая женщина вызывала больше сочувствия, чем счастливая. А счастливой женщины на пароме, приплывшим по расписанию, — в экранной реальности быть вообще не могло.
Расчленяя окружающую действительность на поражения и успехи, словно эти состояния существуют одно без другого, документалисты отдавали предпочтение поражениям, поскольку последние зрелищнее и драматичнее. И к тому же вызывают куда большее сострадание у телезрителя, сознающего, что он в своем несчастье не одинок.
«Такие сюжеты люди хотят смотреть».
Этот без конца приводимый и почти триумфальный довод имеет свои основания.
«Когда кого-то сбивает машина, образуется толпа. Я-то вынужден был смотреть, это моя работа, — рассказывал корреспонденту «Журналиста» В. Емельянов, репортер «Дорожного патруля». После полутора лет работы он добровольно покинул рубрику, несмотря на соблазнительную зарплату. — Но что заставляет молодую женщину вести пятилетнюю дочь на улицу… Выскакивает в халате, в тапочках. Ей нужно постирать, что-то мужу сготовить, а она ведет дочь набираться этих впечатлений. Не сказки ей читает, а вот это показывает. Не могу понять. У лежащего на дороге разворочена грудная клетка. И на это смотрят. Вы бы видели их глаза. Какое-то жадное поглощение…».[33]
«Следует находить баланс между задачей говорить правду и опасностью снизить порог чувствительности аудитории, — предлагают задуматься этические рекомендации для сотрудников Би-би-си /«Насилие в передачах»/. — Без достаточно веских оснований не следует показывать трупы… Равным образом не следует без оснований концентрировать внимание на кровавых последствиях несчастного случая…».
Но на кровавых последствиях зарабатывают свой рейтинг создатели «Дорожного патруля». Репортеров учат преодолевать в себе отвращение к тому, чем они занимаются. «Сам факт, что нужно войти в квартиру, где произошло несчастье и начать снимать…», — вспоминал В. Емельянов.
Счастливых людей среди телезрителей, которым трижды в день предлагали «набираться впечатлений», становилось все меньше. А отвращения к своей работе у репортера, напротив, все больше.
Как-то с оператором они отказались снимать в квартире, где произошло убийство и надо было о чем-то спрашивать рыдающую мать. Оба спустились к машине и сказали, что им этого не позволили. Но насколько нравственно вести себя так, работая в рамках безнравственной программы? Эту границу они должны были определить для себя сами. Накопилась чудовищная эмоциональная усталость. Оба понимали — нужно уходить. И в конце концов ушли из программы.
Любителей «набираться впечатлений» можно найти всегда. Но с каждой демонстрацией на экране их количество возрастает. Телевидение само умножает их число. Это и есть то последствие, о котором запрещалось задумываться документалистам программы типа «Дорожного патруля».
Да и в самом деле, зачем, например, торговцу наркотиками задумываться о последствиях своих действий? Другое дело — предложить подростку попробовать, скажем, марихуану и героин. Испытать хотя бы раз в жизни кайф. Зато после того, как пройдена «точка возврата», возникает эффект наркомана. И теперь уже не торговец будет искать клиента, а тот его.
Когда репортеры стремятся поразить воображение зрителя жестокостями нашей жизни, они достигают обратного результата. Приученный к регулярным дозам такой жестокости, зритель становится нечувствительным к их показу, и с каждым разом дозы должны быть все более крупными, а подробности все более страшными.
Потребность в подобного рода зрелищах возрастает по мере их потребления. Мало помалу они становится едва ли не основным содержанием рубрик. Ежедневным наркотиком. А массовое влечение поднимает рейтинг. И круг таким образом замыкается.
Тихий голос совести
Однако любые упреки в свой адрес создатели подобных программ рассматривают не иначе, как проявления ханжества и лицемерия. Докажите, возражают они, что то, что я делаю, — делать нельзя. Где это написано золотыми буквами, что именно делать хорошо, а что делать дурно.
«Откуда взял я это? — размышлял Левин в «Анне Карениной», — Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его. Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это? Не разум.
Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний… Любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».[34] Гордость ума, заключает эту мысль писатель за своего героя, есть не что иное, как глупость ума. Плутовство ума. И даже — мошенничество ума».
Герою романа сказали в детстве то, что отозвалось в его душе. А если бы в детстве сказали совсем обратное? Или ежедневно показывали это обратное в бесконечных триллерах, боевиках и безжалостных хрониках катастроф недели? У ребенка, воспитанного в таких условиях, разряжать свою агрессию становится со временем как бы второй натурой /затем и первой/. Любые увещевания разума теперь уже воспринимаются не иначе, как на уровне нудных нравоучений. И если кто-то, подобным образом «воспитанный», оказывается сотрудником телевидения, а телевидение в свою очередь начинает воспитывать новых детей…
Лишенный сентиментальности, «трезвый» взгляд на действительность, от которой не приходится ждать ничего хорошего, — мировосприятие все большего количества зрителей. Безысходная картина окружающей жизни позволяет винить в своих бедах кого угодно, кроме себя самого.
"От меня ничего не зависит". Подобная точка зрения самоубийственна уже тем, что наделяет ее носителя ощущением дальновидности. Уверившись в неразрешимости ситуации /еще до того, как пробовал разрешить ее/, ты как бы воспаряешь над ней без риска выглядеть смешным в глазах окружающих. Напротив, смешными кажутся те, кто по глупому неразумию лезут на рожон и сражаются с ветряными мельницами.
Такое понимание абсолютной тщетности твоей борьбы с обстоятельствами как бы возвышает тебя и над обстоятельствами и над борьбой. «Есть два выхода из кризиса, — объявляет герой недавнего анекдота, — один более реалистичный, что прилетят инопланетяне и все наладят. Второй менее реалистичный, что мы это сделаем сами».
Но "ничего на этом свете не меняется до тех пор, — заметил проницательный драматург, — пока не находятся люди, которые начинают менять".
В считанные годы общество разделилось на безмерно богатых и на безмерно бедных. Но за те же годы людям, чье бездействие оправдано их жизненной философией, все чаще начали противостоять другие — считающие, что "от меня зависит". /Ну, хотя бы их собственная судьба/. Речь идет, разумеется, не о новых русских с их неумеренной жаждой приобретательства и способностью идти к своей цели любой ценой.
К сожалению, те «от кого зависит», так и не стали героями на экране.
Между тем от самого документалиста зависит картина мира, которую он представляет аудитории. И кого он выбирает в свои герои из тех, кто окружает его в реальной жизни. Всякий раз он несет ответственность за свои решения, даже если они и не безупречны. "Мы не всегда настолько сильны, чтобы поступать лишь по совести. Но мы должны понимать свою слабость именно как слабость» — размышляет современный философ. Часто ли, однако, признаются в своих слабостях документалисты?
Вы что — взываете к личной совести? В обстоятельствах всеобщего кризиса!?
Но совесть никакого отношения к обстоятельствам не имеет. Она не укладывается в формулу: чем больше условий — тем больше совести. Не ждет удобного случая и не зависит от меры вознаграждения или степени порицания. С точки зрения человека сугубо рационального, совесть /нравственность/ является крайне неудачным помещением капитала. Никакой выгоды она решительно не приносит, ибо ее награда — в себе самой. В спокойной совести… Ты сделал все, что велит тебе совесть, а не все, чтобы объяснить, почему не сделал.
«Тихий голос совести» заставляет журналиста совершать порою самые неожиданные поступки даже в самые тяжелые времена.
Этот голос заставляет не соглашаться с тем, с чем нельзя мириться. Выступать против безразличия властей к общественным интересам или против злоупотребления властью.
Публицистика не требует оправданий. Оправданий требует отсутствие публицистики. Она действенна тем, что есть.
Но одновременно с самосознанием публицистики растет и самосознание телезрителя, Детонатор общественных действий становится в этих случаях детонатором общественной мысли. Вместо ожидаемых перемен, которые должны совершаться кем-то за нас, мы проникаемся пониманием своей собственной сопричастности к переменам. Пониманием того, что вместе мы умнее, чем каждый порознь.
Если знание — сила, то общественное знание — сила общественная.
"Телевидение формирует граждан, которыми легко управлять». Номенклатурное телевидение осуществляло эту задачу вполне сознательно. Но ничуть не хуже такого же результата достигает и телевидение, которое не ставит перед собой никаких задач.
Никаких, кроме рейтинга. Кроме привлечения публики демонстрацией катастроф и сенсаций, душещипательных мелодрам и астрологических прорицаний. Чтобы как можно больше зрителей оказались перед экраном, поглощая свою ежедневную дозу страха в криминальных сюжетах. И, убедившись в неисправимости окружающего нас мира, уходили от реальности в иллюзорные страсти героев латиноамериканских серий. А на закуску получали суперзакрученный триллер или эротическую программу.
И если назавтра житейское отчаяние и очередная невыплата зарплаты станут невыносимыми, — такой зритель выйдет, чтобы лечь на рельсы и останавливать поезда. Пока не появятся репортеры, и не покажут его по телевидению.