II. Веяния времени, от которых время прячется

II. Веяния времени, от которых время прячется

Я должен поделиться с читателями теми выводами, к которым я пришел в результате изучения этого обширного досье. Во-первых, я твердо убежден, что можно сомневаться в той картине событий, которую нам подают. Та версия истории массового уничтожения евреев, которая содержится в заявлении историков, в статье Франсуа Дельпеша, которую воспроизводит Поляков и другие бесчисленные авторы, которая основывается, в свою очередь, на поспешно составленных и не лишенных предвзятости документах Нюрнбергского военного трибунала и обрела черты всеобщего кредо, имеет, на мой взгляд, множество очень слабых мест. Внешне она выглядит как складная гипотеза, подкрепляемая выборочно истолкованными документами. При этом не учитывается, что возможны и другие, вполне разумные толкования. Эта версия оставляет слишком многие вопросы нерешенными, поэтому хладнокровные умы не могут принять ее как окончательную.

А в общем, я не знаю, были ли газовые камеры в Освенциме и других местах. Фориссон и другие полагают, что их не было. Я знаю их аргументы, знаю и противоположные мнения, но не могу решить, кто прав. Даже если поверить, что события не могли происходить так, как рассказывают сомнительные свидетели, они могли происходить иным образом, не в столь быстром ритме, не в столь большом масштабе. При современном уровне исследований я не могу решить эту проблему. Я думаю, это задача будущего поколения профессиональных историков.

Да, были депортации и огромное количество смертей. Цифры, которые нам дают, — сугубо оценочные, и расхождения между ними велики. Будучи уверенным в том, что депортированные евреи в подавляющем большинстве были уничтожены в газовых камерах, невозможно серьезно заниматься изучением вопроса, что стало с депортированными после их высылки, в глобальном масштабе. Неизвестно даже точное число депортированных. Официальный французский институт отказывается публиковать эти цифры. Сверялись ли эти данные в других странах, неизвестно. Несомненно, убийства с помощью газа имели место, но вопрос о промышленных методах массового уничтожения не изучался таким способом, который давал бы ответы на все вопросы о функционировании других промышленных предприятий, которые могут быть поставлены в ином контексте. Это я и имею в виду, когда задаю вопрос "как"? Р. Фориссон отмечает, что ни один суд никогда не назначал техническую экспертизу газовых камер. Не запрашивали мнения инженеров и химиков, как мог работать комплекс "газовая камера-крематорий", каковы технические параметры их действия. Использование цианистого водорода для дезинфекции хорошо известно; правила его использования армиями и гражданскими службами разных стран были разработаны задолго до начала Второй мировой войны. Все это совпадает с совокупностью сомнений, выходящих за пределы вопроса о существовании газовых камер. И я, и другие — мы все имеем право знать, и не надо чинить этому препятствия, навязывать исследователям предварительные условия — тогда и рассеется тот "туман", о котором говорит Поляков.

Многие мои друзья боятся. Они говорят, что даже при самых благих намерениях поднимать такого рода вопросы, значит ставить под сомнение реальность геноцида, давать аргументы в руки антисемитов и помогать правым. Те, кто больше всех заботится о моем покое, опасаются, что меня самого причислят к антисемитом.

Они правы: это тяжелая ответственность и большой риск. Что можно сделать против слухов, искажений, часто вследствие искреннего возмущения, коварства и эмоций? Я не хочу обращаться в суды, я не хочу сражаться, я не настолько уважаю клеветников, чтобы тянуть с них деньги. Я рассчитываю только на здравый смысл других людей, на то, что недоразумения можно развеять при наличии доброй воли. Я верю, что можно жить, несмотря на разногласия даже с близкими людьми. В конце концов, не так уж много людей моего политического поколения, с которыми я всегда был согласен во всем. Это дело не личное. Мои произведения говорят сами за себя. Я назову лишь два из них: "Бледная власть" (Сей, Париж, 1969) о Южной Африке и "Из куртизан в партизаны" (Галлимар, Париж, 1971) о камбоджийском кризисе. Я отвергаю идею, будто даю аргументы в руки антисемитов. Эти люди не нуждаются в аргументах. У них солидный опыт изготовления фальшивок, лжи и клеветы. Им этого достаточно.

Вот упрек в помощи правым, наоборот, заслуживает рассмотрения. Заметим для начала, что речь идет не о прямой помощи. В тот момент, когда дело Фориссона занимало первые полосы газет, министры и депутаты из партии Жискара были настроены наиболее агрессивно. С другой стороны, голлисты, вероятно, считали, что современная политическая легитимность берет свое начало от эпохи Освобождения, когда все грехи валили на Германию. Сомнительно, что они пересмотрят свои взгляды. Если пойти еще дальше направо, мы встретим петэновцев, которые тоже сваливают на Германию все грехи, чтобы лучше высветить благие намерения своего маршала. Еще остаются справа фашисты и конгломерат т. н. "новых правых". Я предоставляю другим разбираться, кто их вдохновители: волки в овечьих шкурах или просто бывшие фашисты, которые немного остепенились. Мне кажется, это движение уходит своими корнями в гитлеризм, но единственный шанс на политический успех заключается в модернизме: нельзя объявлять себя продолжателями нацизма. Подобно тому, как генеральные штабы всегда готовятся к прошлой войне, антифашизм может сражаться только с исчезнувшими формами. Что остается? Бывшие бойцы французской дивизии СС "Карл Великий"? Другие поклонники фюрера? В политическом плане они не существуют. Это призраки, и как им ни помогай, они все равно растворятся в воздухе.

Вернемся к главной проблеме. Подвергать сомнению самое страшное из нацистских злодеяний не значит ли реабилитировать III Рейх или делать его банальным, сравнимым с другими политическими режимами? Здесь имеет место подмена: авторов, которые подвергают сомнению существование газовых камер, подозревают в намерении поставить под сомнение и все прочие, гораздо лучше известные злодеяния. Это не более чем полемический прием. Для тех, кто хочет сражаться против коричневой чумы, чтобы она никогда не вернулась, главная проблема заключается в выборе средств: либо насобирать как можно больше ужасных историй с риском навлечь на себя упреки в преувеличениях и даже выдумках, либо ограничиться неопровержимыми истинами, пусть не столь поражающими воображение, но которые никто не сможет поставить под сомнение.

Я с удивлением констатирую, что в специальной литературе нет ни одного упоминания о том, о чем я слышал тысячу раз: о мыле, которое якобы делали из еврейских трупов. Есть люди, которые видели такое мыло. Я испытываю облегчение при мысли, что эти отвратительные предметы столь же мифичны как гвозди из Св. Креста, волоски из бороды Пророка, зубы Будды, которые я тоже видел в разных местах.

Отмечу также, что один из 34 историков-подписантов, Э. Ле Руа Ладюри, принимая цифры, установленные одним советским демографом-диссидентом, который вменяет в вину сталинизму чистый дефицит в 17 млн. человек, приводит доводы в пользу такого уменьшения. Отбрасывая совсем уже фантастические и невероятные расчеты, как у Солженицына (60 миллионов), он описывает явление, помогает сделать его понятным и создает более вероятную и правдоподобную основу для суждений, для моральной и политической оценки. Никто, я думаю, не обвинит Ле Руа Ладюри в желании реабилитировать сталинизм или сделать его банальным. Речь идет об установлении неопровержимых фактов, об изучении процесса десталинизации в целом, потому что наследники Хрущева от нее отказались.

Итак, два веса, две меры? Я в это не верю. Различие в том, что Ле Руа Ладюри оперирует с цифрами советского диссидента, от которого ожидают, что он дополнит Солженицына. Тот факт, что он снижает ходячие оценки, воспринимается как доказательство того, что его единственной заботой является истина. Утверждения ревизионистов, касающиеся газовых камер и соответственно уменьшенного числа жертв депортации, не воспринимаются как чистая забота об истине. В них видят простое орудие, недобросовестное использование пробелов в источниках или игру на предположительном характере обычно приводимых цифр. (Известно, что цифра 6 миллионов это оценка, лишенная научного характера, и ее оспаривают даже представители одной и той же исторической тенденции. Есть оценки более высокие и более низкие. Нет никаких оснований утверждать, как делают некоторые, что точную цифру мы никогда не узнаем, потому что все архивы не перерыть. Это утверждение далеко от истины). Им отказывают в доверии, потому что, уменьшая число жертв, они якобы извлекают из этого какую-то политическую выгоду, тогда как советский диссидент, делая то же самое, ее теряет. Такой подход кажется мне правильным, когда речь идет о правых, которые, действуя подпольно, пытаются подорвать почти всеобщее моральное осуждение нацизма. Вероятно, есть отдельные личности или группы, преследующие подобные двойные цели. Среди ревизионистских авторов (я уже сказал, что эта школа весьма разношерстная), есть люди, идеологически близкие к нацизму, а есть и далекие от него. Но этот вопрос должен отойти на второй план, если учесть, что критерий политической выгодности утверждения не совпадает с критерием правдивости фактов. Чтобы закончить с этим примером, замечу, что Ле Руа Ладюри не может сам проверить слова советского демографа и не претендует на это; он только пересказывает эти слова, делая оговорку, что они могут быть верными, потому что ни он, ни диссидент не извлекают из этого выгоду. Но, в сущности, мы не можем знать, верно ли сказанное. Давайте заменим ходячую оценку той, которую предлагает Ле Руа Ладюри, на базе критерия политической заинтересованности автора: она тоже ненадежна, и в конечном счете мы принимаем названную цифру за предварительную в ожидании лучшего. Нельзя делать правилом согласие с утверждением, исходя из того, что его автор не преследует никакого политического интереса. Тогда нужно отбросить как ложное любое утверждение, выражающее определенную точку зрения. Реальность гораздо более многолика, не говоря о том, что люди не всегда определяют собственные политические интересы способами, понятными для других. У меня были курьезные беседы в Алжире после завоевания им независимости с людьми, которые не понимали, почему я так резко критикую политику де Голля. Для них француз, который связывал свой политический интерес с делом алжирской независимости, это изменник Франции, достойный осуждения, как изменник Алжира.

Пропаганда рождает контр-пропаганду, и человек теряет душу, обращаясь то к одной, то к другой во имя меняющихся интересов. Для многих и для меня, правда это единственное оружие, которое не может быть обращено против того, кто его использует. Совпадает с ней политический интерес или нет, зависит от обстоятельств, выбора, политической морали.

Политический миф похож на снежный ком: чем дальше он катится, тем становится больше. Мы имеем перед глазами свежий пример. Наблюдая на месте на протяжении десяти лет ситуацию в Камбодже, я счел себя вправе написать следующее: "В начале 1977 года, первоначально в правой американской прессе, стала появляться цифра два миллиона погибших. Если внимательней изучить факты, на которых она основана, станет ясно, что она полностью сфабрикована… Эти два миллиона, запущенные американской прессой, были в готовом виде подхвачены пропагандой Ханоя, которая внезапно, без объяснений, увеличила цифру до трех миллионов. Эту цифру бесстыже воспроизвели западные СМИ (Антенн 2, Ле Монд), обычно менее склонные повторять, что говорит Ханой. Миф действенен тогда, когда он всех устраивает" ("Либерасьон", 4 октября 1979). И я добавил: "По моему мнению, не будет лишенным смысла утверждение, что с 1975 года погибло около миллиона человек, может быть, меньше, может быть, больше". Таким образом, я выступил против Лакутюра и придуманной им версии "самогеноцида", против Андре Фонтена, который заявил, что цифра три миллиона будто бы признана всеми, против Сианука, против коммунистических газет и т. д. Но 6 октября 1979 года я прочел небольшое сообщение в "Монде": "По оценке американского Госдепартамента, около 1,2 млн. камбоджийцев погибли после 1975 года вследствие войны и голода, так что население Камбоджи сократились примерно до 5,7 млн. человек".

Эта оценка уменьшена и не имеет шансов привлечь внимание газет, хотя с ней согласны специалисты по Камбодже. Она ничего не меняет в суждении о тамошнем политическом режиме. Но, может быть, она хотя бы приостановит инфляцию цифр в СМИ, тех цифр, которыми только и оперируют журналисты. 11 октября 1979 года комментатор канала Антенн 2 в передаче, посвященной Камбодже, сказал, что "два года назад камбоджийцев было 8 миллионов, а сегодня их 4 миллиона", не заметив даже, что тогда получается, что до 1977 года никто не умирал. На следующий день рекорд побил Кавада с ФРЗ, сказавший, что осталось 3 млн. камбоджийцев из семи. А газета "Либерасьон" написала, что осталось два миллиона. Я провел много месяцев, собирая и изучая документы, анализируя интервью, пытаясь восстановить факты, не укладывающиеся в голове, я знаю страну, людей и тяжесть ситуации, а меня принимают за идиота, колотя безумными цифрами. Когда же я протестую во имя того, что считаю элементарной истиной, на меня смотрят подозрительно: не питаю ли я скрытых симпатий к Пол Поту?

Хотите другой свежий пример? Мелкие жулики пустили слух: "Бокасса — людоед". Люди, которые внимательно читают хорошие газеты, быстро поняли, что это газетная утка. Неважно, миф запущен: прекрасная дымовая завеса для оправдания французского военного вмешательства в Центральной Африке. Необходима анестезия общественного мнения, прежде всего, африканского.

Механизм всего этого очень прост: нагромождать подробности, которые люди, не задумываясь над ними, принимают за правду. Гитлеровцы были мастерами этой игры, но коммунисты и западные демократы тоже. Если интеллектуалы отвечают за что-то в этом презренном мире, то за разрушение, а не за консолидацию. Трудный, часто вызывающий отвращение, иногда безнадежный поиск истины не нужен ни одной из политических сил, которые основывают свое господство на невежестве и лжи. И если будут открыты несколько неприятных истин в истории 40-х годов, то будет лучше, если их используют правые или левые? А если ничего не найдут, если, вскрыв гнойник, мы окажемся при тех же выводах, что в силе теперь, то что мы потеряем?

Многие, в конечном счете, соглашаются с тем, что только что было сказано. Их последнее возражение: сейчас не время ставить такие проблемы, антисемитизм поднимает голову, посмотрите, какие книги выходят, какие листовки распространяются; имеют место даже покушения. Я отвечаю, что нужно сохранять спокойствие, что сегодня не происходит ничего, что не происходило бы и вчера, что в еврейской общине наблюдается беспокойство, но поводы для беспокойства есть везде. Идея о том, что антисемитизм поднимает голову, постоянно муссируется после войны: не было периода, когда бы говорили, что он ее опускает. Значит, эта идея ложная. Ждать исчезновения антисемитизма придется до греческих календ. Не следует строить иллюзий: вопрос о существовании газовых камер уже неоднократно ставился на протяжении 20 лет и будет стоять, независимо от того, будут им заниматься или нет. Появляются все новые статьи и книги, а ответ один и тот же: вопроса нет. В Германии он под запретом и те, кто о нем пишет, подвергаются санкциям. Это очень близорукая тактика, которая не предвещает ничего хорошего. Подавление в данном случае неуместно. Однако часть левых считает, что так и надо. У меня другие предложения:

1) Прекратить судебные преследования Фориссона (и других). Суды не в состоянии решить никаких проблем. Более того, я считаю бесчестным нападать на человека только потому, что его мнения кого-то шокируют. Прятаться за закон очень легко, но также глупо. Я вспоминаю, как Народный фронт голосовал за запрет фашистской пропаганды, и как правые пользовались законом во время войны в Алжире и используют его и теперь против тех, кто их критикует или просто мешает их политике (примеры — дела Алаты, Монго Бети и других, запрет книг, описывающих изнанку африканских диктатур "друзей" Франции).

2). Открыть историко-технические дебаты. Начать надо, несомненно, с изучения аргументов Фориссона и ревизионистов, не опасаясь "утонуть в деталях". В деталях вся суть! Желательно, чтобы коллектив историков впрягся в решение этой задачи. Место и форму дебатов пусть определят те, кто захочет в них участвовать.

3) Необходимо найти средства увеличить число источников. Нужно организовать консультации и технические экспертизы. Кроме того, остаются архивы, которые еще не использовались, в частности, немецкие архивы — нужно составить их опись в США, Франции и, прежде всего, в Советском Союзе. Я не считаю бесполезным обращение к правительствам, чтобы они в ходе своих переговоров с советской стороной добивались доступа к архивам в обмен на предоставление преимуществ.

4) Сделать широко известными результаты этих исследований, избегая придания им характера официальной истины. Важно, чтобы этими делами занимались честные люди, без вмешательства общественных и политических властей, профсоюзов, религиозных организаций и т. д.

Может быть, я требую слишком много. Но мне кажется, это минимум того, что можно сделать.

14 октября 1979 г.