Под покровом конспирации

Под покровом конспирации

Работать в тайном обществе всегда трудно. Работать, когда вас разыскивают, еще труднее. Работать, когда вы ставите себе задачей вооруженное выступление, значит каждый день рисковать своей жизнью.

Поэтому я не могу не вспомнить с чувством глубокого уважения о тех из моих друзей, которые были арестованы большевиками и расстреляны в Москве летом 1918 года.

В частности, я бы хотел, чтобы русские люди сохранили память о двух жертвах большевистского террора: о доблестном командире 1-го Латышского стрелкового полка, Георгиевском кавалере, полковнике Бреде, благодаря трудам которого по контрразведке мы и союзники были всегда осведомлены о том, что делается у большевиков и у немцев; и о не менее доблестном корнете Сумского гусарского полка, тоже Георгиевском кавалере, Виленкине. Виленкин был расстрелян только за то, что отказался указать адрес штаба «Союза защиты Родины и свободы».

Аресты начались в конце мая. До этого времени мы жили спокойно и «Союз» развивался, не тревожимый большевистской полицией. Впоследствии Троцкий, лично допрашивая одного из арестованных членов «Союза», капитана Пинку, высказывал удивление, что в Москве могло создаться тайное общество и что он в течение трех месяцев не был осведомлен об этом. Эта неосведомленность Троцкого доказывает несовершенство большевистской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, но она доказывает также, что среди членов «Союза» не было предателей и доносчиков.

Когда я говорю, что мы жили спокойно, это не надо понимать в буквальном смысле слова. Я помню, как однажды я и Флегонт Клепиков были окружены матросами, и как нам пришлось проходить мимо часовых, и как Флегонт Клепиков остановился и попросил у одного из них огня, чтобы закурить папиросу. Я помню, как в другой раз в дом, в котором мы жили, пришли большевики делать обыск и как я и Флегонт Клепиков спустились в нижний этаж, в чужую квартиру, и в этой чужой квартире, где нас приняли как друзей, ожидали прихода большевиков. Я помню также, как ночью на улице меня и Флегонта Клепикова остановили пятеро вооруженных красногвардейцев потребовали оружие, и как мы стреляли, и как двое большевиков упало. Но это были мелочи ежедневной жизни. Настоящая опасность началась с приездом в Москву германского посла графа Мирбаха. С его приездом начались и аресты.

Уже в середине мая полковник Бреде предупредил меня, что в германском посольстве сильно интересуются «Союзом», и в частности мною. Он сообщил мне. что, по сведениям графа Мирбаха, я в этот день вечером должен быть в Денежном переулке на заседании «Союза» и что поэтому Денежный переулок будет оцеплен. Сведения графа Мирбаха были ложны: в этот вечер у меня не было заседания, и в Денежном переулке я никогда не жил и даже никогда не бывал. На всякий случай я послал офицера проверить сообщение полковника Бреде.

Офицер, действительно, был остановлен заставой. Когда его; обыскивали большевики, он заметил, что они говорят между собой по-немецки. Тогда он по-немецки же обратился к ним. Старший из них, унтер-офицер, услышав немецкую речь, вытянулся во фронт и сказал: «Zu Befehl, Herr Leutnant»[2].

Не оставалось сомнения в том, что немцы работают вместе с большевиками.

Штаб «Союза» помещался в Молочном переулке. Точнее говоря, это была конспиративная квартира штаба. Собирались мы на общие заседания в других местах, и, кроме того, каждый из нас имел для свидания свою особую, конспиративную квартиру. Но в Молочном переулке был истинный центр «Союза». Доктор Григорьев открыл под чужим именем медицинский кабинет, куда ходили настоящие больные, но который посещали и все, кто имел надобность в штабе. Постоянно в кабинете дежурил кто-либо из начальников отделов, там же постоянно бывал полковник Перхуров, туда же часто заходил и я. Спешные, не терпящие отлагательства дела решались в Молочном переулке, там уплачивалось жалование, оттуда исходили все приказания текущего дня. Арестовать медицинский кабинет в Молочном переулке значило почти парализовать, деятельность «Союза», 30 мая утром меня вызвали к телефону.

— Кто говорит?

— Сарра.

Большевики наблюдали за телефоном, и поэтому мы употребляли в разговорах условный язык. «Сарра» значило полковник Перхуров.

— В чем дело?

— В больнице эпидемия тифа.

— Есть смертные случаи?

— Умерли все больные.

— Доктор заболел тоже?

— Нет, доктор просил вам передать, чтобы вы берегли себя.

— Благодарю вас.

Я повесил трубку. Флегонт Клепиков спросил меня:

— Арестованы?

— Да.

Это было большое несчастье. Я не хотел помириться с мыслью, что трехмесячные труды пропали без пользы и что «Союз» разгромлен большевиками. И во всяком случае, я не хотел уезжать из Москвы.

К вечеру выяснилось, что арестовано в Молочном переулке и в других местах в городе до 100 членов «Союза», но выяснилось также, что не арестован ни один из начальников отделов. Полковник Перхуров, Дикгоф-Деренталь, доктор Григорьев, полковник Бреде и другие были целы и невредимы. Это давало полную возможность продолжать дело.

На другой день в большевистских газетах появилось официальное сообщение о том, что «гидра контрреволюции» раздавлена. Появилось также описание моей наружности. Это описание почему-то было перепечатано некоторыми, хотя и не большевистскими, но крайними левыми газетами. После этого Флегонт Клепиков, никогда не покидавший меня, стал носить револьвер не в кармане, а в рукаве, чтобы в случае нужды было удобнее отстреливаться от большевиков. Ему не пришлось стрелять, хотя однажды мы встретились лицом к лицу с комиссаром народного просвещения Луначарским и в другой раз с комиссаром финансов Менжинским. В обоих случаях не мы, а комиссары поспешили скрыться; уклоняясь от каких-либо мер по отношению к нам.

Опасности в таких встречах не было. Полиция на улицах почти, отсутствовала, а сами комиссары, разумеется, никогда не могли бы решиться попытаться нас задержать.

В июне был выработан окончательный план вооруженного выступления.

— Предполагалось в Москве убить Ленина и Троцкого, и для этой цели было установлено за ними обоими наблюдение. Одно время оно давало блестящие результаты. Одно время я беседовал с Лениным через третье лицо, бывавшее у него. Ленин расспрашивал это третье лицо о «Союзе» и обо мне, и я отвечал ему и расспрашивал его об его планах. Не знаю, был ли он так же осторожен в своих ответах, как и я в своих.

Одновременно с уничтожением Ленина и Троцкого предполагалось выступить в Рыбинске и Ярославле, чтобы отрезать Москву от Архангельска, где должен был происходить союзный десант.

Согласно этого плана, союзники, высадившись в Архангельске, могли бы без труда занять Вологду и, опираясь на взятый нами Ярославль, угрожать Москве. Кроме Рыбинска и Ярославля, предполагалось также завладеть Муромом (Владимирской губернии), где была большевистская ставка, и, если возможно, Владимиром на востоке от Москвы и Калугой на юге. Предполагалось также выступить и в Казани. Таким образом, нанеся удар в Москве, предполагалось окружить столицу восставшими городами и, пользуясь поддержкой союзников на севере и чехословаков, взявших только что Самару, на Волге, поставить большевиков в затруднительное в военном смысле положение.

План этот удался только отчасти. Покушение на Троцкого не удалось. Покушение на Ленина удалось лишь наполовину: Дора Каплан, ныне расстрелянная, ранила Ленина, но не убила. В Калуге восстание не произошло, во Владимире тоже. В Рыбинске оно окончилось неудачей. Но Муром был взят, но Казань была тоже взята, хотя и чехословаками, и, главное, Ярославль не только был взят «Союзом», но и держался 17 дней, время более чем достаточное для того, чтобы союзники могли подойти из Архангельска. Однако союзники не подошли.

Для исполнения этого плана я с Дикгоф-Деренталем и Флегонтом Клепиковым в конце июня выехал из Москвы в Рыбинск. Я полагал, что главное значение имеет Рыбинск, ибо в Рыбинске были сосредоточены большие запасы боевого снаряжения. Поэтому я не поехал в Ярославль, а послал туда полковника Перхурова.

Я не очень надеялся на удачное восстание в Ярославле и почти был уверен, что зато мы без особенного труда овладеем Рыбинском. Как я уже сказал выше, нам было важнее овладеть Рыбинском, чем Ярославлем. В Рыбинске было много артиллерии и снарядов. В Ярославле не было почти ничего. С другой стороны, в Рыбинске наше тайное общество насчитывало до 400 членов, отборных офицеров кадровых и военного времени, большевистский же гарнизон был немногочислен. В Ярославле соотношение сил было гораздо хуже. Организация была качественно ниже и количественно слабее, чем в Рыбинске, а большевистских частей было больше. Чтобы увеличить наши ярославские силы, я распорядился послать из Москвы несколько сот человек в Ярославль. Полковник Перхуров имел задачей, овладев Ярославлем, держаться до прихода артиллерии, которую мы должны были ему подвезти из Рыбинска.

Как это часто бывает; произошло как раз обратное тому, чего мы ждали. В Рыбинске восстание было раздавлено, в Ярославле оно увенчалось успехом. Полковник Перхуров взял город и, несмотря на рыбинскую неудачу, почти без артиллерии держался 17 дней против превышавших его силы в 10 раз, присланных из Москвы большевистских частей. В ярославских боях особенно отличились полковник Масло, полковник Гоппер и подполковник Ивановский.

Из Москвы я с Дикгофом-Деренталем проехал в Ярославль и там вместе с полковником Перхуровым разработал план ярославского восстания. Ценную поддержку полковник Перхуров нашел в лице рабочего-механика, социал-демократа меньшевика Савинова. Савинов поручился, что рабочее население Ярославля во всяком случае не выступит против нас и даже, вероятно, окажет нам помощь. Вообще, я должен сказать, что уже тогда в северной России почти все население, и не только деревень, но и городов, относилось с глубокой ненавистью к большевикам. Ждали белогвардейцев, ждали чехословаков, ждали французов и англичан. При неорганизованности патриотов и при наличии большевистского террора население, конечно, не смело открыто выступать против большевиков. Но достаточно было бы одного крупного успеха, например взятия Рыбинска с его складами боевого материала или появления одной бригады англо-французов, чтобы население начало вооружаться. В Ярославле вооружиться было нечем; без артиллерии нет возможности выиграть бой. Приходится удивляться не тому, что полковник Перхуров не разбил под Ярославлем большевиков, а тому, что почти без снарядов он, смог продержаться 17 дней. Он рассчитывал на англо-французскую помощь. Она не пришла.

Из Ярославля я с Дикгофом-Деренталем проехал в Рыбинск, где застал ныне расстрелянного полковника Бреде. Я проверил силы рыбинской организации. Они были достаточны для восстания. Я проверил силы большевиков. Они были невелики. Я осведомился о настроении рабочих. Оно было удовлетворительно. Я справился о настроении окрестных крестьян. Оно было хорошее. Я подсчитал количество имевшегося в нашем распоряжении оружия. Оно было достаточно для того, чтобы взять артиллерийские склады.

Взяв артиллерийские склады, предполагалось двинуться с артиллерией на город.

В ночь на 6-е июля полковник Перхуров выступил в Ярославле. 7-го мы узнали, что Ярославль в его руках. В ночь на 8-е я приказал выступить в Рыбинске. Наш штаб находился на окраине города в квартире маленького торговца. Жил я в квартире другого, торговца, на берегу Волги, у самых большевистских казарм. Ночью мы собрались в штабе, и ровно в 1 час раздался первый ружейный выстрел. Но уже в 2 часа мой адъютант доложил мне, что, в сущности, бой проигран. Мы были преданы. Большевикам стали известны наши сборные пункты, и конные большевистские разъезды были на всех дорогах, ведущих к артиллерийским складам. Несмотря на это, артиллерийские склады были взяты. Но когда члены нашей организации двинулись, вооружившись, на Рыбинск, они встретили заготовленные заранее пулеметы. Им пришлось отойти. К утру, понеся большие потери, они вышли за город и окопались в нескольких километрах, от Рыбинска.

Когда рано утром, убедившись, что бой проигран бесповоротно, мы вышли из штаба, было совсем светло. Куда идти? Пулеметы трещали без перерыва, и над головой свистели пули. Жители, чувствуя, что победа, останется за большевиками, в страхе отказывались нас принимать. Мы остались посреди города, не зная, где нам укрыться. Тогда мы решили пройти пешком в указанную нам деревню, где жил рекомендованный рыбинской организацией купец. Дикгоф-Деренталь, Флегонт Клепиков и я двинулись в путь. Едва мы вышли из города, как снова попали под большевистский огонь. Едва мы вышли из сферы огня, Как наткнулись на большевистский патруль. Но мы были одеты рабочими. Патруль не обратил на нас никакого внимания. Так мы прошли верст 20, пока не отыскали, наконец, нужную нам деревню.

Но и здесь мы встретили затруднения. Сын указанного нам организацией купца был ранен в бою у артиллерийских складов. Раненный, истекая кровью, он нашел в себе силы добраться домой. Он лежал теперь в ожидании, что по его следам вот-вот придут большевики, чтобы его арестовать. Несмотря на это, он предложил нам гостеприимство. Выбирать было не из чего. Мы поблагодарили его и остались. Мы не вошли в дом, а расположились в саду.

Бой в Рыбинске был бесповоротно проигран, но Ярославль продолжал держаться. Я послал офицера к полковнику Перхурову, чтобы сообщить ему о рыбинской неудаче. Офицер до полковника Перхурова не доехал: он был арестован большевиками. Для меня было ясно, что без артиллерии Ярославль долго обороняться не может. Но я тоже надеялся на помощь союзников — на архангельский англо-французский десант. Поэтому было решено, что оставшиеся силы рыбинской организации будут направлены на партизанскую борьбу с целью облегчить положение полковника Перхурова в Ярославле. В ближайшие после 8 июля дни нами был взорван пароход с большевистскими войсками на Волге, был взорван поезд со снарядами, направлявшийся в Ярославль, и был испорчен в нескольких местах железнодорожный путь Ярославль-Бологое. Эти меры затруднили перевозку большевистских частей со стороны Петрограда, но мы не смогли воспрепятствовать перевозке из Москвы. Троцкий же, понимая всю важность происходящих событий, напрягал все усилия, чтобы с помощью Московского гарнизона овладеть Ярославлем. Он овладел им только тогда, когда город был совершенно разрушен артиллерийским огнем.

Одновременно, 8-го июля, наша муромская организация произвела восстание в Муроме и взяла большевистскую ставку. Исполнив эту демонстративную задачу, муромский отряд, под начальством доктора Григорьева и подполковника Сахарова, с боем ушел из города и походным порядком дошел до Казани, которая в начале августа была взята чехословаками.

Так окончилось восстание в Рыбинске, Ярославле и Муроме, организованное «Союзом защиты Родины и свободы». Его нельзя назвать удачным, но оно не было бесполезным. Впервые, не на Дону и не на Кубани, а в самой России, почти в окрестностях Москвы, русские люди, без помощи кого бы то ни было, восстали против большевиков и тем доказали, что не все русские мирятся с национальным позором Брест-Литовского мира и что не все русские склоняются перед террором большевиков. Честь была спасена. Слава тем, которые пали в бою.