29. О памяти и прощении

29. О памяти и прощении

Рассказ о Германии был бы неполным без упоминания болезненной и неоднозначной темы — темы нацистского прошлого. Темы взаимоотношений нынешних немцев и проживающих на территории Германии русскоязычных граждан. Темы памяти и вины.

Я по работе часто сталкиваюсь с медицинскими освидетельствованиями пожилых людей, в том числе и наших бывших соотечественников.

Не так давно была на освидетельствовании одного пожилого человека. Приехала на вызов чуть раньше. Доктора еще не было, и в квартире с пожилым мужчиной находились только сотрудники патронажной службы.

Два молодых здоровых очень обаятельных парня. Лет двадцати пяти, наверное, плюс-минус. Немцы. Это нетипично, так как в основном с русскоязычными стариками работают русскоязычные же патронажные службы. Но там был другой случай. Родственники этого деда были недовольны обслуживанием и сменили фирму. По каким причинам они выбрали именно немецкое бюро — сказать трудно. Дед по-немецки не говорил, но особо это и не требовалось. Весь комплекс предписанных мероприятий по уходу сотрудники выполняли на отлично. И сам старик, и его родственники были вполне удовлетворены, а разговоры на родном языке — это всего лишь приятный бонус, не более.

Мы познакомились, и в ожидании прихода доктора я спросила, есть ли у патронажной службы какие-то пожелания, замечания, проблемы. Просто чтобы поддержать разговор.

— Да нет, — заверили они меня, — все отлично. Вот только одна мелочь. С едой проблема. Дедуля собирает с тарелки все до последней крошки. Причем всегда, что бы ни поел, требует добавки. Не дает выкинуть даже корочки хлеба. Очень недоволен, если приходящая домохозяйка, проводя ревизию холодильника, выкидывает просроченные продукты. Ругается и с трудом поддается на уговоры купить взамен выброшенного новое.

А недавно вообще был странный случай. У старичка есть кот. И домохозяйка, покупая продукты ему, приносит еду и коту. По доброй воле, это не включено в спектр оплачиваемых услуг. Насыпала она коту еду, и, неловко повернувшись, опрокинула в миску стоящее рядом подсолнечное масло. Корм был испорчен, и она собиралась его выкинуть. Так дедушка устроил дикую истерику. Нельзя выкидывать еду! Никакую и никогда! Объяснить толком не может, но сердится, топает ногой и грозит кулаком. Домохозяйка еле успокоила, уложила в постель и капель успокоительных накапала.

— А родственники что говорят? Давно он так? — спросила я.

— Так они в другом городе, — ответили мне ребята. — Один он тут. Потому и взяли патронаж. Сын приезжал, что-то говорил про военное время, про голод. Мы не поняли толком.

Меня как ушатом ледяной воды окатило. Решила проверить. Так и есть. В документах стоит место рождения. Город Ленинград. 1930 год.

Иду в комнату к старичку. Тот мирно лежит на кровати, почитывает русскую газетку. У него начинающаяся деменция, но пока еще не в той стадии, когда необходим круглосуточный уход. Хотя речь о доме престарелых сотрудниками социальных служб уже заводилась, и вопрос в стадии рассмотрения.

— Вы из Ленинграда? — спрашиваю.

Он отрывается от газеты. Смотрит на меня пристально.

— Да. Сейчас они все говорят Санкт-Петербург. А это — Ленинград! Я всю блокаду пережил. Тот город — Ленинград! А этого, нонешнего, я не знаю и знать не хочу!

Тут позвонили в дверь. Приехала доктор. Провели все необходимые тесты, заполнили документы.

— Есть ли у вас жалобы? — поинтересовалась доктор.

Старик, не очень внятно отвечавший до этого на вопросы, вдруг оживился.

— Есть! Пусть они не выкидывают мою еду. Никакую! Еду выкидывать нельзя. Это хуже воровства.

Один из парней многозначительно посмотрел на меня.

Я попросила доктора вместе с сотрудниками на минуточку выйти со мной в коридор. Объяснила в двух словах, о чем речь. Что это не имеет никакого отношения к когнитивным изменениям.

Доктор охнула и отвернулась. А парни… Один грязно выругался и сказал второму что-то на тему профнепригодности. Мол, идиоты мы, идиоты и есть. Элементарного не поняли. Второй только мрачно кивнул.

— Да бросьте вы, — говорю, — откуда вам знать-то было? Это родственники виноваты, что не объяснили толком.

Но они оба как-то сникли. Мы закончили все процедуры, попрощались.

Через несколько недель я общалась с коллегой из другой патронажной службы, на сей раз русской. Он мне рассказывал как легенду историю о некоем старике, перед которым сотрудники патронажной службы чувствуют какую-то особую ответственность. И что женщина-домохозяйка из дома приносит какие-то лакомства и очень тщательно следит, чтобы продукты в холодильнике не портились. А дело в том, что старик — блокадник. И медбратьям за что-то очень неловко, вот только он, коллега из русской службы, толком не знает, за что. Но историю слышал из первых уст.

В другой раз в доме престарелых небольшого вестфальского городка, куда мы с сотрудниками приехали освидетельствовать старенькую русскоговорящую бабушку, мне показали немецкого старика. Ему было на тот момент уже за девяносто. Старик был недвижим уже несколько лет, но голова — совершенно светлая. Чистенький, ухоженный, дружелюбный. Его историю мне потом в курилке рассказали сестрички, работающие в этом доме престарелых. Типичная судьба того времени.

Старик этот, тогда молоденький солдат, оказался в самом начале войны под Смоленском. Что там была за мясорубка — рассказывать не надо. Повоевать он успел ровно неделю. Потом его тяжело ранили, настолько тяжело, что через короткое время комиссовали. Все участие в войне этого человека составило семь дней. После госпиталя он начал вроде бы мирную жизнь в Германии, но так до конца своих дней и не смог оправиться от того, что увидел под Смоленском. После войны выучился на школьного учителя и вел тихую, одинокую жизнь в маленьком городишке в центре Германии. Ни жены, ни детей у него не было. По каким причинам — я уж не знаю. Точнее, медсестры не знали, а я рассказываю только с их слов.

Был этот человек, как говорят, нелюдимым, букой, чурающимся людей и дергавшимся от любого резкого звука, свиста, шума, будь то проезжающая мимо машина или раскат грома вдали. Жил один-одинешенек со своими книгами. Единственное увлечение — рыбалка.

В начале девяностых годов, когда ему уж к семидесяти было, в Германию начали приезжать этнические немцы из Казахстана. И этот человек, собрав вокруг себя таких же пожилых энтузиастов, организовал в своем городке что-то типа фонда помощи приехавшим.

Немецкие пенсионеры помогали новоиспеченным иммигрантам заполнять документы, ходили с ними по врачам, на первых порах даже делились одеждой и предметами быта. Все это на совершенно бескорыстной основе.

И человека как подменили. Он расцвел, помолодел, ожил. Сам старик объяснял это тем, что всю жизнь мечтал хоть каким-то образом искупить свою вину за те семь дней, что провел в России. Но все возможности не было. И вот представилась. Перед ним были выходцы из Советского Союза, которым нужно было помочь. И круг замкнулся. Человек обрел смысл жизни и пришел в какое-никакое согласие с самим собой.

Старик этот помог очень многим приехавшим этническим немцам — не один, конечно, не сам по себе. Но без него бы ничего не было. Потом его разбил инсульт, после которого он и попал в дом престарелых, причем не в своем городке. Медсестры говорили, что к нему постоянно приходят русские посетители, все время разные. Издалека приезжают. То конфеты принесут, то фрукты, то гулять вывезут. А дедок этот, как только видит своих подопечных, так оживает сразу.

Вот вам и война, которая закончилась почти семьдесят лет назад. Нет срока давности у таких событий. Нет и не может быть.

Потому что каждая отдельная судьба — это трагедия, а сложенные вместе судьбы — уже история.

Меня часто спрашивают о том, как я могу жить в этой стране, не давит ли груз прошлого и что я говорю детям, и, зная всю историю, не страшно ли…

Чтобы завершить тему военного прошлого, расскажу вам о ситуации, которую я наблюдала здесь однажды 9 мая. Дело происходило в районе, где традиционно живет много иммигрантов — выходцев из бывшего Союза. Шли по улице три старичка. Тяжело шли, медленно, останавливаясь, передыхая. Очень старенькие. У каждого на груди надетого по случаю великого праздника костюма — орденские планки. Глаза сияют. Шли и разговаривали по-русски. Народ, в общем-то, никак не реагировал — мало ли кто куда идет и кто во что одет.

Я была на противоположной стороне улицы. И увидела потрясающую картину. Навстречу нашим ветеранам шли два немецких старика той же возрастной категории. Бодрее на вид, безусловно. И как-то ухоженнее, что ли. Один из них явно плохо слышал, потому что другой ему очень громко рассказывал о каком-то докторе, которого он вчера посетил, и есть новая терапия, и… Так громко рассказывал, что слышно было на другой стороне улицы.

Поравнялись, кинули друг на друга взгляд и было пошли каждый своей дорогой, но… Немцы вернулись, подошли к нашим. Дальше был диалог, больше напоминавший пантомиму с яркой жестикуляцией, с обрывками каких-то фраз, намешанных на двух языках, со словами глуховатого немца — его было очень хорошо слышно — о том, что он пятьдесят лет не мог спать спокойно, и война — это беда, и нынешние немцы — они не такие, они совсем другие. И в конце — я своими глазами видела — бывшие солдаты обнялись. Обнялись, расцеловались. И на глазах у наших стариков были слезы.

Я прожила в этой стране почти пятнадцать лет. Но такую сцену видела всего единожды, и она потрясла меня до глубины души.

Вот этот вот случай для меня — ответ на все вопросы. На все «Зачем?», «Почему?» и «Как ты можешь жить в этой стране?».

Я не наивна и далека от мыслей о том, что все оставшиеся в живых солдаты вермахта готовы брататься с нашими ветеранами. И — да, немцы не празднуют 9 мая. 8 мая в Берлине проходят праздничные мероприятия — весьма скромно, надо сказать, и, в общем-то, все. Но оно и понятно. Чего им праздновать? Но все же старшее поколение знает и помнит, и я ни разу не слышала плохих слов по отношению к русским в контексте той войны. Никогда. И эта страна извлекла уроки из тех страшных событий, и сделала выводы. И идет вперед. И возит своих детей на экскурсии в бывшие концентрационные лагеря, и показывает, и рассказывает, и признает.

Вот за это я люблю Германию. Несмотря на все прошлое или, по-другому, — зная ее прошлое и видя ее настоящее.

Поэтому хочу обратить ваше внимание на один очень важный момент. Общаясь с немцами на тему Второй мировой войны, будьте предельно аккуратны. Не нужно сейчас, спустя семьдесят лет, пытаться кому-то что-то доказать. Они в большинстве своем знают и помнят все, что произошло. По немецкому телевидению регулярно идут передачи на военные темы. В школах дети на уроках истории очень подробно изучают тот исторический период, пишут сочинения, просматривают архивные материалы. Нацистские проявления в современном обществе преследуются самым жесточайшим образом.

Другое дело, что вряд ли кому-то из ваших немецких знакомых доставит удовольствие разговор на военную тему. Старшее поколение, скорее всего, будет смущаться, а молодые… им нечего вам сказать.

Нынешние немцы — это уже четвертое поколение. И они не имеют никакого отношения к тем нацистам, которые сотворили самое чудовищное преступление двадцатого века. Поэтому единственно правильное в подобной ситуации — с уважением относиться к тому, что на сегодняшний день Германия делает все возможное, чтобы ее граждане знали и помнили свою историю и чтобы подобные дикие преступления больше никогда не повторялись ни в одной стране мира.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.