В. С. Найпол

В. С. Найпол

Хорошим издателям полагается «открывать» новых авторов; наверно, так обычно и происходит. Ко мне авторы шли сами. С Видиа Найполом мы познакомились через Эндрю Солки (они вместе работали на Би-би-си), а с Эндрю меня познакомил Мордехай Рихлер, когда мы с ним были в Сохо и зашли в какой-то клуб. Как только Эндрю услышал, что я редактирую Мордехая, он спросил, нельзя ли направить к нам его друга, который только что написал очень хорошую книгу. Через несколько дней мы встретились с Видиа в небольшой кофейне рядом с нашим издательством, и он передал мне рукопись «Улицы Мигель».

Я пришла в восторг, одно меня смущало: это были рассказы (хотя и объединенные в цикл), а издательство «Андре Дейч» строго придерживалось правила: рассказы продаются только у известных авторов. Поэтому прежде чем говорить об этой книге с Андре, я показала ее Фрэнсису Уиндхэму, который по совместительству работал у нас литературным консультантом. Фрэнсису она сразу пришлась по душе. Его голос и оказался решающим. Сам Андре не одобрял моего энтузиазма: еще бы, какой-то неизвестный автор из Вест-Индии, пишет о забытом богом месте и о людях, которые говорят на непонятном диалекте. Думаю, он был даже рад, что это рассказы, а не роман — еще один повод отказать. Однако мы с Фрэнсисом объединили силы, и Андре не устоял. В конце концов, он велел нам узнать, работает ли автор над каким-нибудь романом, и если да, то сначала мы издадим этот роман, а уж потом, в случае успеха, и рассказы. К счастью, в то время Видиа как раз работал над «Таинственным массажистом».

На самом деле, можно было начать и с «Улицы Мигель» — впоследствии критики удостоили сборник большей похвалы, чем два первых романа Найпола, тем более что в середине пятидесятых годов на «чернокожих» (к ним в Британии относили и Видиа) рецензии писали охотнее, чем на «белых», а рецензии тогда определяли читательские предпочтения, не то что теперь. Издатели и критики понимали, что в колониях, только что получивших независимость, зазвучали молодые, сильные голоса, и они старались эти голоса поддерживать: отчасти из интереса, отчасти из убеждения, быть может, ложного, что растущий книжный рынок требует новых авторов. Эта тенденция вскоре сошла на нет, но благодаря ей было открыто несколько ярких писателей.

Уйти от нас Видиа в ту пору не решался; конечно, нам недоставало деловой хватки, но ему это не мешало. Первые три книги — «Таинственный массажист», «Голосует Эльвира» и «Улица Мигель» — не принесли нам ни гроша. Тем не менее мы не сомневались, что Видиа ждет известность: о нем писали и сам он писал рецензии, спрос на которые резко вырос после успеха его романов. Он был замечательным обозревателем, его читали охотнее, чем многих других критиков. Именно благодаря этим рецензиям, а не ранним его книгам мы и поняли, что перед нами серьезный писатель, а не еще один «пишущий провинциал».

Мы стали часто встречаться, мне нравились его рассуждения о людях и о литературе, порой весьма забавные. Как-то раз, вскоре после знакомства, Видиа заявил, что в годы своей учебы в Оксфорде, который ненавидел всей душой, он совершил отвратительный поступок, о котором никогда никому не расскажет. <…> Мне так и не удалось вытянуть из него эту тайну, и я оставалась в неведении, пока мне не рассказали, что в Оксфорде у Видиа случился нервный срыв.

Я огорчилась, узнав, что ему было тяжело жить в том месте, которое я так любила. <…> Мне ни разу не пришло в голову, что он мог чувствовать себя чужим; ведь Оксфорд был так не похож на все, к чему он привык, да еще приходилось сносить оскорбления на расовой почве. Напротив, мне казалось, что такого серьезного человека не могут задеть подобные вещи.

<…>

В те времена я еще не знала, почему он уехал из Тринидада, но, даже если бы и знала, все равно не поняла бы, как можно отказаться от собственной родины. В дальнейшем книги Видиа (не в последнюю очередь «Дорога в мир», которую он написал тридцать семь лет спустя) научили меня очень многому; но тогда мне было трудно представить, как может человек существовать сам по себе, не имея дома ни в родной стране, ни где-либо еще. Я также не вполне сознавала, насколько тяжело и утомительно жить в подобных условиях (по молодости кажется, что так и надо). Смыслом, подлинной сутью жизни для Видиа было творчество; у него был великий дар — но ничего, кроме дара. Он утверждал, что и десять лет спустя, уже обеспечив себе определенную независимость, всякий раз мучился в поисках материала для новой книги, а потом — для следующей и так далее. Им руководил не страх за собственное благосостояние, а страх потерять себя. Поэтому очевидно, что в начале своего творческого пути он ходил по краю. При этом внешне, что странно, он производил впечатление совершенно уверенного в себе человека[3]. <…>

В шестидесятые годы я дважды ездила на только что получившие независимость острова Тринидад и Тобаго, оба раза — с огромным удовольствием. Я до сих пор вспоминаю тропические леса и моря, радостное волнение — настолько здесь все другое, доброту местных жителей, потрясающе красивый карнавал (в отличие от Видиа я люблю стил-бэнды[4] — этот звук, который раздается в четыре утра на окраинах Порт-оф-Спейна, возвещая о начале нового дня). <…> Обе свои поездки на Тринидад и Тобаго я запомнила во всех подробностях, особенно следующие три случая.

Случай первый. Видиа написал «Утрату Эльдорадо», книгу, о которой сейчас мало говорят, хотя, на мой взгляд, это его лучшее документальное произведение. Все, с кем я только ни встречалась, в том числе премьер-министр Тринидада и Тобаго Эрик Уильямс и поэт Дерек Уолкотт, отзывались о книге весьма пренебрежительно, причем понятно было, что они ее не читали. Наконец, на приеме у лидера оппозиционной партии я нашла того, кто думал иначе: это был один пожилой англичанин, недавно ушедший в отставку с поста начальника береговой охраны. Мы долго обсуждали прочитанное, с удовольствием делились впечатлениями. На прощанье я сказала: «Вы один во всей стране читали эту книгу!» — «Вполне возможно», — ответил он.

Случай второй. На острове Тобаго я остановилась в маленькой уютной гостинице, в которой почти каждый вечер собирались местные старожилы. Один из тех, что помоложе, — таможенник лет тридцати пяти, направленный в Скарборо, главный город острова Тобаго, из Порт-оф-Спейна, — пригласил меня прогуляться по городу. К нам присоединился еще один таможенник и медсестра из больницы. Сначала мы пошли в форт Скарборо — это местная достопримечательность — любоваться видом. Потом, когда разговор иссяк, кто-то предложил зайти выпить в художественную галерею. В темноте она была похожа на сарай, к тому же закрытый, и если бы не разбуженный сторож, у которого были ключи, если бы не бутылка кока-колы и полбутылки рома… В итоге мы очутились в грязной комнате, освещенной лампочкой в сорок ватт. В ней не было ничего, кроме пыльного журнала «Ридерз дайджест». Мы цедили ром в полном молчании — настолько угнетающей была тишина. Через несколько минут мы ушли оттуда и отправились к таможеннику в его скромно обставленную, но чистую квартиру. Почему-то мне сейчас кажется, что там было холодно, хотя вряд ли это правда. Мы послушали пластинки «Йеллоу берд», выпили еще рома. Потом меня отвезли в гостиницу.

Из-за впустую прошедшего вечера, когда совершенно нечего делать и не о чем говорить, я чувствовала себя больной. Я слишком мало знала людей, с которыми общалась, и не могла сказать, что они на самом деле собой представляют. Я заметила только, что таможеннику до чертиков надоело работать в этом захолустье; от скуки он решил проявить гостеприимство и в итоге так разволновался, что ему пришлось позвать на помощь друзей. Однако все трое вскоре поняли бессмысленность своей затеи и оттого мгновенно помрачнели. И не удивительно. Вспоминая эту художественную галерею, я понимаю, почему Видиа, когда впервые вернулся в Вест-Индию, так испугался.

Случай третий. Не только такие люди, как Видиа, которому негде было проявить свой талант, стремились оттуда вырваться. Как-то, примеряя купальник в одном из магазинов Порт-оф-Спейна, я услышала разговор в соседней кабинке. Какая-то американка и ее супруг буквально забросали вопросами миловидную продавщицу, которая их обслуживала. Они расспрашивали ее о семье, причем с таким вниманием и теплотой, что мне показалось, будто им доставляет удовольствие собственная доброта к темнокожей девушке. Когда они уже наконец определились с покупками и муж выписал чек, продавщица вдруг перестала мило щебетать и прерывающимся от напряжения голосом сказала: «Можно мне у вас тоже кое-что спросить?» Американка ответила: «Да, пожалуйста», — и тут бедняжка стала умолять: пожалуйста, ради Бога, не могли бы они выписать ей приглашение для визового отдела? Честное слово, она не доставит им хлопот, если бы они только могли ей помочь! Она все говорила и говорила, американец, совершенно смутившись, пытался ее прервать, и, хотя голос его еще звучал ласково, было уже понятно, что это показная любезность. В конце концов девушка заплакала, и по голосам обоих супругов было слышно, что они жалеют о собственном поступке и торопятся уйти. Я же пришла в такой ужас, оттого что стала невольной, пусть и невидимой, свидетельницей унижения этой бедной девушки, что поскорее сняла купальник, кое-как натянула платье и сбежала, так и не узнав, чем все закончилось.

Видиа, сколько он себя помнил, не любил Тринидад и боялся его. Еще в школе он написал на последней странице учебника по латыни, что уедет через пять лет (а уехал через шесть). Он вспоминает об этом в «Среднем пути» — своей первой книге мемуаров, опубликованной в 1962 году. В ней Видиа рассказывает о своем первом возвращении в Вест-Индию, а также делает то, чего никогда не делал прежде: анализирует причины своего страха перед родиной и ненависти к ней.

Индия представлялась ему исключительно в мрачных тонах, без единого проблеска света; это был настолько запоминающийся и сильный образ, будто он был порождением не ума, а всей нервной системы. Тринидад, как говорил Видиа, всегда оставался просто точкой на карте. Он не существовал как государство, это был источник прибыли, сначала для Испании, потом для Франции, потом для Великобритании. Здесь можно было легко заработать: на плантациях использовали сперва рабов, а потом наемных рабочих, чей труд стоил немногим дороже. Рабовладельцу знания ни к чему, поэтому «…на Тринидаде образование не продавалось ни за какие деньги. Напротив, деньги освобождали от необходимости учиться. Учеба была уделом бедняков. Окончив школу, дети из белых семей едва могли считать на пальцах, но в этом был знак их превосходства над прочими… Здешних белых нельзя назвать высшим обществом — у них нет ни особой манеры говорить, ни рафинированного вкуса, ни интереса к знаниям; есть только деньги и возможность тратить их на удовольствия, чему и завидуют все остальные».

Наконец, это грубое неотесанное колониальное общество открылось внешнему миру, поскольку острова перестали приносить прибыль, и Великобритания предоставила им независимость. Видиа обнаружил, что их буквально наводнила американская культура в своих самых вульгарных формах: коммерческое радио (телевидения тогда еще не было) и фильмы, рассчитанные на массового зрителя, совершенно неправдоподобные и полные насилия. <…> В своем пристрастии к американским новшествам Тринидад и Тобаго были едины, но на самом деле общество раскололось.

Страна была разделена между потомками африканских рабов и потомками наемных рабочих — индусов. <…> Индусы вели себя более уверенно, у них была Индия, которой они гордились. Но Видиа понимал, что это лишь иллюзия: они понятия не имели, какова эта Индия на самом деле. <…>

Суть расового конфликта Видиа определяет следующим образом: «Подобно тому, как обезьяны, стремясь стать людьми, соревнуются, какая из них белее, так негры и индусы только и делают, что упражняются в ненависти перед лицом белых. Презирают другого за то, что тот не белый; но самое смешное — конфликт обострился тогда, когда белые уже не смотрели на них сверху вниз».

<…>

Работа Видиа над каждой новой книгой (а всего мы опубликовали восемнадцать) проходила в три этапа. Сначала был долгий период затишья, когда он почти не вылезал из дому, а я изнывала от любопытства и хотела видеть его как можно чаще. Затем книга попадала к нам в издательство, спокойствие ненадолго сменялось эйфорией, и мы чаще встречались, к общему удовольствию. Мне полагалось по достоинству оценить книгу, написать к ней аннотацию, подобрать обложку, которая понравилась бы всем, прочитать рукопись на предмет опечаток (Видиа так тщательно шлифовал свою прозу, что можно было и вовсе обойтись без редактуры). После публикации на Видиа нападало уныние, и, когда мы с ним говорили по телефону, от его голоса у меня сжималось сердце. Поначалу это было не страшно, но с каждым разом тоска овладевала им все больше и больше. Голос его звучал трагически, он ходил с осунувшимся лицом, постоянно твердил, что чертовски устал и что писать ему вредно (последнее повторял каждый раз). А чего он добился? Обозреватели — тупые мартышки, издатели — лентяи, от них никакого толку (впрочем, прямо он об этом не говорил, ограничиваясь многозначительными намеками). В чем же смысл? Почему он продолжает писать?

Нет ничего особенного в том, что, если писатель, уверенный в собственном таланте и имеющий признание у критиков, хочет создать бестселлер. Однако каждый издатель знает: для того чтобы получился бестселлер, вовсе не обязательно хорошо писать. Писать плохо, конечно, тоже не обязательно: некоторые бестселлеры действительно написаны ужасно, другие же — вполне прилично. Изящество стиля и оригинальность мысли здесь совершенно ни при чем. Главное, чтобы книга заинтересовала широкий круг читателей, а не только сторонников искусства для искусства. Среди последних книги Видиа продавались неплохо, но он нашел свой путь и к широкой публике — ведь в определенный момент читатели всегда чувствуют, что просто обязаны прочитать того или иного автора. Впрочем, всегда было очевидно, что много Видиа не заработает. <…>

Обычно Видиа был недоволен публикацией, каждый раз его охватывало отчаяние, а иногда и злоба. Однажды он обрушился на меня, как ураган, заявив, что только что был в магазине «Фойлс» и не нашел там ни одного экземпляра своей последней книги, опубликованной две недели назад. <…> Мы пошли в магазин — и увидели две ровные стопки по шесть книг в каждой с надписью «Новинка». <…>

В 1975 году мы работали над «Партизанами» — его тринадцатой книгой и восьмым романом. <…> В ней описывался остров, похожий на Тринидад, пребывающий в полном упадке. В основу главной сюжетной линии были положены подлинные события: убийство англичанки Гэйл Бенсон, проживавшей под именем Хале Кимга. Убийцей был житель Тринидада, известный как Майкл X. и основавший на острове своего рода коммуну. Гейл на Тринидад привез любовник, афроамериканец по имени Хаким Джамаль. <…> Со всеми троими я была знакома: с Джамалем и Гейл довольно близко, а с Майклом только поверхностно.

Характеры же, которыми Видиа наделил своих героев, отражали его собственный взгляд на постколониальную историю Тринидада. Это были вовсе не портреты моих знакомых — Видиа их не знал. Однако сама описанная ситуация настолько напоминала реальные события, что порой мне так и хотелось возразить: «Это же неправда!» <…>

Пришло время поговорить об одной из двух моих редакторских ошибок (о другой я хотела бы вовсе умолчать). Как сотрудник издательства я прекрасно понимала: Видиа — один из самых ценных для нас авторов. И даже когда он писал не просто плохие, а из рук вон плохие книги, мы все равно их публиковали, надеясь, что скоро он вновь будет в форме. Поэтому мне оставалось только восклицать «Великолепно!» и делать это как можно убедительнее.

Вместо этого я бормотала: «Господи, что же я ему скажу?» Я ведь никогда ему не лгала, думала я, совершенно упуская из виду, что прежде в этом не было необходимости. «Если я сейчас ему солгу, как же он потом мне поверит, когда я буду его хвалить?» Теперь ответ очевиден: если бы я солгала уверенно, он бы никогда не догадался. Тогда эта идея мне в голову не пришла. После нескольких часов внутренних терзаний я убедила себя сказать правду — «во имя нашей дружбы».

Пользы это никому не принесло. Начинающий автор может исправить некоторые ошибки, если ему на них укажут, но, когда такой опытный мастер, как Видиа, создает совершенно неубедительные характеры, у него творческий кризис, и здесь уже ничем не поможешь. Так бывало с Диккенсом, когда он создавал женские образы, переживала кризис и Джордж Элиот, когда писала «Дэниэл Деронда». Сама я насквозь видела тех, кто указывает друзьям на ошибки: эти люди руководствуются весьма сомнительными соображениями. Но понять причины собственного поведения мне было не легче, чем увидеть каракатицу в облаке чернил.

Итак, я сказала Видиа, что думала. Для начала я перечислила все, что меня действительно восхищало в его книге, а потом добавила, что должна ему сказать (именно так — должна!): двое из трех главных героев меня разочаровали. Все равно что заявить Джозефу Конраду: «Лорд Джим» — потрясающая книга, только сам Джим не удался.

Видиа смутился, потом поднялся и сказал: очень жаль, что они мне не понравились, потому что он вложил в них всю душу, здесь совершенно нечего менять и говорить не о чем. Я еще лепетала ему вслед, что книга все же прекрасная, а потом почувствовала облегчение — Видиа не рассердился, а только расстроился — и ощутила себя (всего на миг) слабой и глупой. И подумала: ну вот, свершилось.

На следующий день агент Видиа позвонил Андре и сказал, что вынужден забрать у нас «Партизан»: мы перестали верить в талант Видиа и теперь он нас покидает.

Андре сопротивлялся изо всех сил — больше всего он не любил терять авторов, — но борьба была недолгой. И хотя в разговоре звучало мое имя, Андре проявил великодушие и меня не осудил. Я же была в ярости. Изливала злобу самой себе, коллегам, друзьям: «После стольких лет дружбы и совсем маленькой — ну просто крошечной — порции критики закатывать истерики как примадонна!» Я постоянно придумывала и прокручивала в голове гневные диалоги с Видиа, но больше всего мечтала случайно встретиться с ним на каком-нибудь торжественном приеме, демонстративно развернуться и уйти.

Первые две недели я еще кипятилась… а потом вдруг поняла, что уже никогда не услышу от Видиа, что он абсолютно сломлен, и тут меня озарило. Больше, не надо любить Видиа! То есть я могу и дальше любить его сочинения, могу ему сочувствовать, но мне больше не придется притворяться и, как подобает хорошему редактору, слушать со скучающей миной его причитания. «Знаешь что, — сказала я Андре, — теперь мне кажется, так даже лучше» (к моему удивлению, он рассмеялся). Тем не менее я не признала, что моя редакторская «ошибка» была просто проявлением агрессии. И не признаю до сих пор.

«Партизаны» были проданы издательству «Зекер энд Варбург» на следующий день после ухода Видиа.

Месяц спустя я зашла к Андре в кабинет, чтобы в очередной раз обсудить дела, но, прежде чем я открыла рот, зазвонил телефон. Как всегда. Обычно в таких случаях я, ворча, шла обратно, усаживалась в кресло и брала что-нибудь почитать, но на этот раз я вскочила и схватила вторую трубку. «А, Видиа! — сказал Андре. — Я могу тебе чем-нибудь помочь?»

Видиа звонил с Тринидада, и было слышно, как напряжен его голос. Он просил Андре связаться с агентом и сказать, чтобы тот немедленно забрал рукопись «Партизан» из «Зекер энд Варбург» и отдал нам.

<…>

Видиа никогда не говорил, по какой причине он порвал отношения с «Зекер энд Варбург», но его агент рассказал Андре, что в своем каталоге новые издатели окрестили Видиа «романистом из Вест-Индии».

Те книги, которые мы издавали после этого, действительно были хороши (хотя последняя и не столь значительна): «Индия: раненая цивилизация», «Возвращение Эвы Перон», «Среди правоверных», «Излучина реки» и «В поисках центра». Я вела себя так, как в «допартизанский» период нашего сотрудничества, с тем исключением, что мы больше не общались вне работы. Так же вел себя и Видиа.

<…>

Когда же в 1984 году Видиа действительно от нас ушел, причем без всяких объяснений и предупреждений, я прекрасно поняла почему. Он пришел к выводу, что золотая пора издательства «Андре Дейч» прошла. И это была правда. Из-за экономического кризиса и сокращения тиражей такие издательства, как наше, стали нежизнеспособными. Андре потерял былой пыл и азарт. Свое решение продать фирму, почти совпавшее по времени с уходом Видиа, он объяснял тем, что книгоиздательством теперь заниматься «не весело», к тому же здоровье его резко ухудшилось. Под руководством Тома Розенталя фирма просуществовала еще десять лет, постепенно клонясь к закату. Как раз в те времена, когда Видиа окрестили романистом из Вест-Индии, Том возглавлял «Зекер энд Варбург», и его появление у нас в издательстве не могло заманить Видиа обратно. <…>

Уход Видиа меня не разозлил, не удивил и не обидел, разве что я волновалась за Андре.

Найпол поступил, как считал нужным; мы, судя по всему, застали его лучшие времена. И когда много лет спустя Мордехай Рихлер (с него история началась, им и закончится) рассказал мне, что встретил Видиа и его новую супругу и что они «чудесно» смотрятся вместе, я искренне за них порадовалась.