Александр Фоменко Преданная армия

Александр Фоменко

Преданная армия

Два образа одной войны

I

Слово, которое зачастую является пустым звуком для какого-нибудь крупного политического деятеля, становится грозной силой для солдата; то, что один произносит легкомысленно или с коварным умыслом, другой пишет на пыльной земле своею кровью…

Альфред де Виньи. Неволя и величие солдата

Война эта не могла быть осмыслена нами вовремя: цензурные преграды были почти непреодолимы, и разрушаться они стали лишь два-три года назад, когда вывод войск стал делом решенным. Действующая армия и застойное общество жили в разных измерениях. Армия годами вела тяжелые боевые действия, получая мизерное жалованье и испытывая недостаток во всем — в калорийном питании, современных медикаментах, удобной экипировке и т. п., — кроме, пожалуй, боеприпасов и терпеливой доблести своих солдат и офицеров. Общество жило своими повседневными нуждами, мало заботясь о том, о чем оно не имело действительного представления.

Переломным в этом смысле стал 1989 год. Ответственность и прессы, и литературы резко возросла: на цензуру уже не спишешь собственные ошибки, собственное вранье и «липу». Я прекрасно помню, как только что вернувшийся с боевого выхода молодой офицер наших войск специального назначения, прогремевшего на весь мир спецназа, само существование которого, однако, не признавалось нашей военной цензурой еще в мае 1989 года, «восхищался» одной лишь фразой всесветно знаменитого Артема Боровика из его огоньковского отчета о пребывании в «учебке» американской армии. Фраза должна была изобличить в советском репортере бравого вояку, Репортер так рассказывал о своем возвращении с занятия по изучению мин: «Глаза автоматически обшаривали простиравшуюся впереди грунтовку, прощупывали каждый ее метр. Эту бессмысленную привычку (или очередной комплекс?) я приобрел еще в Афганистане, но в Москве она, осознав свою ненужность, ушла от меня. А теперь вот воротилась» (!) Боевой командир весело недоумевал: «Полтора года здесь, а привычки такой что-то не приобрел. А этот, вишь, боец!..»

Представляю, как веселятся (или возмущаются?) те джелалабадские спецназовцы, что устраивали по приказу самого высокого (повыше командующего армией) начальства показуху залетному корреспонденту, разглядывая очередное экспресс-издание А. Боровика «Как я был солдатом американской армии» (М., 1989). Справка об авторе, помещенная на обложке этой книги, сообщает, что он «участвовал в ряде боевых операций. Награжден медалью «За боевые заслуги». Строго, без лишних подробностей. Потому что важен в данном случае сам факт, пусть и фантастический. Кто теперь будет разбираться в том, что никаких «боевых операций» не было, что для скромного советского журналиста батальон спецназа — надежда «наших надежд, генштабовское идол-божество» (выражение ироничного А. Боровика) — организовал показательную пальбу, своеобразную пионерскую «Зарницу» на улицах заведомо пустого «вражеского» кишлака, с захватом липовых трофеев. Сам бесстрашный «летописец» наблюдал свои «боевые заслуги» из вполне безопасного места.

Зная об этом заранее, я, оказавшись зимой 1988 года в Кабуле, не удивился, когда старший офицер-спецназовец не сказал, а воскликнул: «Что Боровик?! На него же тогда напялили и каску, и бронежилет, хотя их сроду в спецназе не носили! A N.N. каждые полчаса справлялся о его здоровье!» Дело в том, что солдаты и офицеры войск специального назначения во время боевых выходов действительно не использовали каски и бронежилеты, предпочитая их весу вес лишних боеприпасов и фляг с водой. Так что корреспондент в этой амуниции выглядел рядом с простыми «боевиками» особенно «заслуженно». За то, видимо, и медаль получил боевую — и побыстрее иных ветеранов. Эти-то свои «За отвагу» месяцами ждали безропотно (и получали порой уже в Союзе).

Очередной свой «рассказ о том, что сам автор видел п испытал в Афганистане», А. Боровик начал печатать в «Огоньке» в ноябре 1989 года. К счастью, он сразу предупредил, что «Спрятанная война» хоть и «документальная повесть», но «вещь субъективная». Так что читатель не был особенно удивлен, прочитав «во первых строках» про «неистовую молитву здоровенного сержанта-спецназовца», свидетелем которой корреспондент стал в… нужнике. Понимая, что А. Боровик вряд ли улавливает смысловую разницу между истовостью молитвы и неистовостью, скажем, ругани, трудно обижаться на него за эту ошибку. А уж его готовность «еще одну ночь пролежать в засаде (обычное для нашего военного корреспондента занятие. — А. Ф.), лишь бы узнать», в чем дело, просто вызывает восхищение. (Если, конечно, сам мальчик, то есть сержант, был, если все это не помстилось субъективному документалисту.)

Ну да ладно, в конце концов не в этом эпизоде смысл «повести». Как и не в многочисленных сценах бесед нашего репортера с бывшими пленными, живущими в США (попытке косвенного оправдания непопулярной среди «афганцев» безоговорочной амнистии бывших военнослужащих-преступников, в том числе дезертиров). Главное — стремление объяснить широкому читателю, что до тайны афганской войны ему не добраться, а вместо этого следует довольствоваться сознанием того, что «в Афганистане изначальная нравственность нации вошла в вопиющее противоречие с антинародными интересами государства». Советскому журналисту по понятным причинам далеко до спокойной объективности француза Оливье Руа, писавшего в «Монд» (24–25 декабря 1989 г,)» что после убийства H. М. Тараки X. Амином вторжение стало «неизбежным, если Москве не хотелось наблюдать за созданием на своей южной границе «прогрессистского» режима (…) с кем-нибудь вроде Пол Пота во главе, который при случае может быть опрокинут мусульманской герильей. Две перспективы, равно нетерпимые для Москвы». Вместо подобного трезвого разбора возможных причин и следствий войны А. Боровик (по-своему совершенно резонно — зачем зря напрягаться?) предлагает читателю намеренно пеструю смесь, компот из разнообразных точек зрения на советское присутствие в Афганистане, где действительно важные, существенные вещи соседствуют с пошлыми анекдотами — этакий историко-политический «КЛИП»».

А стоит подробнее разъяснить политический смысл понятия «исламский фундаментализм», рассказать, что большая часть вооруженных афганских группировок начала войну с правительством еще до прихода к власти НДПА (некоторые воевали уже во времена правления короля Захир-Шаха), что пришедшие в соседнем Иране к власти как раз в 1979 году исламские фундаменталисты одной из главных своих целей ставили «экспорт исламской революции» (в том числе, естественно, и в Афганистан, и дальше, за Амударью), — легче понять то, почему Индия, настоящая «парламентская демократия», не спешила осуждать советское военное присутствие в Афганистане. Почему совершенно демократические США и относительно демократический Египет оказались в одной компании с военной диктатурой Пакистана и с коммунистическим режимом Китая в оказании военной помощи моджахедам. Почему мусульманские Пакистан и Иран сотрудничали со своим ярым «врагом» — сионистским Израилем, поставляя в Афганистан оружие и своих военных советников. А. Боровик, к сожалению, ничего не говорит о деятельности израильтян в этой стране — и до, и после ввода советских войск.

Я не имею в виду какие-то тайные сведения (хотя человек, запросто беседовавший в те времена с высокими чинами КГБ, МИД, армии, с близкими Л. Брежневу Г. Арбатовым и Б. Кармалем, должен был быть хорошо осведомлен). В открытой советской печати сообщалось о том, что в октябре 1985 года Иран перестал требовать исключения Израиля из ООН, а генерал Зия-уль-Хак вдруг призвал арабские страны признать Израиль. И Саудовская Аравия не «обиделась» на них за это. Известно, что в середине 80-х годов с севера Афганистана люди «непримиримого» Г. Хекматьяра тайно переправляли на вьючных животных урановую руду в Пакистан и частично в Иран. Мятежники из Исламского общества Афганистана (ИОА — партия Раббани и Ахмад-Шаха) прекратили этот вывоз и заявили, что из зоны добычи удалены все иностранцы, потому что «урановая руда поставляется врагам мусульман в Израиль».

При всем том не было, разумеется, никаких причин для того, чтобы использовать самых надежных в мире солдат в заведомо безнадежном и ненужном деле — попытке достичь полной и окончательной победы социализма советского образца в одной, отдельно взятой исламской стране, победы всерьез и надолго. Не стоило во всем полагаться на свои собственные идеологические догмы и на экстремистов разного толка из НДПА, несмотря на то что, как говорил в 1984 году академик E. М. Примаков (на протяжении всех лет афганской эпопеи бывший директором Института востоковедения АН СССР — средоточия наших знаний о Востоке вообще и Афгани» стане в частности), «НДПА вобрала в себя лучшие традиции революционного и национально-освободительного движения Афганистана, стала подлинным авангардом афганских трудящихся, мужественно борющихся за проведение прогрессивных преобразований в стране» (Правда. 1984. 25 дек.).

С «прогрессивными преобразованиями» (как неоднократно доказано историей) торопиться, право же, не стоит: ни в Тамбовской губернии, ни в Гренаде, ни в Афганистане. Во избежание несчастных случаев. А если кому не терпится — то пусть такие «нетерпеливцы» преобразуют действительность сами, не вмешивая «постепеновцев». Афганистан еще раз показал, что не дело наших военных обеспечивать «претворение в жизнь» политических химер. Их дело — охранять равновесие в мире, защищать границы, свободный выход в Мировой океан, стабильность и преемственность государственной власти и т. п. Русская и Советская армии слишком дорого (как ник-то!) заплатили в XX веке за потворство генералитета амбициям политиков, оплачивая кровью чужие ошибки. Пора остановиться.

Тяжело дались нам опамятование и прозрение. Входила, как справедливо говорят сегодня многие, в Афганистан одна армия, а выходила хоть и та же, но иная. Гроэная, сильная новым знанием и умением, уверенная в себе, несмотря ни на что. Выходила из тяжелой «охранительной» (по методам и задачам — охрана коммуникаций и защита государственных и общественных структур) противопартизанской войны — и возвращалась, втягивалась в страну, бурлящую «перестройкой и гласностью», страстно желающую, мира и спокойствия, ужасающуюся собственной, вдруг официально признанной отсталостью. Страна, кажется, не желала слышать «о доблестях, о подвигах, о славе» своих сыновей — ее увлекала нынче не гордость, но самобичевание (нечто новое для великого народа). Глубокое миролюбие Советского правительства доказывалось тем, что руководители страны не сочли возможным встречать на границе возвращающуюся с войны сороковую армию.

Сегодня, когда девятилетний афганский поход перестал быть суровой действительностью жизни, он становится наконец действительностью духовной: начинается осознание афганского опыта. Не только теми юношами в солдатских бушлатах и с недетским выражением глаз, что запомнились мне в ночном вертолете, летевшем из Шинданда в Герат, но и всей страной. Можно было бы сказать, что пришло время литературы, театра, кино, если бы на протяжении всей войны журналистика достаточно подробно освещала ход военных действий и быт людей на войне. Мы же лишь теперь начинаем по-настоящему узнавать о перипетиях этого похода. То есть осознание, осмысление начинается почти одновременное простым узнаванием: естественно, возрастает поэтому ценность самых простых и бесхитростных свидетельств об этой войне — писем, дневников, воспоминаний. Ныне эти свидетельства — не основа и подспорье для создания художественных произведений, мемуарная литература создается вместе и рядом с художественной. Профессиональные писатели, в любом случае лишь приезжавшие (даже и часто) на войну, пытающиеся понять ее, исходя из своего жизненного и литературного опыта, взаимно дополняют ветеранов-мемуаристов, пробующих понять жизнь и литературу через свой военный опыт. В одной статье нельзя объять необъятное, поэтому я остановлюсь лишь на немногих — чрезвычайно показательных, по-моему, примерах.

В 1989 году увидели свет (в двух номерах «Знамени» и в «Новом мире») короткие рассказы-воспоминания 28-летнего ветерана афганской войны Олега Ермакова — самое, пожалуй, интересное явление этого рода. Первые его литературные опыты воспринимались (и видимо, писались) просто как документальные зарисовки-очерки о неизвестной войне. Когда автор пытался писать «художественно», то, подобно многим, не выходил за пределы упрощенно понятой традиции Э.-М. Ремарка и Э. Хемингуэя (иногда опосредованной — через «Вот пришел великан…» К. Воробьева). Но последние рассказы О. Ермакова в «Знамени» указывают на несомненное литературное дарование, на психологическое чутье начинающего писателя, не избегающего самых сложных (во всех смыслах) тем и сюжетов.

Женщина, ждущая близкого возвращения любимого с войны, а вместо этого получающая похоронку: «сереющую кожу лица порвали морщины, на виске вспучилась жила, под глазами расплылись темные полукружья, — женщина с обезьяньим лицом вскрыла конверт» («Занесенный снегом дом»). Безрадостная пирушка в городском сквере нескольких молодых бравых ветеранов полковой разведки, по пути из Афганистана домой застрявших в Ташкенте без билетов, — мгновенно забытых и правительством, и военным командованием («Пир на берегу фиолетовой реки»). Наконец, тяжелый поиск общего языка между молодым новобранцем-православным и воспитанными в добротном атеистическом духе сержантами («Зимой в Афганистане»). Вот о чем, в частности, пишет Олег Ермаков. Пишет сухо, чисто сюжетно, словно карандашные наброски делает. Лишь пытаясь время от времени (и все более успешно) превращать репортажную графику в жанрово-психологическую живопись. И рука его бывает удивительно точна и тверда. Как, например, в описании в «Пире на берегу…» встречи новобранцев и «дембелей» в кабульском аэропорту: «…как бы грубо и бесстыдно они ни матерились, как бы ни хмурились и ни ерничали, было видно, что новобранцам страшно и что они и сами недоумевают, как это они будут делать два года то, что делали эти загорелые усатые мужчины в фуражках и кителях со значками и медалями».

Существенно иной об рае войны возникает в новых рассказах известного писателя Александра Проханова, вышедших в начале 1989 года сразу в нескольких изданиях («Москва», «Литературная Россия», «Наш современник», «Молодая гвардия»). Профессиональные литераторы увидели здесь какого-то другого, действительно нового Проханова, но и широкий читатель, смею думать, запомнил эти рассказы. Кажется, что автор словно впервые вздохнул полной грудью, высказался «как на духу».

А. Проханов не столько рассказывает о войне, сколько пытается впечатать в память и душу читателя резкие, влажно-яркие, цветные образы военных трудов и дней: «Он увидел вдали в зеленке малую малиновую вспышку, словно зажгли сигарету. Из этой точки метнулась вперед легкая желтая нить. Оборвалась и исчезла. И через секунду над заставой на фоне черной горы рванул жаркий огненный клок, будто лопнул шар света, и дунуло по земле, по каменным строениям, по пустым цистернам секущим громом и свистом» («Кандагарская застава»). В его новых рассказах почти отсутствует публицистичность, зато много живописности и прямой эмоциональности, почти чувственности (заставляющих вспомнить — одновременно — Верещагина и Дали). Внимательный глаз писателя, вглядывающегося в войну, замечает, оказывается, такие подробности природы и быта, на которые не обратит должного внимания ни утомленный рутиной ветеран, ни прилетевший на несколько дней в действующую армию журналист (сам Проханов в течение всей войны проводил в Афганистане по нескольку недель в год и в Кабуле не отсиживался). Потому, возможно, столь достоверно выглядят и долго будоражат память читателя персонажи этих рассказов, несмотря на откровенную и намеренную «художественность» литературного стиля А. Проханова.

Кого только нет в их галерее! Начальник разведки, привычно и профессионально воюющий в чужой ему «средневековой Азии», и влюбленный в эту Азию молодой переводчик-востоковед в офицерских погонах («Мусульманская свадьба»). Случайно оказавшийся в плену и страшно изуродованный прапорщик-интендант, до этого как сыр в масле катавшийся («Родненький»). И интендантский же подполковник-трудяга, не позволяющий своей охране убить захваченного ею в плен «духовского» минера («Бабушкина гора»). Юный солдат из спецназа, впервые попавший в пылающую войной пустыню ив московской профессорской квартиры («Караван»), и умудренный боевым опытом командир взвода, оберегающий дорогу («Кандагарская застава»). А еще — афганцы: офицеры правительственной армии и мятежники, мусульманские интеллигенты и безграмотные крестьяне — друзья, соседи, враги.

Ясно, что воспоминательная проза ветерана ценна именно безыскусной простотой и достоверностью. От профессионального же литератора ждешь осмысления (необязательно логического, рассудочного, но художественного, литературного) войны в целом — не столько истоков (это обязанность, скорее, историков и политологов), сколько ее течения и следствий. Именно поэтому А. Проханов — одна из ключевых фигур в «афганской» прозе.

Я сам не часто готов согласиться с его мнениями и объяснениями. Но не могу не оценить его постоянное страстное стремление проникнуть в заповедный смысл н этой войны в частности, и жизни и смерти вообще. Отсюда, мне кажется, его стиль: прозрачно-голубое азиатское небо, песок и пыль, кровь и мертвые тела, автоматные очереди и разрывы снарядов, геометрия мусульманской архитектуры и воспоминания о российских заснеженных просторах, все — рядом и вперемешку. (Но это не абстрактный экспрессионизм, а мозаика — с четким, выверенным рисунком в основе.) Отсюда и его синтаксис — нервный, упругий, напряженный, так сказать, исступленно-романтический.

«Батурину вдруг стало страшно. Он испытал почти ужас. Цепенящее, пронзившее грудь, остановившееся в сердце знание. Будто холодный свет звезд вошел в него тысячью тонких игл, впрыснул холод и смерть. Он вдруг понял, узнал, что будет убит. Непременно будет убит на этой войне. Не сегодня, не завтра, а позже, но будет убит. И оно, это знание, прилетев от звезд, замерло в нем. Он стоял, не в силах просить о спасении» («Мусульманская свадьба»).

Война и культура, солдат и художник, лед и пламень — что может быть противоположней? Но именно здесь, на границе мысли и смерти, искусства и разрушения, только и можно если не понять философию войны, то хотя бы ощутить, почувствовать ее духовный смысл.

Наши афганские ветераны не похожи ни на европейское «потерянное поколение» 20-х годов нынешнего столетия, ни на американское послевьетнамское «потерянное поколение» (как нам их представили литература и кино). Они деятельны и целеустремленны (как правило— хотя нет правил без исключений). Почему? Вместо разочарования, уныния, пацифизма (ведь само правительство открещивается, как может, от этой войны) — сознательный патриотизм и гордое сознание своей причастности традициям русской (!) армии. Почему?

Таких «почему» много. И найти ответы на них без обращения к литературе об афганской войне (два не противоречащих, но взаимодополняющих полюса ее — те же О. Ермаков и А. Проханов) нельзя. Не получится.

II

Армия, в том виде, в каком она существует, — это книга, которую полезно открыть, если хочешь узнать человеческую природу; там поневоле соприкасаешься со всем — и с самым низменным, и с самым возвышенным…

Альфред де Виньи. Неволя и величие солдата

В пору сегодняшней пацифистской истерики большинства средств массового общения и нашей либеральной интеллигенции как-то «не принято» говорить о величии солдата. Боюсь, что и сам А. де Виньи, появись его книга сейчас, не избежал бы обвинений во всех мыслимых и немыслимых грехах. Несмотря даже на его французский паспорт и литературное реноме — это вам не 1835 год! Помимо чисто политических целей, обусловленных борьбой за власть (армию как государственный институт нашим либеральным революционерам необходимо ослабить возможно сильнее и в возможно более короткий срок), антиармейский «поход» имеет весьма важную причину, которая кроется в самой психологии левой интеллигенции. После долгих лет вынужденно искреннего поклонения возвышенному ей так хочется забыться в «свободном» проклинании низменного, что она вновь готова довольствоваться эрзацами. Потому-то с такой радостью схватились иные читатели и критики за «Стройбат» С. Каледина. Потому-то так дорожит редактор «Московского комсомольца» «чернухой» М. Пастернака об армии. Причем Пастернак М. становится странно похож на тех гонителей Пастернака Б., что говорили: «Я роман не читал, но скажу…» Комсомольский журналист тоже — «в армии не служил, но говорит».

Репетиловщина («шумим, братец, шумим») ныне процветает, но мало кто из обладающих влиянием работников пера действительно стремится к установлению истины в «армейском вопросе». Да и наших депутатов хватило лишь на нервное решение досрочно возвратить студентов с военной службы — в целях, надо думать, борьбы за повышение обороноспособности, за социальную справедливость и против каких-либо привилегий для кого бы то ни было. Вместо простой отмены дальнейшего призыва студентов, как такового, Съезд уволил из армии почти в полном составе корпус младших командиров (сержантов) — совершенно неожиданно как для военного командования, так и для самих солдат — среди них вдруг резко обозначилась «белая кость». То есть вместо терапии была применена хирургия.

Конечно, ознакомившись с репортажами того же А. Боровика об американской армии, какая-нибудь взбалмошная барышня вполне может потребовать введения у нас «правильной» профессиональной армии по «демократическому» образцу — взамен нашей «неправильной» (коей всегда недоставало европейского «порядка» — и гренадерам Суворова в Италии, и казакам Платова в Париже).

Ведь барышни не знают о всем том низменном, что есть в армиях даже и самых «демократических» стран. Барышни не читают ведь Алексиса де Токвиля (весьма почитаемого в Штатах до сего дня), который еще в 1840 году писал: «…из всех армий в войне больше всего заинтересованы демократические армии… Война проливает свет на тайную связь между воинственностью и демократией» («О демократии в Америке»), Возмущаясь «афганской авантюрой», барышни (даже и в брюках) не задумываются над тем, что американские вооруженные силы со времени окончания Гражданской войны применяются только за пределами своих границ. Их армия в заокеанском Вьетнаме, например, была в 5 раз больше, нежели советская — в Афганистане. Правда, в большие европейские войны американцы ввязывались ближе к концу, к дележу добычи. Ведь война против таких солдат, как немцы, — это не поход за скальпами. Здесь нужно было драться с врагом, а не «охотиться».

Американский солдат под знаменами британской короны (1609–1775), а в последующее столетие поборник и защитник «демократии» методично и беспощадно уничтожал коренное население Америки — индейцев. Возникавшие «свободные земли» — результат не ассимиляции, а поголовного уничтожения индейских племен. «Именно в процессе начала английской, а затем американской колонизации родилось понятие «геноцид», — пишет в книге «Война и мир по-американски» (М., 1989) видный историк-американист H. Н. Яковлев. Именно «демократические армии» стали пионерами в создании концлагерей — американцы использовали их против индейцев на Дальнем Западе и англичане — против буров в Южной Африке; Гиммлеру и Дзержинскому с Ягодой было у кого поучиться. Именно «демократы» опробовали методы тотальной войны против мирного населения, стратегию террора — во время американской Гражданской войны Севера с Югом, а не Тухачевский, не Шкуро и не гитлеровские генералы.

Когда мы с трудом и осторожностью пытаемся избавить государственное тело страны от струпьев нашей собственной гражданской войны, стоит призадуматься — традиции каких армий нам предлагают сегодня поддерживать? Помня о «марше по Джорджии» генерала У. Шермана, когда «борцы с рабством» — северяне ровняли с землей цветущие города и поместья, сегодня особенно внимательно нужно прислушаться к словам героя книги Альфреда де Виньи капитана королевской гвардии Рено: «Мы-то ведь гражданской войны не ведем. Мы хладнокровны, как пожарные, долг которых — затушить огонь, А там пусть себе объясняются друг с другом, это уже не наше дело» (на дворе — 1830 год). И мне лично» такая «психология пожарного» больше по душе, нежели психология «сознательного борца» за светлые идеалы (У. Шермана, истребителя индейцев, или М. Н. Тухачевского, истребителя тамбовских крестьян).

Даже если тебе не нравится тот или иной пожар, не стоит швырять в пожарных камни. У них и так незавидная судьба.

Преданная политическим руководством — кем-то, без внятного объяснения причин брошенная в горы и пустыни Афганистана, Советская Армия не сломалась, но показала и в неволе свое величие. В который уже раз она честно и безропотно искупает ошибки и преступления политиков многих поколений, вопреки всему выполняя предназначенную ей историей роль.

Когда возникают чрезвычайные трудности, даже самые ретивые либералы и пацифисты вспоминают об армии — требуя от нее защиты (как это было с началом конфликта в Нагорном Карабахе). Но когда тучи рассеиваются или хотя бы удаляются на время — благодарности как не бывало: такие-сякие военные, заелись, ату их! Профессионализировать немедленно! И вот уже «пошла писать губерния»: все кому не лень бросились в «военное строительство». Что ни профессор или журналист — то и «генерал».

Так, весьма уважая деловую хватку хирурга Св. Федорова, я все-таки не могу считать истиной в последней инстанции его мнение о необходимости перехода к наемной армии. Как и его мнение о том, что нас якобы ожидают десятилетия мира, потому что война, дескать, сегодня экономически никому не выгодна. Хорошо, если я ошибаюсь. А если ошибается хирург-миротворец? Ведь в случае если (не дай Бог) через 30–50, допустим, лет изменения климата, среды обитания, самого, наконец, человеческого организма окажутся слишком вредными для его, федоровского, метода, то последствия обрушатся лишь на людей, доверившихся магии его имени. Бели же через 10–20 лет не оправдаются его политологические прозрения — пострадаем от собственной близорукости мы все без исключения.

Сегодня мало кто вспоминает про почти всеобщую после первой мировой войны уверенность в том, что ««то не повторится», про рассуждения о бессмысленности войны после появления на вооружении пулеметов, авиации и т. д. Мало кто желает прислушаться к тем западным ученым-футурологам, кто прямо указывает на опасную возможность возникновения военных конфликтов в будущем из-за акваторий, сфер влияния, месторождений тех или иных ископаемых и т. п. Так что, стремясь к чаемому всеми нами миру, не стоит забывать и о том, что наши чаяния не всегда сбываются. Надеясь на лучшее, лучше на всякий случай приготовиться к худшему. Пусть сие и трудновато сегодня.

Это в начале века у царской России хватало средств, чтобы постоянно развивать сельское хозяйство, промышленность, образование и культуру (см.: Шипунов Ф. Великая замятня//Наш современник. 1989. № 9—12) и не забывать об обороне (см.: Бескровный Л. Г. Армия и флот России в начале XX в. М., 1986). Тогда мы в темпах развития (хозяйственного, а не нравственного, конечно) опережали остальной мир, вызывая зависть конкурентов. Ныне положение наше в 1990 году не то, что в 1913-м. Но это не значит, что от мощных Вооруженных Сил нам следует отказаться из-за их дороговизны.

Не нужно забывать о том, что сегодня наше место в мире и в Совете Безопасности ООН обеспечено именно и только нашей военной мощью (в хозяйственном отношении мы — экспериментально развивающаяся страна). Нам предстоит еще не один год быть, так сказать, «банановой республикой», стремящейся достичь уровня Японии. А то, что было позволено маленьким Сингапуру и Тайваню, не будет позволено нашему колоссу. Их экономическое и финансовое процветание — для геополитики — фактор не сравнимый с возможным выздоровлением и укреплением России. И если в 1915 и 1919 годах наши и враги, и союзники равно опасались возрождения нашей мощи, не стоит думать, что в 1985 и 1989 годах они перестали ее опасаться. И белогвардейцам в 1919-м, и большевикам в годы концессий и нэпа Запад помогал лишь настолько, насколько это было выгодно ему. Вряд ли и сегодня «Запад нам поможет» стать по-настоящему великой державой: у него, в конце концов, свой понятный и естественный интерес — национальный и континентальный, хозяйственный и политический.

Отказавшись от поддержания своей военной мощи, мы не облегчим России путь к вершинам процветания, не нужно напрасно тешить себя химерой. Достичь этих вершин мы сможем, будучи хорошо вооруженными и потому сильными, способными самостоятельно выбирать удобный нам путь.