ГЛАВА 3 ДОЛГ КАК СЮЖЕТ

ГЛАВА 3

ДОЛГ КАК СЮЖЕТ

Без памяти нет долга. Но можно сказать, что и без «истории» нет долга.

«История» в нашем случае — это цепочка событий, происходящих во времени, как говорят на занятиях по художественной прозе. А долг проявляется как результат событий, происходящих во времени. Поэтому в каждом долге содержится сюжетная линия: как человек оказался должником, что он делал, говорил и думал, пока был должником, а затем если вам нужен счастливый конец, то следует описание счастливого избавления от долга, а если нужна трагедия — рассказ о том, как человек все глубже и глубже погрязал в долгах, пока наконец не пропал.

Скрытые тут метафоры прозрачны: мы влезаем в долг, как в кабалу, болото, или яму, или даже в кровать; мы освобождаемся от него, словно выходим на свежий воздух или вылезаем из ямы. Если мы тонем в долгах, то на ум приходит сразу образ тонущего в волнах корабля и пассажиров, идущих на дно и задыхающихся от нехватки воздуха. Все это звучит драматично и сопровождается множеством физических действий — тут и прыжки, и барахтанье, и медленное погружение. Рассуждая метафорически, долговой сюжет далек от унылой реальности, в которой должник сидит за столом, играя цифрами на экране монитора, раскладывает просроченные счета в надежде, что они как-нибудь исчезнут, или меряет шагами комнату и мучительно думает, как выбраться из этой финансовой ямы.

В нашем сознании, которое отражается в языке, долг — это некое мысленно представимое нематериальное обиталище, как ад в пьесе Кристофера Марло. Там на вопрос Фауста, заданный Мефистофелю, почему тот не в аду, а в одной комнате с Фаустом, Мефистофель отвечает: «О нет, здесь ад, и я всегда в аду»[11]. Он носит ад всегда с собой, как скафандр, — он всегда в аду, и ад всегда с ним. Если слово «ад» заменить на слово «долг», то в нашем контексте получится, что долг — это тоже то, что мы носим всегда с собой. «О нет, здесь долг, и я всегда в долгу», — может сказать любой осажденный долгами человек.

Это сообщает общей идее долга — особенно крупного и безнадежного — оттенок некоторого благородства и таинственности, придает ему некий трагизм. Возможно, некоторые люди становятся должниками потому, что, как быстрая езда на мотоцикле, долг добавляет им адреналина и делает жизнь ярче. Когда судебные приставы стучат в дверь, электричество отключают за неуплату, а банк грозит забрать дом за просрочку платежей по ипотеке, то по крайней мере на скуку вы жаловаться не должны.

Ученые говорят, что крысы, лишенные игрушек и общения с другими крысами, скорее соглашаются на то, чтобы их подвергали болезненным электрическим ударам, чем на продолжительное существование в одиночестве. Даже такие электрические разряды могут стать источником радости: ожидание пытки само по себе возбуждает, сопряженное с риском поведение волнует кровь. Но еще важнее, что крысы готовы практически на все, чтобы обогатить свою жизнь событиями. Так же ведут себя люди: они не только любят свои сюжеты, но и нуждаются в них. В каком-то смысле мы сами тождественны сюжетам своей жизни. История жизни, лишенная «истории», перестает быть жизнью.

Такую историю всей жизни может составить долг. В книге Эрика Берна «Игры, в которые играют люди» (1964 год), анализирующей человеческое поведение, выделены пять схем поведения, которые могут оказаться «играми на всю жизнь»; они могут иметь деструктивные последствия, но в то же время характеризуются некими скрытыми психологическими поощрениями, которые, собственно, и продлевают игру. Излишне говорить, что каждая игра требует больше одного игрока, причем некоторые игроки сознательно участвуют в игре, а другие до самого конца этого не осознают.

«Алкоголик», «Ну что, попался, сукин сын!», «Бейте меня», «Посмотри, что я из-за тебя сделал» — вот названия четырех «игр на всю жизнь», данные Берном. Пятую игру он назвал «Должник». «„Должник“ — это нечто большее, чем просто игра, — пишет Берн. — В Америке игра „Должник“ для многих людей становится сценарием всей жизни. Впрочем, то же самое происходит, например, в джунглях Африки, где родственники покупают юноше за огромную цену невесту, а он на многие годы становится их должником». В Северной Америке, замечает автор, «господствует, по существу, такой же обычай, только место невесты здесь чаще всего занимает дом, купленный в кредит, а место родственников — банк, и отныне выплата ипотечных долгов составляет смысл жизни человека». Я помню, как в моем раннем детстве, в 40-е годы прошлого века, было модным вешать в ванной комнате рамочку с вышивкой, на которой мелкими буквами было написано: «Господь, благослови наш ипотечный дом». В те годы люди созывали гостей на сожжение ипотечных бумаг, как только все долги были выплачены.

Тут я сделаю паузу и замечу, что английское слово mortgage (ипотека) происходит от французского mort, что означает «смерть», и gage, что означает «заклад» или «залог», причем последнее слово имеет примерно такой же смысл, как и в средневековых рыцарских романах, когда один рыцарь вызывал на дуэль другого и для этого бросал ему перчатку. Перчатка, или gage, должна была означать обязательство явиться вовремя, чтобы подставить под удар свою голову, а поднять перчатку значило ответное обязательство. Поэтому вы должны дважды подумать, прежде чем при помолвке дарить кольцо, потому что это тоже gage — залог вашей любви на всю жизнь. (Или, как теперь считается, — любви до следующей любви. Моя подружка на свадьбе сказала: «Из него получится хороший первый муж».)

Но вернемся к ипотеке. При ипотеке дом оказывается залогом, который становится «мертвым», когда вы от него освобождаетесь. Мне нравится слово «освобождаетесь» — это словно выйти из тюрьмы, отбыв срок.

Итак, «выплата ипотеки» — это то, что происходит, когда люди по всем правилам играют в игру «Должник». А если игра идет не по правилам? Нарушение правил в игре есть не что иное, как обман, — даже детям это известно. Известно им и то, что поговорка «Нечестно живешь — себя подведешь!» не всегда верна. Бывает, что обманщикам везет — и на детской площадке, и в других местах.

Поэтому существует вариант «Должника», где действует должник-обманщик. Эту игру Берн называет «Попробуй получи с меня», и название говорит само за себя. Как и в других играх, предполагающих мошенничество, обманщик всегда что-то выигрывает независимо от хода игры. Суть игры в том, что должник получает много вещей в кредит, а затем избегает возврата денег. В такую игру должны играть, как минимум, двое, причем тот, кто играет против должника, конечно, является кредитором. Если кредитор проявит нерешительность и уступит должнику, то неспособность получить то, что ему причитается, означает, что должник окажется в выигрыше, получив что-то даром. Но когда кредитор прикладывает усилия для возврата своих денег, игра превращается в захватывающее преследование. Если кредитор оказывается действительно серьезным в своих намерениях и прибегает к решительным мерам — судебное преследование и т. п., — то у должника просыпается праведный гнев, ибо кредитор оказался таким подлым и настырным. Должник изображает из себя жертву, а кредитора рисует в черных красках как человека, который из-за своего поведения не заслуживает возврата денег.

Приобретение товаров в кредит, стремление избежать платежей, азарт погони, гнев на кредитора, разыгрывание из себя жертвы — все это сопровождается всплесками в химических процессах, происходящих в мозгу, и все это участвует в формировании ключевых элементов сюжетной линии игры под названием «Должник». Жалкий бродяга Владимир из пьесы Беккета «В ожидании Годо» хочет рассказать об увиденной им неприятной сцене и говорит, что тогда время пройдет быстрее. Его приятель Эстрагон отвечает, что время и без того пройдет. Конечно, соглашается Владимир, но не так быстро. Долг может быть чем угодно, но не следует забывать и о его развлекательной стороне, даже для самого должника. Как крысы с их стремлением к самоистязанию электрическим током, мы тоже предпочитаем боль скуке и однообразию.

Долг приобретает дополнительную развлекательную ценность, когда становится мотивом, пусть даже не в сюжетной линии жизни, а в вымысле. Другими словами, как бы ни менялись типы долгового сюжета во времени в зависимости от социальных условий, классовых отношений, финансового климата и литературной моды, сам долг уже продолжительное время служит движущей силой сюжета.

Хочу начать с допроса очень известного персонажа — персонажа настолько знакомого, что он из звезды среди литературных героев превратился в звезду телевизионной и уличной рекламы. Этот герой — Эбенезер Скрудж из «Рождественской песни» Чарльза Диккенса. Даже если вы не читали эту книгу, не видели театральную инсценировку или те несколько фильмов, что были сняты о Скрудже, вы легко его узнаете среди прохожих. «Будь щедр, как Санта-Клаус, копи, как Скрудж», — призывает реклама, и мы видим чудаковатого старикашку, который дает добрый совет, как сэкономить доллар-другой.

Но, гоняясь за двумя зайцами, реклама фактически породила двух Скруджей. Один — изменившийся Скрудж, свидетельствующий о наступлении благодати и спасении своей души путем щедрых трат; другой — Скрудж, с которым мы встречаемся в самом начале повести, скупердяй, который боится тратить деньги даже на себя, отказывая себе в хорошей пище и теплой одежде. Его воздержание и вечная овсянка могли бы стать примером для подражания как признак святости в эпоху отшельников, живших в пещерах на хлебе и воде. Но не таков Эбенезер Скрудж, само имя которого созвучно слову «скряга». Автор не пожалел его:

Ну и сквалыга же он был, этот Скрудж! Вот уж кто умел выжимать соки, вытягивать жилы, вколачивать в гроб, загребать, захватывать, заграбастывать, вымогать… Умел, умел старый греховодник! Это был не человек, а кремень. Да, он был холоден и тверд, как кремень, и еще никому ни разу в жизни не удалось высечь из его каменного сердца хоть искру сострадания. Скрытный, замкнутый, одинокий — он прятался как устрица в свою раковину. Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица, заострил крючковатый нос, сморщил кожу на щеках, сковал походку, заставил посинеть губы и покраснеть глаза, сделал ледяным его скрипучий голос. И даже его щетинистый подбородок, редкие волосы и брови, казалось, заиндевели от мороза. Он всюду носил с собой эту леденящую атмосферу. Присутствие Скруджа замораживало его контору в летний зной, и он не позволял ей оттаять ни на полградуса даже на веселых Святках.

Жара или стужа на дворе — Скруджа это беспокоило мало. Никакое тепло не могло его обогреть, и никакой мороз его не пробирал. Самый яростный ветер не мог быть злее Скруджа, самая лютая метель не могла быть столь жестока, как он, самый проливной дождь не был так беспощаден. Непогода ничем не могла его пронять. Ливень, град, снег могли похвалиться только одним преимуществом перед Скруджем — они нередко сходили на землю в щедром изобилии, а Скруджу щедрость была неведома.

Никто никогда не останавливал его на улице радостным возгласом: «Милейший Скрудж! Как поживаете? Когда зайдете меня проведать?» Ни один нищий не осмеливался протянуть к нему руку за подаянием, ни один ребенок не решался спросить у него, который час, и ни разу в жизни ни единая душа не попросила его указать дорогу. Казалось, даже собаки, поводыри слепцов, понимали, что он за человек, и, завидев его, спешили утащить хозяина в первый попавшийся подъезд или в подворотню, а потом долго виляли хвостом, как бы говоря: «Да по мне, человек без глаз, как ты, хозяин, куда лучше, чем с дурным глазом»[12].

То, что Скрудж, вольно или невольно, заключил договор с дьяволом, автор нам намекает не один раз. У Скруджа дурной глаз, как у продавших душу дьяволу ведьм, его обвиняют в поклонении золотому тельцу, и, когда в ночь видений он видит свое будущее, ему удается подслушать лишь одно замечание о себе: «…Он попал-таки, наконец, черту в лапы». И если Скрудж недопонял, что заключил сделку с дьяволом, то автор в этом ни на мгновение не сомневается.

Но это странная сделка. Дьявол может заполучить Скруджа, но Скрудж взамен не получает ничего, кроме денег, и лишь для того, чтобы на них сидеть.

У Скруджа есть несколько примечательных литературных предтеч. Однако они, заключив сделку с дьяволом, не живут, как скряги, а наоборот. Доктор Фауст из пьесы Кристофера Марло, написанной в конце XVI века, продает тело и душу Мефистофелю, кровью подписав договор, согласно которому тот должен прийти за своим приобретением через двадцать четыре года. Однако эта сделка достается Мефистофелю недешево: ему нужно выполнить целый список желаний — почти все то, о чем сегодня пишут в глянцевых журналах для мужчин. Фауст желал путешествовать, стать очень-очень богатым, получить знания и власть, поквитаться со своими врагами и заполучить в любовницы копию Елены Троянской. Елену, конечно, не найдешь в глянцевых журналах — там она фигурирует под совершенно другими именами, но смысл все тот же: женщина неземной красоты или — еще хуже — тайная демоница. Говорят, такие очень заводят мужчин.

Доктора Фауста у Кристофера Марло нельзя назвать ни низким, ни жадным, ни алчным. Он жаждет денег не для того, чтобы потешить тщеславие, — он хочет потратить их на исполнение других желаний. Он любит принимать друзей на широкую ногу, есть изысканные блюда и пить тонкие вина, он любит веселые пирушки, шутки и розыгрыши, а свою власть — по крайней мере однажды — использует, чтобы спасти человека от смерти. Он ведет себя, как Скрудж, но Скрудж перевоплотившийся — тот, что покупает большую индейку, весело смеется, подшучивает над своим несчастным клерком Бобом Крэтчитом, идет на Рождество к своему племяннику, принимает участие в играх и спасает ребенка-инвалида Крошку Тима. Мы даже начинаем задумываться, не унаследовал ли Скрудж дремлющий ген бонвиванства у своего далекого предка доктора Фауста — ген, который только ждал эпигенетического включения. (Скрудж не претендовал на любовь Елены Троянской. Он был слишком стар для этого. Вышвырнув вон свою невесту только потому, что у нее не было достаточно денег, он затем предавался лишь тем грехам, которые можно совершать, не покидая бухгалтерии, и жил такой жизнью слишком долго. Единственное, что он себе позволил, это вожделенно взглянуть на служанку в доме своего племянника: «Какая милая девушка! Прекрасная девушка!» Но даже это было сделано добродушно и мило, без всяких там щипков за попку или щечку.)

Может быть, Диккенс специально сделал Скруджа антиподом Фаусту? Он ведь знал историю Фауста и по представлениям уличных актеров, любителем которых он был, и по спектаклям на профессиональной сцене. Параллелей так много, что нельзя избавиться от этой мысли. Фауст любит путешествовать по воздуху и посещать разные далекие места, Скрудж страшится этого, но путешествуют оба; у обоих есть помощники — Вагнер и Боб Крэтчит, к своему Фауст относится очень хорошо, а Скрудж к своему — плохо; оба невидимками посещают веселые пирушки, на которых Фауст дает себе волю, а Скрудж ведет себя очень скромно. Марли играет ту же роль, что и Мефистофель для Фауста, всюду нося свой ад с собой, но появляется, чтобы спасти, а не заполучить душу Скруджа. Три духа Святок ведут себя как свита, но больше напоминают не демонических, а ангельских персонажей. Этот список можно продолжать и продолжать. Что бы ни делал Фауст, Скрудж будет делать наоборот. Я уверена, что кто-нибудь более подробно исследовал этот вопрос, и с удовольствием бы познакомилась с результатами такого исследования.

Другой важной фигурой Фауста, конечно, является Фауст, созданный Гете. Именно этот Фауст, идущий на поводу у своих желаний, побудил Гуно написать оперу, в которой происходит обольщение несчастной Маргариты с помощью сверкающих драгоценностей. Фауст у Гете, в отличие от героя Марло, в конце концов спасается, но Гете в этом не оригинален, поскольку существуют более старые тексты, в которых человек, совершивший сделку с дьяволом, также обретает спасение. Однако нельзя сказать, что Скрудж ведет свое происхождение именно от семейства Фаустов с их любовью к роскошной жизни и удовольствиям. В поисках отца или деда скряг мы должны обратиться к творчеству американского писателя Вашингтона Ирвинга.

Известно, что Диккенс очень любил Вашингтона Ирвинга, относящегося к предыдущему поколению писателей и очень популярного во времена Диккенса. Читателям особенно нравилась «Легенда о Сонной лощине», где появляется всадник без головы. Но его перу принадлежит и множество других произведений, которые Диккенс, несомненно, читал. Одно из них называется «Дьявол и Том Уокер». Здесь человек, подписавший договор с дьяволом, не отмечен тягой к роскоши или желанием показать свою щедрость, то есть чертами, характерными для более ранних Фаустов, приземляющими их и обрекающими на духовную гибель. Герой Ирвинга, Том Уокер, — невероятный скряга. Он вместе с не менее жадной женой живет на болоте, где пираты спрятали свои сокровища. Однажды Том встречает черного человека — нет, не негра, а человека, почерневшего от копоти. Том быстро распознал, кто перед ним:

…после того, как вами, белыми дикарями, истреблены краснокожие, я развлекаюсь тем, что руковожу преследованием квакеров и анабаптистов; кроме того, я — покровитель и защитник работорговцев и великий мастер салемских колдуний[13].

— В итоге, если не ошибаюсь, — бесстрашно заметил Том, — вы тот, кого в просторечии зовут Старым Чертякой[14].

Том не ошибся, и вскоре они заключили сделку: черт покажет Тому, где лежит пиратское золото, а тот взамен расстанется, как положено, со своим телом и душой. Черт настаивал, чтобы Том вложил деньги в дело по его, черта, выбору. Ему хотелось, чтобы Том стал работорговцем, но это показалось отвратительным даже Тому, и они сошлись на том, что Том станет ростовщиком.

В итоге Том Уокер стал ростовщиком в Бостоне. Вскоре у его дверей стали собираться толпы. Там были и нуждающиеся, и авантюристы, и игроки, и мечтатели-фермеры, и небережливые торговцы, и купцы, неспособные вернуть кредит. Другими словами, все, кто был готов на что угодно, чтобы только раздобыть деньги.

Так Том стал всеобщим другом, другом всех нуждающихся. Нужно добавить, что деньги он выдавал под большие проценты и требовал что-нибудь ценное в залог. Любой попавший к нему лишь ухудшал свое и без того трудное положение. Он копил закладные, постепенно отбирал у владельцев их имущество и расставался с ними тогда, когда с них уже нечего было брать.

Деньги к нему шли сами, вскоре он стал очень богат и влиятелен и лишь приподнимал шляпу, когда с ним раскланивались. Как полагается, он, хвастовства ради, построил себе огромный дом, значительная часть которого оставалась незаконченной и необставленной из-за его скаредности. Из вящего тщеславия он обзавелся парадным выездом, но лошади вскоре сдохли от голода. И так же, как скрипит несмазанная тележная ось, скрипели души несчастных должников, которых он пускал по миру.

Так же жил Скрудж. Много денег, жесткие условия сделок, безжалостное отношение к тем, кто нуждается, много показного в сочетании со скупостью. Скрудж, как и Том, живет в большом доме, который очень скупо обставлен. Но в отличие от того Скруджа, к которому еще не являлись духи, Том знает, что его душа в опасности. Он часто посещает церковь и не расстается с Библией, чтобы защитить себя от дьявольского агентства по сбору долгов. Но однажды Том совершает промах — в случайной клятве он упоминает дьявола, его ловят, когда в руках у него нет Библии, наконец черный человек забирает Тома, после чего его никто никогда не видел.

Как только это случилось, его богатство исчезает без следа: от расписок и закладных остается только пепел, золото и серебро превращаются в стружки и опилки, лошади, которые некогда тащили его экипаж, превратились в скелеты, огромный дом сгорел дотла. Вашингтон Ирвинг хорошо знал фольклор: в сказках о посещении страны фей золото, которое они дарят странникам, после восхода превращается в куски угля. Это заставляет нас задуматься о том, сколько подобных сказок возникло на основе опыта людей, оказавшихся под действием галлюциногенов. Нам словно говорят, что неправедно нажитое богатство похоже на наркотическую иллюзию и исчезает либо после смерти, либо после утреннего пробуждения, сопровождаемого головной болью.

Вот и богатство Скруджа такого рода. Третий посещающий Скруджа дух — Дух будущих Святок, показывает ему, как будет выглядеть его смерть, если он не изменит своего поведения. Вот, например, логово воров, изображенное как блестящая пародия на контору Скруджа, где бывшие служащие распродают его земное имущество какому-то барыге, который, как заправский счетовод, мелом на доске подсчитывает свои барыши. Среди имущества были «два-три брелока, футляр для карандашей, пара запонок да дешевенькая булавка для галстука», а также сорочка, в которой, вероятно, был похоронен Скрудж, позднее снятая с его тела, его собственные простыни и балдахин — вот, в сущности, и всё. Кто-то должен был унаследовать и огромное богатство Скруджа, но об этом в повести не сказано ни слова. Только кошка скреблась за дверью, заслышав, как пищат крысы под очагом, пытаясь прогрызть себе лазейку. На кровати лежал труп Скруджа — «ограбленный, обездоленный, необмытый, неоплаканный, покинутый всеми». Перед нами картина абсолютной нищеты, как материальной, так и духовной.

Но, как нам известно, Скрудж в конце повести спасется, тогда как доктор Фауст, человек более щедрый и внимательный к людям, оказывается разорванным на кусочки, а душу его уносят в ад. Почему признаки спасения Скруджа — приобретение индейки и тому подобное — принимают те же формы, что и знаки, ведущие к проклятию Фауста? Возможно, это связано с тем, что в период, когда Марло писал свою пьесу, набор идеальных христианских добродетелей, сформировавшийся за несколько столетий — презрение к богатству, аскетизм, добровольная нищета, уход от мира, — еще был настолько близок по времени, что воспринимался как совокупность признаков святости. В те дни официальная религия не уставала твердить, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу попасть в рай, хотя, может быть, об этом вспоминали в проповедях только для того, чтобы богатые поделились с церковью.

Однако Марло отделен от Диккенса триумфом протестантской реформации в Англии. Это движение началось ранее и приобрело чисто английские черты после того, как Генрих VIII разорвал отношения с Папой Римским и впоследствии закрыл монастыри. В эпоху Марло Елизавета I уже была главой англиканской церкви. В течение последующих двухсот лет протестанты продолжали укреплять свои позиции, и к XIX веку, хотя владеющая землей английская аристократия еще имела большое влияние, крупнейшими плутократами становились купцы и промышленники. Как тогда следует рассматривать богатство? Является ли оно Божьим даром, как это было в дни Иова, или это все-таки «яд сокровищ», признак мирского разврата, как во времена аскетов и отшельников? Обсуждение этого вопроса долгое время велось в различных ветвях христианской веры. Поговаривали, что проскользнуть верблюду через игольное ушко на земле, конечно, нельзя, но на небесах возможно все. Почему же тогда нельзя иметь и солидный банковский счет на земле, и место на райском пиру? «По плодам их узнаете их», — сказал Иисус, который, бесспорно, имел в виду духовные плоды, но некоторые апологеты склонны считать, что здесь имеются в виду и материальные плоды, поэтому богатство они рассматривали как Божью милость и благодать. Нельзя сказать, что такая позиция не имеет сторонников в фундаменталистских кругах современной Америки.

Еще одним изменением, привнесенным протестантской реформацией, стало то, что ростовщичество, которое изначально понималось как предоставление денег в долг за проценты, более не считалось занятием, запретным для христиан. Христианские банкиры раньше обходили этот запрет, называя свое занятие другими именами, как это делают и сегодня исламские банкиры. Но после Генриха VIII взимание процентов было легализовано для христиан сначала в Англии, а затем и в других странах, и многие с готовностью принялись за это дело. Делались попытки ограничить величину взимаемого процента, однако они не увенчались успехом ни прежде, ни сейчас: отсюда у нас грабительские проценты по кредиту, а при пользовании кредитными карточками эмитенты берут с нас ежедневную мзду.

В XIX веке капитализм на Западе так рванул, что финансовая шрапнель от него разлетелась во все стороны. Лишь немногие понимают, как функционирует капиталистическая экономика. До сих пор еще остается загадкой, как некоторые люди становятся очень богатыми, не делая ничего, что хотя бы отдаленно напоминало занятия, которые мы называем «работой». Если верить предрассудкам, то это наверняка результат вмешательства какой-нибудь нечеловеческой, инфернальной руки, таскающей из огня каштаны для процветающего, но безнравственного капиталиста. При отсутствии хоть какого-нибудь регулирующего механизма развитие принимает циклический характер, когда подъемы чередуются со спадами, и поскольку страховочные социальные сетки отсутствуют, то во времена спадов масштаб страданий увеличивается. Те, у кого есть возможность пользоваться ситуацией, наживают в такие периоды целые состояния — прошли века с того момента, когда был снят запрет на взимание процентов, и за это время ростовщики настолько извратили это понятие, что теперь оно означает не просто взимание процентов, а взимание чудовищных процентов. И Том Уокер, и Эбенезер Скрудж были среди тех, кто получил от этого немалую выгоду.

Современные христианские фундаменталисты, особенно на американском Юге, считают грехами только прегрешения плоти, особенно сексуальные грехи, пьянство и употребление наркотиков. Католическая церковь тоже много говорит о греховности сексуальных связей. Какова бы ни была цель этих проповедей, на практике получается так, что рассуждения о плотских грехах отвлекают внимание от грехов, связанных с деньгами. Но ни Вашингтона Ирвинга, ни Чарльза Диккенса в этом уличить нельзя, поскольку и Том Уокер, и Эбенезер Скрудж отличаются сексуальным воздержанием: их грехи заключаются в том, что они поклоняются золотому тельцу, мамоне. Дух прежнего партнера Скруджа по бизнесу, Марли, демонстрируя принципы посмертного взвешивания сердца, достойные древних египтян и средневекового христианства, обязан после смерти Марли оплатить грехи, совершенные им при жизни. Ни один из этих грехов не связан с флиртом с Еленой Троянской, но все они — результат жестокой деловой практики, характерной как для Скруджа, так и необузданного капитализма XIX века. Марли тащил за собой длинную цепь, сделанную из «ключей, висячих, замков, копилок, документов, гроссбухов и тяжелых кошельков с железными застежками». Он говорит Скруджу, что скован цепью, которую выковал себе за всю свою жизнь, — еще один образ несвободы и рабства, которые так часто ассоциируются с долгами. Вся лишь разница в том, что сейчас цепь носил сам кредитор. Увлечение добыванием денег, ростовщичеством — это и духовный, и материальный грех, поскольку предполагает холодное безразличие к нуждам и страданиям других и делает человека узником своей алчности.

Скрудж освобождает себя от своей собственной цепи из копилок в самом конце повести, когда, вместо того чтобы восседать на куче денег, он начинает их тратить. Да, он тратит деньги на других, обретая самую замечательную для Диккенса черту — добросердие. Но важнее всего то, что он все-таки тратит деньги. В прежние времена ему следовало бы раздать свои сбережения, надеть рубище и ходить, прося подаяния. Однако Диккенс не имеет ничего против того, что Скрудж богат. В его творчестве есть несколько вполне привлекательных богачей, вспомним хотя бы мистера Пиквика. Дело не в том, есть ли у тебя богатство, и не в том, как ты его получил. Скрудж после общения с духами, например, не оставляет свой бизнес, хотя автор не сообщает нам, остался ли этот бизнес, пусть даже частично, ростовщическим. Главное все-таки в том, как ты распоряжаешься своим богатством.

Главным грехом Скруджа было то, что он заморозил свои богатства, ибо деньги, как признают все специалисты в этой области, работают только тогда, когда находятся в движении, поскольку их ценность полностью определяется тем, во что они вложены. Поэтому Скруджи нашего мира, которые отказываются вложить свои деньги в какое-нибудь дело, тормозят бизнес. Счастливый для Скруджа конец повести ни в чем не противоречит идеалам капитализма. Его образ жизни — пример для Эндрю Карнеги: сначала жми из всех последние соки, а потом занимайся благотворительностью. Он нам чем-то нравится, поскольку, в соответствии с законами исполнения желаний, которые не обходятся без мечтаний о бесплатном кино или краткосрочном отпуске домой из тюрьмы, он олицетворяет собой обе стороны уравнения — жадный скопидом и щедрый мот, и это не мешает ему прекрасно себя чувствовать.

Знал ли Диккенс значение имени Скруджа? Эбенезер означает «камень помощи», и это указывает как на хорошие, так на плохие стороны Скруджа: жесткий, неуступчивый, холодный Плохой Скрудж и добрый, спешащий на помощь новый Скрудж нашего эгоизма: все себе, а нищим — презрение. Хороший Скрудж поступает так, как мы бы с радостью поступили, если бы у нас были деньги: мы бы поделились ими и спасли бы всех Крошек Тимов на земле.

Но у нас недостаточно денег. По крайней мере, мы стараемся себя в этом убедить. Вот поэтому мы лжем работникам благотворительных организаций, которые стоят на пороге нашего дома, и говорим, что «уже сдали деньги у себя в конторе». Выходит, мы сочетаем в себе обе стороны. Как и Скрудж.

Скрудж прежде всего принадлежит XIX веку, и именно в XIX веке долг служит стержнем сюжетов многих произведений литературы. Когда я была юна и простодушна, мне казалось, что роман XIX века движим любовью, но теперь, будучи в зрелом возрасте и воспринимая вещи намного сложнее, я вижу, что именно деньгам, а не любви отводится там центральное место, как бы при этом ни превозносились добродетели любви. Хитклиф из «Грозового перевала» Эмили Бронте страстно любит Кэтрин Эрншо и ненавидит своего соперника Линтона, однако единственным его оружием и в любви, и в ненависти становятся деньги и долги, которыми он умело манипулирует. Он становится хозяином имения под названием «Грозовой перевал», опутав долгами его бывшего владельца. И такое случается во множестве романов. Лучшей местью в XIX веке считалось увидеть своего противника не поверженным в луже крови, а погрязшим в долгах.

Психологи XX века черпали свое вдохновение не только в древних мифах, но и в работах художников XIX века. Фрейд считал, что «поэты», под которыми он понимал не только собственно поэтов, но и вообще творцов художественного текста, «в познании разума ушли намного вперед по сравнению с нами, простыми людьми». Сам Фрейд был многим обязан древнегреческим драматургам и библейским сказаниям, а также Ибсену; Юнг хорошо знал немецкий фольклор и аниме-драмы, например балеты «Жизель» и «Лебединое озеро». Если же вас интересуют не столь бесплотные и мистические переживания, а, например, динамика силы по Альфреду Адлеру или зависимость общества от того, кто кому и сколько должен, вам не повредит знакомство с несколькими квазиреалистическими романами XIX века.

Самую лучшую иллюстрацию к варианту игры «Должник», который, по классификации Эрика Берна, получил название «Попробуй получи с меня», можно найти в знаменитом романе У. Теккерея «Ярмарка тщеславия» (1848 год). В романе мы видим глазами Эмилии Седли, как разоряется ее семья, и одновременно наблюдаем, что делает умная, но стоящая ниже на социальной лестнице и ищущая богатого мужа авантюристка Бекки Шарп, которая готова на все, чтобы проложить себе путь наверх. Для этого она выходит замуж за младшего в семье и не очень успешного Родона Кроули, который своей женитьбой на Бекки восстановил против себя всю семью и оказался без ее финансовой поддержки. Родон зарабатывает на жизнь шулерством и игрой в бильярд. В главе «Как можно жить — и жить припеваючи — неизвестно на что» Теккерей очень подробно описывает состояние финансов в семействе Кроули. Бекки и Родон очаровывали торговцев своими изысканными манерами и социальным положением, после чего те продавали им в кредит все что угодно, не получая обещанной платы. Бекки была особенно азартным игроком в «Попробуй получи с меня». Теккерей замечает:

Интересно было бы знать, сколько семейств ограблено и доведено до разорения великими надувалами вроде Кроули? Сколько знатных вельмож грабят мелких торговцев, снисходят до того, что обманывают своих бедных слуг, отнимая у них последние деньги и плутуя из-за нескольких шиллингов? Когда мы читаем, что такой-то благородный дворянин выехал на континент, а у другого благородного дворянина наложен арест на имущество, и что тот или другой задолжали шесть-семь миллионов, то такие банкроты предстают перед нами в апофеозе славы, и мы даже проникаемся уважением к жертвам столь трагических обстоятельств. Но кто пожалеет бедного цирюльника, который напрасно ждет уплаты за то, что пудрил головы ливрейным лакеям; или бедного плотника, сооружающего на свои средства павильоны и всякие другие затейливые штуковины для dejeuner миледи; или беднягу портного, который по особой милости управляющего получил заказ и заложил все, что мог, чтобы изготовить ливреи, по поводу которых милорд, в виде особенной чести, самолично с ним совещался? Когда рушится знатный дом, эти несчастные бесславно погибают под его обломками. Недаром в старых легендах говорится, что прежде чем человек сам отправится к дьяволу, он спровадит туда немало других человеческих душ[15].

Одна из экономических теорий утверждает, что умножение богатства у богатых — факт положительный, поскольку часть богатства, благодаря щедрым расходам, будет «просачиваться» вниз и достанется тем, кто стоит ниже на экономической лестнице. Отметим, что «просачивание» больше похоже не на падающий водопад, а на протечку в кране: даже самые оптимистичные сторонники этой концепции, судя по применяемым ими выражениям, не верят в то, что ниспадающий поток будет обильным. Но все в человеческом воображении и, следовательно, в человеческой жизни может иметь как положительный, так и отрицательный смысл. И если теория «просачивающегося» богатства является положительной, то теория «просачивающегося» долга будет отрицательной. Долги, «просачивающиеся» вниз от крупных должников, могут сами по себе быть небольшими, но оказаться непомерными для тех, на кого они «просачиваются». Бедный мистер Реглс, у которого Кроули снимали домик, не заплатив за него ни гроша, оказался полностью разоренным, когда семейка Кроули распалась и съехала из дома.

«Ярмарка тщеславия» — это название города в «Странствиях пилигрима» Джона Буньяна («Ярмарка Суеты» в русском переводе), где оно иллюстрирует не только слова «Суета сует — все суета» из книги Екклесиаста, но и ярмарку земных благ, как материальных, так и духовных, а также то состояние сознания, когда буквально все выставлено на продажу.

Буньян предоставил полный перечень того, что продается на Ярмарке Суеты: дома, земли, ремесла, места, почести, привилегии, титулы, страны, царства, вожделения, наслаждения, радости всех видов, шлюхи, сводники, жены, мужья, дети, господа, слуги, жизни, кровь, тела, души, серебро, золото, жемчуг, драгоценные камни — все, что пожелаешь.

Неужели все? Каждое человеческое общество устанавливает ограничения на то, что может быть продано или куплено, но на Ярмарке Суеты у Буньяна ограничений нет. Тем не менее все, кто путешествует, должны пройти через нее. Это ужасное место, полное «надувательства, обмана, игрищ, балаганов, дураков, обезьян, рыцарей и нищих», там совершаются «мошенничества, убийства и прелюбодеяния» — и все красно от крови. По сути, это преддверие ада, и путешествие по нему заканчивается ужасающими пытками и отсечением членов. Такое видение могло родиться только от сильного потрясения, вызванного тем, что старый мир веры сталкивался с новым, в котором коммерции подчинена абсолютно вся жизнь. Те, кто верны старому порядку, где существуют добродетели, такие, как вера, надежда, милосердие, стоявшие выше денег, — не могли чувствовать себя уютно при виде того, как мамона превращается в триумфатора, а именно такое чувство оставляли бесконечные ряды мрачной ярмарки Буньяна. Новый мир денег, в его глазах, это Город Погибели, и единственное, что вы можете сделать, это покинуть его как можно быстрее.

К середине XIX века, однако, этот переход давно завершился. Оставалась определенная доля благочестия и чопорной морали — ножки фортепьяно следовало называть «конечностями», чтобы не быть превратно понятым; воспитанная девушка никогда бы не села на стул, который только что освободил молодой человек, поскольку предполагалось, что оставшееся в подушке стула тепло его тела может подвергнуть ее соблазну. Но при этом сделавший карьеру в церкви священник никогда не разразился бы проповедью против развращающего душу богатства. Голос Теккерея звучит иначе, чем недвусмысленные, гневные, обличения Буньяна, продиктованные его наивной верой. Это, скорее, свидетельства скучающего остроумца, стремящегося запечатлеть то, что происходит в материальной плоскости нашего существования. Его роман, говорит он нам, — это кукольное представление, а в кукольном представлении все персонажи уступают в размерах зрителям и существуют только для нашего развлечения, а не для нравственного совершенствования. Таким образом, «Ярмарка тщеславия» Теккерея — это комический роман или, по крайней мере, ироничный: Родон Кроули и Бекки Шарп всегда исчезают с тем, что им удалось прикарманить, причем «исчезают» буквально — каждый из них всякий раз покидает поле совместного боя и оказывается не в Англии, а в какой-то другой стране.

Повествование о Бекки Шарп и Родоне Кроули — это комический вариант игры «Попробуй получи с меня». Однако в большей части литературных произведений XIX века отношение к долгам выглядит серьезнее и мрачнее. Тема долгов воистину вездесуща, трудно остановиться на чем-нибудь определенном. Может, нам родиться в долговой тюрьме, как, например, крошка Доррит у Диккенса? Или испытать на себе все последствия безрассудных долгов, когда, как в «Хижине дяди Тома», приходится продавать людей, чтобы заплатить по счетам? Или с треском разориться, как в романе «Домби и сын»? Или, может быть, перенесясь на несколько десятилетий вперед, задуматься над печальной судьбой двух подававших надежды, но не выдержавших жизненной гонки писателей из остросоциального романа Джорджа Гиссинга «Новая улица литературной богемы», посвященного литературным поденщикам?

Или стоит обратиться к тому, как долг влияет на судьбу женщины? Тогда мы должны начать с романа Флобера «Госпожа Бовари» (1857 год), в котором провинциальная героиня решается на внебрачную любовную связь, безмерно много тратит только для того, чтобы побороть скуку, но решает отравиться, боясь, что не получающий деньги кредитор ее разоблачит и откроется тайна ее двойной жизни. Флобера обвинили в оскорблении морали, а он в суде использовал описание ужасной картины смерти Эммы как доказательство высокой нравственности, скрытой в романе. Расплатой за распущенность стал мышьяк, который не только убил героиню, но и обезобразил ее, утверждал Флобер. Но это была лишь уловка автора — на самом деле Эмму погубила ее страсть к покупкам. Если бы она заставила себя изучить бухгалтерию с ее двойным счетом и научилась сводить баланс, то до конца своих дней могла бы изменять мужу, хотя и стесняя себя в тратах.

А может быть, нам следует пересечь Атлантику и проследить за достойной сожаления карьерой Лайли Барт из романа Эдит Уортон «Дом мирта», которая, умей она управлять долгами, не стала бы принимать яд. Лайли не стала размышлять над принципом «око за око»: если мужчина дает деньги и не настаивает на возвращении их с процентами, значит, он скоро заявит о плате другого рода. Лайли не только отказала ему, но и не захотела извлечь выгоду из компрометирующих писем своего лживого друга, не оставив тем самым себе места в обычном мире. Лайли Барт была чиста, как лилия, о чем говорит ее имя, но она была и слишком чиста, чтобы идти на какой-то бартер, как намекает ее фамилия. Лайли появилась на брачном рынке, но цена ей была невысока, потому что она не имела денег и не могла смириться с пошлостью потенциальных покупателей. В конце концов ее репутация пострадала, а испорченный продукт уже никому не нужен.

И здесь стоит обратить внимание на то, что в XIX веке у слова «порочить» было два значения. Мужчина XIX века мог опорочить себя, доведя до финансового фиаско, после которого появляются судебные исполнители, чтобы описать дом и остальное имущество. Тогда вы переходите в разряд бедняков, и ваши знакомые стараются не встречаться с вами на улице. Но для девушки XIX века опорочить себя означало вступить по желанию или против своего желания в добрачные сексуальные отношения или даже просто позволить другим думать о себе так. Однако это не обязательно означало финансовый крах, если девушка могла повернуть дело в свою пользу. Для доказательства достаточно процитировать стихотворение Томаса Харди «Опороченная девушка»:

Эмилия, подружка, то ты или не ты?

В тебе не замечала я раньше красоты.

Не чаяла я встретить на улице тебя.

— Здесь, в городе, с пороком свела меня судьба.

Ушла от нас в обносках, мозоли на руках,

А нынче разоделась, поди ж ты, в пух и прах.

Колечки, и браслеты, и платье из шитья…

— Ты разве не слыхала? Уже порочна я.

Давай, давай, поведай, успеха не таи.

Сегодня, как у леди, перчаточки твои.

Румянец во всю щеку, мягка рука твоя.

— Могу я не работать, когда порочна я.

……………………………………………

И я бы так хотела по городу гулять

В красивеньком пальтишке. Какая благодать!

— Деревня ты, деревня, и не мечтай так жить —

Пока ты непорочна, за что тебе платить?[16]

От этого стихотворения уже легко перейти к роману, который для нашей цели будет образцовым, поскольку в нем сочетается долг и порок во всех их значениях, то есть в финансовом и сексуальном. Это роман Джордж Элиот «Мельница на Флоссе». Вот как он начинается.

Дети Мэгги и Том Тэлливер живут на берегу реки Флосс, на Дорлкоутской мельнице. Их отец — мельник, а его водяная мельница перемалывает пшеницу на муку.

И тут я должна подчеркнуть, что Мэгги — дочь именно мельника, а не торговца канцтоварами или водопроводчика. И в этом-то все и дело. Мне придется немного рассказать о мельницах, поскольку быть дочерью мельника очень непросто, ибо на тебе лежит груз мифических представлений и связей. Как и на самом мельнике и его мельнице.

Я поведу речь об этом в таком порядке: мельницы, мельники, дочери мельников.

Водяные мельницы строят очень давно. На Западе они знакомы со времен Древней Греции и Древнего Рима. Тогда про них говорили только хорошее, потому что мельницы заменяли труд людей — обычно, рабов, как, например, ослепленного Самсона, — или труд животных. Использовались такие мельницы и англосаксами, особенно в Средние века. Постепенно, однако, эти мельницы стали приобретать сомнительную репутацию. С одной стороны, они были всего лишь механическими устройствами, но суеверные крестьяне смотрели на них и с завистью (вот бы мне такую!), и с недоверием: раз она работает сама по себе, то без нечистой силы тут не обошлось. Кроме того, мельницы могли внушать страх: «А что, если она выйдет из повиновения?» Или: «А как мне ее остановить?» Чтобы понять причины такого страха, нужно вспомнить первые фильмы о роботах или свои первые впечатления от автоматической кофеварки.

В фольклоре часто встречается тема волшебной мельницы, которая и не думает останавливаться. Бедный крестьянин заполучает ручную мельницу, которая вертится сама по себе и перемалывает все, что только пожелаешь, и становится богатым. Но вот мельница попадает в чужие руки и начинает что-то молоть, выдавая некий продукт — в сказке братьев Гримм это каша, — причем новый хозяин не может ее остановить, и каша заполняет сначала весь дом, а потом и улицу. Этот мотив весьма близок теме «ученика чародея», с которой вы, наверное, последний раз встречались в фильме Уолта Диснея «Фантазия». Там учеником был Микки-Маус, а швабра и ведро воды выполняли роль безостановочно работающего робота. Мораль: бойтесь сыра в мышеловке, потому что бесплатного вообще ничего не бывает. Гермес — бог обманщиков, воров и коммерции — покровительствовал и всяческим механическим устройствам, в том числе мельницам.