РОЖДЕНИЕ ВЕЛИКОЙ ОБЩНОСТИ
РОЖДЕНИЕ ВЕЛИКОЙ ОБЩНОСТИ
Мысль об этих заметках возникла у меня летом 1971 года.
Я плыл в родное селение Уэлен на гидрографическом судне "Маяк". Наш корабль плыл мимо берегов Аляски. Берингов пролив лежал по обе стороны нашего курса, острова Имаклик и Инэтлин возвышались над водой синими глыбами застывшего стекла.
Долгие годы я прилетал в Уэлен на самолетах или вертолетах. Они прибывали с южной стороны, возникая над зелеными холмами залагунной тундры.
На этот раз наш корабль подходил к Уэлену ранним утром. Несколько дней назад здесь бушевало ненастье: северный ветер пригнал к берегу ледовое поле и вместе с ним большие моржовые стада. Но это продолжалось недолго. Дня через три южный ветер отогнал лед, очистил небо и в Уэлен снова вернулось северное лето с ясными днями, теплым ветром с тундры, но со студеным веянием с моря, где все же остались отдельные льдинки, зацепившиеся на мелких местах.
В детстве я вот так приплывал в Уэлен после долгой весенней охоты на моржа в Беринговом проливе, после поездок в Наукан, в залив Лаврентия, на Чукотскую культбазу. Этим же путем всегда возвращались все, кто в летнее время держал путь в родные края. Зимой из Уэлена ездили в основном в южную сторону и оттуда же возвращались домой. Но там были одиночные путешественники на собачьих нартах, а здесь всегда возвращался либо вельбот, либо байдара, а в них всегда было много народу, и очень часто какой-нибудь новый человек.
Именно отсюда, из-за мыса, появлялись корабли, привозившие новых людей, новые товары, целые деревянные дома, которые потом собирали русские плотники. Словом, это были парадные ворота Уэлена, открытые доброму, значительному, прекрасному.
Я уже привык ко всяким переменам в облике Уэлена и уверенно ожидал, что увижу много новых зданий, новых людей, но то, что предстало перед моими глазами, было удивительно даже для меня, готового ко всему.
Уэлен сегодня – это современное большое селение с домами, оснащенными всеми необходимыми удобствами.
Председателем сельского Совета был русский, женатый на чукчанке, осевший в самом дальнем селении нашей страны. В приданое от тестя он получил шестнадцать оленей, которые паслись в личном стаде.
В моем родном селении много смешанных семей. Но на это обстоятельство обращал внимание только я, который привык к несколько иному виду Уэлена, к другому составу его населения. Даже физический облик людей, особенно молодых, стал другим. Юноши и девушки отличались высоким ростом, и среди них больше не было согнутых тесным пологом, изъеденных едким дымом костров и копотью жирников.
В середине села, рядом со школой, – сельский клуб. Заведующая с гордостью сказала мне:
– Недавно у нас выступал с концертами ансамбль "Эргырон".
По вечерам уэленцы идут в клуб, смотрят современные кинофильмы.
Несколько раз в неделю молодежь устраивает танцы, которые ничем не отличаются от танцев в какой-нибудь колхозной деревне в центральных районах страны.
Однажды я пошел на эти танцы. Эскимосские, чукотские, русские парни и девушки танцевали современные танцы под современные мелодии. Правда, некоторые девушки были одеты в нарядные цветастые камлейки.
Я уже собрался уходить, как вдруг смолкла радиола, и мое внимание привлек характерный звук, знакомый с далекого детства, – звук ярара. Гром его рассек воздух зала и вырвался наружу. В мгновение все переменилось в зале, и мне даже показалось, что наступило другое время. Но это был сегодняшний день, ибо содержание песен и танцев отражало нынешнюю жизнь и в круг входили парни и девушки, знакомые с современными достижениями науки и техники, работники совхоза, механизаторы, радистки, звероводы, художники и граверы знаменитой уэленской косторезной мастерской.
Древний танец не казался древним, потому что был наполнен чувствами и мыслями сегодняшнего дня и служил нашим современникам.
Здесь же в клубе, в соседней комнате, располагалась сельская библиотека. На многочисленных полках стояли книги русских и советских писателей, иностранных авторов. Если бы все это было во времена моего детства, когда я пытался даже читать "Анти-Дюринга" Энгельса!
На отдельной полке – книги чукотских авторов: Антонины Кымытваль, Виктора Кеулькута, Михаила Ятыргина…
До приезда в Уэлен я гостил у Кымытваль в Анадыре, в ее гостеприимном доме. Муж поэтессы, известный на Чукотке знаток оленеводства, русский человек Виталий Задорин, сроднившийся навеки с далекой землей, с ее народом, угощал меня кетовой ухой.
Дочери Антонины и Виталия щебетали, путая чукотские и русские слова.
Может быть, и есть любители чистых линий в развитии человеческого общества и человеческой культуры, но опыт всемирной истории учит, что весь путь развития населения земного шара – это цепь беспрерывных ассимиляций, смешений не только физических, но и взаимопроникновений культур, взаимообогащение положительными знаниями, добытыми тяжким трудом и часто ценой жизни.
В истории человечества случалось, что кое-кого одолевал зуд чистопородности, поисков чистых линий. Каждый раз это заканчивалось противопоставлением одних народов другим и призывами силой оружия уничтожить или, в лучшем случае, загнать в резервации "неполноценные" народы и народности.
Атмосфера подлинной дружбы народов, царящая сейчас в нашей стране, очень точно и полно определена в отчетном докладе XXIV съезду Коммунистической партии Советского Союза Генеральным секретарем ЦК КПСС Леонидом Ильичом Брежневым: "Сейчас можно говорить о возникновении в нашей стране новой исторической общности людей – советского народа".
Советский народ на протяжении своей героической истории создал не только могущественное государство, родину трудового люда, государство огромного современного промышленного потенциала, передовой науки и техники, но и государство новой культуры, вобравшей в себя достижения всей мировой культуры, всех народов нашей страны, но прежде всего – русской культуры.
Поэтому сегодня мы с полным правом можем говорить о единой советской культуре, о единой советской литературе и советском искусстве.
Как же все это начиналось? Где истоки и великие силы, объединившие, казалось бы, такие разные, часто противоречивые культуры?
Когда на Чукотку пришли первые учителя, русские комсомольцы и коммунисты, они застали поразительную картину. С одной стороны, люди жили чуть ли не в каменном веке, пользуясь орудиями, изобретенными на заре возникновения человеческого общества – каменными топорами, нитками из звериных жил, сетями из тонко нарезанных ремней, – освещались и отапливались каменными жирниками, наполненными тюленьим жиром. Главными идеологами и хранителями истории, традиций были шаманы, люди сильной воли, острого ума, изворотливой хитрости. Они совершенно не похожи на тех шаманов, которые часто попадаются на страницах художественных произведений. Например, уэленский шаман Млеткын, взявший после продолжительной жизни в Сан-Франциско имя Франк, пытался даже сотрудничать с первыми Советами на Чукотке и некоторое время числился председателем родового Совета. Народ своей коллективной мудростью легко разоблачил бы шарлатанство какого-нибудь неумелого и неумного колдуна и отказал бы ему в доверии. Поэтому шаманы первыми приобрели барометры и не брезговали применять патентованные лекарства, попадавшие на Чукотку из Америки. Но рядом с каменными жирниками находились предметы двадцатого века – граммофон, будильник, новый винчестер, нож из английской стали, мощный цейсовский бинокль.
Самыми запутанными оказались общественные отношения. Обычаи большой патриархальной семьи, первобытнообщинного строя, первобытного рабовладельчества, зачатки феодализма и товарно-денежных отношений уживались с самой жестокой эксплуатацией со стороны торговцев, капитанов китобойных шхун. Многие чукчи и эскимосы нанимались на проходящие суда матросами, гарпунерами, уезжали в далекие земли, откуда привозили невероятные рассказы о тамошних чудесах, о зданиях, нагроможденных друг на друга, об огромных, чудовищного размера железных нартах, которые, изрытая огонь, оглушающе грохоча, мчались по бесконечным железным полосам, проложенным прямо по земле.
С чего начинать? Прежде всего надо было наладить на новой основе хозяйство, а в области культуры дать людям тундры и ледового побережья грамоту.
И учителя совершили настоящий подвиг, явившись не только первыми просветителями в высоком значении этого слова, но и авторами первых букварей на чукотском и эскимосском языках, на языках всех народов Севера, подвиг не только гражданский, но и научный, ибо впервые в истории человеческой культуры надо было в небывало короткий срок разработать письменность для более чем двух десятков народов и народностей, не только разделенных огромными расстояниями, но и генетическими, этническими, языковыми и другими барьерами.
Северные народы поначалу обучение грамоте приняли без особого восторга. Зачем грамота? Зачем надо тратить так много времени для изучения мелких значков, напоминающих птичьи следы на свежем снегу или мышиную тропу на мокром приречном песке? Для того, чтобы торговать в лавке? Но для этого достаточно обучить одного человека, а не всех поголовно. А ну все захотят стать торговцами? Во-первых, для всех не хватит товару, а самое главное – кто будет охотиться на нерпу, ставить капканы?
Нужно знать многое? А для чего? Все, что нужно знать морскому охотнику или оленеводу, можно изучить без грамоты, без ненужного напряжения глаз. Главное – чтобы человек был силен и вынослив. Пусть юноша, вместо того чтобы сидеть, согнувшись, за партой, бегает на вершину горы, держа на плечах железный лом…
Один из моих первых учителей, Лев Васильевич Беликов, начинал свою педагогическую деятельность на Чукотке в кочевой школе. Классом ему служила обыкновенная тундровая яранга. Иной раз в середине урока приходилось прерывать занятия: стадо кочевало дальше в поисках богатых пастбищ. Надо было свертывать класс, грузиться на нарту и отправляться в путь. Во время привалов, когда усталые олени искали под копытами ягель-мох, Беликов собирал учеников и палкой рисовал на снегу буквы. Местный шаман, пораженный упорством и целеустремленностью учителя, приглашал его в свои ученики.
Но советский учитель учился не у него. Он постигал чукотский язык, умение накидывать чаат на рога стремительно бегущего оленя, сам ставил ярангу, запрягал оленей. К концу первой зимы он заслужил похвалу от пастухов, которые сказали, что учитель стал настоящим оленным человеком.
И нам повезло в том отношении, что русский язык преподавали люди, которые сами отлично знали чукотский язык. Мы имели возможность сравнивать и убеждались в скрытых возможностях нашего языка, в его богатстве. В Уэлене русский язык звучит наряду с чукотским. И незнание одного из них считается признаком низкой культуры, признаком отсталости, точно так же, как неграмотность.
В бухте Провидения, на улице Дежнева, живет моя давняя хорошая знакомая, эскимоска Ухсима. Она работает швеей в местном ателье. Правда, назвать ее швеей – это слишком просто. Все, что выходит из ее рук, можно смело отправлять на выставку или в музей. Ухсима – одна из первых эскимосок-комсомолок, первая коммунистка древнего арктического народа. В ее устах высшая похвала человеку – "он грамотный". Ухсима прекрасно знает русский язык, эскимосский же у нее сохранился так, что все ученые-языковеды советуются с ней. Даже ее сестра – автор последнего эскимосского букваря, Людмила Айнана – часто советуется с ней.
Во всех семьях – в Уэлене, в Провидении, в Ново-Чаплино, – везде, где я побывал, русский язык – подлинно второй родной язык, нисколько не подавляющий свой исконный, родной язык.
И поэтому вполне закономерным и примечательным явлением новой, советской культуры является появление писателей, представителей многонациональной советской литературы, сознательно избравших своим литературным языком великий русский язык. Не теряя ни грана своей национальной самобытности, эти литераторы сами вносят в русский язык, ставший не только общегосударственным языком нашей страны, но и языком общей советской культуры, свой вклад.
Интересно, что поначалу некоторые любители раскладывать все по готовым полочкам встретили это не только настороженно, но даже отрицательно. Иным писателям пришлось выслушать горькие упреки в отступничестве, пренебрежении к своей исконной культуре, неверии в творческие силы своих языков. Но ведь любовь к своему народу, к своей родине измеряется еще и тем, насколько ты верен тому великому будущему, которое строит наша страна. Угадывает ли твое сердце те легкие дуновения, которые затем превращаются в ураган, наполняющий паруса нашего общего корабля?
Сейчас молчаливо признается, что существует и успешно развивается национальная литература на русском языке, хотя серьезных исследований на эту тему нет, а сам этот очевидный факт наши литературоведы стараются не замечать. Но ведь это интереснейшее явление, возможное только в нашей стране, возможное только при щедром богатстве русского языка!
Если сравнить язык повестей и рассказов Чингиза Айтматова с языком произведений Рустема Кутуя, язык романов Григория Ходжера и Георгия Гулиа – можно еще раз убедиться в величии и могуществе русского языка, его гибкости в передаче особенностей мышления того или иного народа.
Эти явления объясняются тем, что история народов Советского государства вот уже на протяжении полувека определяется ленинским учением о развитии революции, о строительстве коммунистического общества. Общность исторического пути не могла не определить и общности развития культур народов СССР, их выравнивания на основе щедрой помощи государства.
В самом начале овладения грамотностью, культурой чтения приходится сталкиваться с русскими книгами, ибо их имеется намного больше, чем, скажем, книг на чукотском языке. Воспитанные на русской классике, на советской, уже ставшей для нас классической литературе и знающие русский язык как свой родной, некоторые из нас, совершенно естественно, не могли не попробовать писать на русском языке, чувствуя себя частью той исторически сложившейся общности, которая называется советским народом и которая имеет своим единым языком русский язык. И такого рода явления происходят не только в литературе, но и во всех областях культуры.
Сама жизнь доказала плодотворность ленинской национальной политики в области литературы и искусства. Никакой даже очень большой книги не хватит, чтобы перечислить великие завоевания литературы и искусства. И радостно видеть среди известных имен советских писателей имена писателей-северян.
Еще в довоенные годы в стенах Института народов Севера юноши и девушки из тундровых и таежных стойбищ сделали свои первые шаги в создании оригинальных литературных произведений. Это были чаще всего рассказы о себе, повествования о своих судьбах, о судьбах своих близких. Но даже в тех бесхитростных исповедях первых писателей-северян уже прослеживалась мысль об общей судьбе всех советских народов.
Но для создания подлинно художественных произведений писателям-северянам надо было освоить высокие образцы художественного творчества. Дело осложнялось тем, что малые народы Севера не имели своей письменной литературы, а устное поэтическое творчество отражало мировоззрение человека первобытнообщинного строя. Требовать от современного писателя художественных приемов этого фольклора – все равно что современного астронома вооружить древней Галилеевой трубой.
Но жизнь сама подсказала решение проблемы: ведь к тому времени, когда писатели-северяне взялись за решение серьезных художественных задач, они были хорошо знакомы с русской классической литературой, с лучшими образцами мировой литературы, и, самое главное, уже существовала и прочно стояла на ногах советская многонациональная литература, классика для всех советских литератур нашей страны.
Когда говорят о чуде возникновения литератур у ранее бесписьменных народов, малочисленных, отдаленных друг от друга и от больших народов огромными расстояниями, часто упускают из виду, что это чудо было подготовлено всем ходом предшествующей истории. Истоки этого феномена идут от осенней ночи, когда густой мрак разрезала вспышка орудия "Авроры", от первых ленинских декретов о предоставлении равных прав всем народам Советского государства. Начало этого чуда – в подвиге первых коммунистов дальнего Севера, в самоотверженном труде первых русских учителей, принесших свет грамоты в глухие уголки тундры и тайги.
Все это в сумме создало самые благоприятные условия для возникновения целой плеяды самобытных, интересных писателей, представителей самых различных народов – от тундровых просторов Ямала до широкой долины Амура, от сахалинских берегов до далекой Чукотки. Сегодняшние литераторы Севера известны широкому читателю: их книги издаются тиражами в сотни тысяч, миллионы экземпляров. Они не замыкаются в кругу собственных читателей, ибо чувствуют себя не только сыновьями и дочерьми своих племен и народностей, но в не меньшей степени ощущают свою принадлежность к советскому народу.
Григорий Ходжер, сын нанайского рыбака, известен далеко за пределами Амура. Его трилогия "Амур широкий" удостоена Государственной премии РСФСР и издана тиражом более чем в миллион экземпляров. Вот уже более десятка лет работает в литературе мансийский поэт Юван Шесталов, создавший стихотворения и поэмы, поражающие читателей чистыми, свежими красками, словно в своей нетронутости сошедшими на страницы его книг из таежных глубин полярного Урала.
На Сахалине работает Владимир Санги, поэт, прозаик, фольклорист, собирающий по крупицам драгоценные образцы устного народного творчества. Санги по национальности нивх (гиляк). Когда-то в своей книге "Происхождение семьи, частной собственности и государства" Фридрих Энгельс назвал нивхское общество классическим образцом родового строя. А сегодня Владимир Санги – типичный представитель советского общества, советского народа, советский писатель.
Год от года крепнет голос чукотской поэтессы Антонины Кымытваль. Ее стихи и песни читают и поют в тундре, в тайге, в жаркой и далекой Средней Азии, в Прибалтике.
В низовьях Колымы живет маленький народ, буквально вырванный у смерти, спасенный от полного исчезновения, – юкагиры. О судьбе его, о его своеобразном взгляде на мир и о великой общности с народами нашей страны рассказал молодой юкагирский писатель Семен Курилов в своем первом романе "Ханидо и Халерха".
Когда-то предсказывалось скорое исчезновение национальных культур и национальных литератур в современном развивающемся обществе. Но, очевидно, эти предсказатели не учитывали того обстоятельства, что есть другое, действительно современное развивающееся общество – советское общество, строящее коммунизм.
Я уже рассказывал о встречах с канадскими эскимосами. На великом острове, покрытом вечными ледниками, Гренландии живут тоже эскимосы. Они сумели сохранить самобытность, несмотря на сильнейший нажим со стороны метрополии. На одной из тихих улиц Копенгагена стоит большой дом, "Дом гренландца", как называют его. Я встречался в нем с эскимосами, учащимися разных учебных заведений столицы Дании. И один из них – Ангмарлорток, родившийся в старинном селении Туле, – рассказывал мне:
– Наша письменность стараниями датских миссионеров существует с восемнадцатого века. А вот художественной литературы нет… Мы иногда читаем произведения, написанные белым человеком о нас, эскимосах. Разные есть книги. Есть просто неприятные, где о нас говорится бог весть что. Это пишут люди, которые не поняли нас… Вы заметили, что мы остерегаемся называть себя эскимосами?
Действительно, жители ледяного острова всячески подчеркивают, что они гренландцы, хотя этнически и по языку они самые настоящие эскимосы.
– Видите ли, – продолжал Ангмарлорток, – в литературе уже сложился свой тип эскимоса как человека во всех отношениях прекрасного, отважного, привычного к холоду и лишениям, отзывчивого, готового отдать последнее своему ближнему… Словом – идеальный человек! Казалось бы, на что тут нам обижаться? Радоваться да и только! Поглядывать на других свысока! Но это при поверхностном взгляде. Далее рассуждения строятся таким образом. Вот в силу-то этих качеств эскимосу абсолютно противопоказана современная жизнь, он не может жить в городе – погибнет, его обманет злой, коварный белый человек, он не вынесет духоты отравленного ядовитыми испарениями городского воздуха, ему непривычна пища, многие обычаи цивилизованного человека ему вредны… Эскимос, мол, не выносит регулярного труда, он предпочитает вольную жизнь. И делается такой вывод: пусть лучше эскимос живет так, как жил испокон веков. Ему так лучше. И гуманнее вовсе не звать его в город. Образование ему тоже ни к чему, так как только порождает у него несбыточные надежды. Вот почему многие мои земляки не хотят называться эскимосами, – заключил Ангмарлорток. – Они хотят получить образование, жить в хороших домах, а не в хижинах и снежных иглу, получать заработную плату, а не зависеть от капризов морского промысла. Зверь сейчас у берегов Гренландии распуган, охота плохая…
К беседе потом присоединились и другие эскимосы-гренландцы. Один из парней, длинноволосый, с резким профилем, сердито сказал:
– Главное – стать независимым, добиться, чтобы нас считали людьми, а не существами, достойными только сожаления. Ваша страна для нас как маяк.
В тот мой приезд в Уэлен, когда зародилась мысль написать эту книгу, я много времени проводил возле уэленского маяка.
Это прекрасное место, служившее издавна наблюдательным постом для морских охотников еще задолго до постройки маяка. Отсюда хорошо виден Берингов пролив, острова, в ясную погоду на горизонте вырисовываются скалистые берега мыса Принца Уэльского. Мой родной Уэлен отсюда виден как на ладони. Просматриваются все дома, все закоулки выросшего селения. За новыми корпусами косторезной мастерской виден старый домик Гэмауге, который хозяин давно покинул, переселившись в более удобный дом. Рядом с первым деревянным домиком Уэлена уже нет корабельной мачты.
Из этого домика вышел Тэнмав, сын Гэмауге, который поначалу работал на полярной станции, а потом стал первым хранителем маячного огня в Уэлене.
Я хорошо помню, как строили маяк. Сначала возвели обыкновенный рубленый домик, а над ним водрузили башню. На башне – огромный круглый стеклянный глаз. Стройка продолжалась все лето, в светлые долгие дни, когда даже в полночь не требовалось искусственного освещения: солнце лишь ненадолго спускалось в воду океана, словно для того, чтобы охладиться после долгого, утомительного пути по просторному летнему небу.
Вечером, возвращаясь на вельботах, охотники говорили:
– Скоро будем держать курс на наш маяк.
Другие сомневались:
– Говорят, оттуда будет бить такой силы свет, что вблизи него вполне можно сгореть.
– Ленинский свет загорится на этом маяке, электрический, – сказал Тэнмав.
Наступили темные осенние ночи. В штормовые дни тучи низко нависали над уэленской косой, над желтым домиком нового маяка. Огромные волны били в берег, сотрясая угрюмые скалы и мыс, на котором стоял маяк.
Сначала мы услышали звук движка. Он стучал торопливо, словно разгоряченное долгим бегом сердце.
Все вышли из своих яранг.
Ветер доносил с моря соленые брызги.
И вдруг вспыхнул поразительно яркий луч света. Он был необыкновенной силы и прорезал тьму, как острый нож, как гигантское лезвие. Он скользнул по обломкам скал, высветив мокрые камни, родив причудливые тени, скакнул через склон на тундровую равнину, ушел вдаль к тихим мелким озерам, по берегам которых паслись оленьи стада, где на осенний отлет собирались птичьи стаи, где звери рыли зимние норы… И вот луч достиг яранг, высветив сырые моржовые кожи, блестящие от влаги камни, навешанные на жилища, чтобы ураганы не унесли крышу. Луч прошелся по окнам нашей школы, и мне даже показалось, что стекла зазвенели, родив необыкновенную песню, удивительную музыку, отзвук которой помчался вслед за волшебным лучом. Гребни пенящихся зеленых волн осветились насквозь, словно бы замерли, пораженные невидимым и небывалым. А луч пошел дальше в море, указывая путь кораблям.
Ранним утром, когда поднялось солнце, Тэнмав спустился в Уэлен. Он выглядел усталым и счастливым: ведь он зажег необыкновенный свет, протянув луч на невообразимо далекое расстояние. На нем был форменный китель работника полярной станции, на голове – фуражка с гербом. Для нас он был человеком будущего, человеком, который соперничал с небесными силами, создавая сияние, по силе могущее соперничать лишь с полярным сиянием.
Через несколько лет Тэнмав провел электричество в яранги Уэлена, добыв свет с помощью ветродвигателя, поставленного на пустыре. Жирник – светильник, выдолбленный из камня, – перестал быть для нас символом домашнего очага.
Как-то вечером я спустился с маяка и встретил своего старого учителя, Ивана Ивановича Татро. Он давно на пенсии, здоровье уже подводит, но время от времени Татро надевает охотничье снаряжение и выходит на лед.
На этот раз бывший учитель был наряден и серьезен.
– Я иду в школу, – сказал мне Татро и позвал меня с собой.
Новая, просторная двухэтажная школа стоит рядом со старой, с той, где мы начинали свои занятия русским языком, куда Татро вошел первым чукотским учителем.
– Сегодня меня попросили рассказать о первых годах нашей школы, – сообщил мне Татро, – о том, как я начал учить детей грамоте. Поскольку ты был одним из моих первых учеников, посидишь на моем уроке.
Да, это был необыкновенный урок.
Я сел на последнюю парту рядом с девчушкой с аккуратно заплетенными косичками.
Иван Иванович Татро, при галстуке, в черном костюме, вышел к доске и спросил:
– Кто видел ярангу, пусть поднимет руку.
Ни одна рука не поднялась.
– Кто знает, что такое жирник?
Моя соседка подняла руку и бойко ответила:
– Жирник – это мешок, в котором хранят жир.
– Вот когда он, – Татро показал в мою сторону, – пришел в школу, во всех ярангах Уэлена главным осветительным прибором был жирник. Это каменная плошка с тюленьим жиром и фитилем из тундрового мха. А сегодня пришло сообщение со стройки атомной электростанции на Чукотке. Вот какой путь мы прошли – от жирника до света, который будет рождать атом.
Татро задумался.
Видимо, он вспоминал то, что вспоминал и я. Когда он вошел в наш класс, мы и слова такого – атом – не знали. И он вряд ли знал, хотя и был учителем.
Со мной рядом сидел русский мальчик Владилен Леонтьев. Его отец, бывший дальневосточный партизан, организовал косторезную мастерскую, изделия которой сегодня известны во всем мире.
– Когда мы смотрели в будущее, – продолжал рассказывать Татро, – нас охватывало сомнение: справимся ли с задуманным? И если бы нам не помогали другие народы нашей страны, быть может, оставались бы мы в ярангах еще долгие годы, а об атомной электростанции могли бы только мечтать. Строят эту станцию не только чукчи, не только русские, но и представители всех народов нашей страны. Так уж повелось у нас – все великое мы делаем сообща, соединяем все силы, и поэтому нам удается свершить такое, что другим не под силу.
Ранней осенью, перед приходом зимнего льда, в Уэлене несколько дней дуют южные ветры, которые отжимают льдины за горизонт.
Ребятишки идут в новую школу, где их ждет встреча с чудом открытия самого себя, познания своего места на земле, утверждения себя человеком.
Они будут познавать и впитывать в себя культуру, созданную совместным трудом всех народов нашей страны, начавшуюся здесь русской песней, и для них она будет единой, нерасторжимой, высокой, словно волшебная гора, сияющие вершины которой будут манить всю жизнь.
1974
Юрий Сергеевич РЫТХЭУ
ИЗБРАННОЕ В ДВУХ ТОМАХ
Том второй
ПОВЕСТИ. РАССКАЗЫ. ОЧЕРКИ
Оформление художника А.Шилова
Издательство "Художественная литература" Ленинградское отделение
Ленинград, 1981
* * *
ББК 84.3 Чук 7
Р95
Рытхэу Ю.С. Избранное: В 2-х т. /Предисл. Д.Кугультинова; Оформ. худож. А.Шилова.- Л.: Худож. лит., 1981.- Т. 2. Самые красивые корабли; Вэкэт и Агнес; След росомахи: Повести. Рассказы. Очерки.- 536 с.
Во второй том избранных произведений Ю.С.Рытхэу вошли широкоизвестные повести и рассказы писателя, а также очерки, объединенные названием "Под сенью волшебной горы", – книга путешествий и размышлений писателя о судьбе народа Севера, об истории развития его культуры, о связях прошлого и настоящего в жизни Советской Чукотки.
* * *