XX За Аваш
XX
За Аваш
Ночные переходы, — Аваш. — Конвойная песня. — Тревога в пути. — Абиссинцы. — Торговцы. — Обработка земли. — Ато-Павлос. — Подъем к Аддис-Абебе.
Ночь с 25-го на 26-е января от Ардага до Аваша — 30 верст. Уснула пустыня. Полный диск луны осветил далекую окрестность, вершины засеребрились, таинственные тени легли между мимозовых кустов, не шуршит солома, пыль не летит от дороги. Утих наш шумный бивак, погасли огни по палаткам, затухли костры — все торопится поспать хоть один час перед большим, тяжелым переходом. Развесив длинные уши свои дремлют мулы на коновязи, лошади спят, отставив свои усталые разбитые ноги. Не спит лишь часовой. Он стоит в шинели и в фуражке, с ружьем у ноги, позади пирамиды денежных ящиков. Он один чутко прислушивается к сну пустыни, сторожит каждый шорох, каждый странный шелест… Но тиха залитая, обласканная луной природа, не шумят серые мимозы, не пылит дорога, не шуршит сухая трава…
— «Терешкин! а Терешкин», оборачивается на минуту часовой к палатке, где, укрывшись шинелью, спит трубач.
— «А?» слышно сонное вопросительное мычанье.
— «Терешкин! Одиннадцать часов».
— «Одиннадцать?! Мать Пресвятая Богородица, одиннадцать? Прости Господи!»
Шинель шевелится, потом, сброшенная энергичным жестом, падает на землю и кроме часового является еще не спящая фигура.
— «Одиннадцать!», говорит трубач. «Ах Ты Господи!» Он берет серебряную трубу, продувает ее, плюет зачем-то на мундштук, прикладывает к губам и резкие звуки сигнала раздаются по пустыне. Отовсюду слышны вздохи, между грузовых мулов начинается оживление, потухший было костер у столовой разгорается вновь и закоптелая гомба водружается в самую его середину. Проходит пол-часа. Привычною рукою черных слуг палатки свалены, всюду идет погрузка. «Ванька и «Машка», два препотешные павиана уже расселись между котлов и ждут, когда гнедой мул «Дружок», погоняемый Адамом в синей куртке, с курчавыми волосами на черной голове, с ружьем на плече, повезет их далее.
Светло, как на Невском, когда электричество внезапно вспыхнет от Адмиралтейства до Гончарной, заблестит по мокрому торцу, отразится бликами на извозчичьих верхах, на запотелых крупах лошадей, на ясном тротуаре. Светло, но лица бледны, тени чернее чем днем и какое-то особенное отражение является в воспаленных глазах.
Но там залитой светом шумный Невский кипит и волнуется, шумит, трещит и звенит на все лады и голоса, а тут мертвая пустыня, серебристый песок, сверкающие иглы мимоз.
Мы тронулись в 12 1/2 часов пополуночи по широкой черноземной дороге, местами усеянной булыжником и галькой. Люди были одеты в фуражки и рубашки при караульной амуниции. На мулах ехали только часовые, да люди арьергарда — все остальные были на лошадях. По мягкой и пыльной дороге лошади шли бодро, но начиналась крепкая галька и со стоном ставили кони усталые ноги свои на кремнистый путь. Едешь час верхом. Дрема начинает одолевать, пустыня исчезает из глаз, видишь родные лица, родной, далекий полк…
— «Слезай!»…
Первые шаги делаешь, как в полусне, потом оживляешься и идешь, идешь. Ночная сырость охватывает тело, винтовка давит плечо, начинаешь уставать, но сна как не бывало. Полчаса прошли пешком.
— «Садись!»…
И опять едем, то бодро, по мягкому, то ковыляем по кремнистой дороге. Горы выдвигаются из пустыни. Потянуло на минуту знойным воздухом от раскаленного камня и опять легкий туман и холод зимней ночи…
Так идем шесть часов. Небо на востоке начинает бледнеть, горизонт раздается, издали слышен шум массы воды. Чаще и чаще попадаются камни и вдруг — обрыв и спуск. Громадные каменные ступени громоздятся одна на другую, а под ними, с середины отлогости груда круглых камней… Луна не освещает этого берега, темно на круглых камнях, темно у отвесных скал, нога скользит по круглой гальке, обрываешься, падаешь, увлекая за собою лошадь, катишься по этим круглякам, встаешь и идешь в пропасть. А там, сверкая расплавленным металлом, озаренный луной, клубится и катит по круглым камням мутные волны свои Аваш. Черные визжат от страха, у воды кричат ослы и стонут напуганные обезьяны. Ад — настоящий ад!!.
Аваш имеет пятнадцать саженей ширины и около 1 1/2 аршина глубины в месте брода. Все дно его усеяно громадными круглыми камнями, течение страшно быстрое, это мутный горный поток, а не река. Переправа не всегда кончается благополучно.
— «Конвой вперед!!»…
Казаки въезжают в воду и становятся шеренгой поперек реки, образуя живые перила. Мулы медленно бредут по воде; поставив ногу мул, подержит другую на весу, пошарит по дну, ища места, более ровного, менее скользкого и еще шаг!.. А вода кипит и несется, мочит подошвы стремена…
За рекой подъем такой же ужасный, скользкий, и каменистый, как и спуск; за подъемом ровное плато, поросшее кустами мимоз. Здесь мы располагаемся бивуаком.
Восток побледнел, побежали по нему светлые полосы, пурпур показался вверху и медленно выкатило на небо солнце, осветило пустыню и согрело прозябшие тела. Дружный хор стрепетов, цесарок и курочек приветствовал Аврору и жаркий день Данакильской пустыни вступил в свои права… Мы проспали этот день, вскипая в собственном поту на влажных простынях… Проснулись около 2-х часов дня, чтобы пообедать в 3, а в 6 — идти до следующей станции на р. Кассаме, идти всю ночь…
Ночь с 26-го на 27-е января. От Аваша до Тадеча-Мелька, 54 версты. Еще, когда конвой ехал в вагоне третьего класса Курско-Киевской железной дороги и вел разговоры об Абиссинии, в свободные минуты распевая «песни русские живые молодецкие» — в конвое составилась песня, перифраз известной уральской разбойничьей — «За Уралом за рекой»; — песня понравилась офицерам и чиновникам отряда, полюбилась казакам. Роскошный ли голос запевалы, длинного безбородого и безусого уральца Сидорова, слова ли, так подходящие к нашей бродячей боевой жизни, напев ли ее, бодрый и воинственный, но песня стала боевой песней лихого конвоя, стала как бы его полковым маршем. И вот 26-го января мы за этим самым Авашем, мы выступаем, когда низкое солнце спускается за горы и темная ночь готова закрыть бесконечную равнину. И едва только отряд тронулся, как мягкий баритон Сидорова раздался по широкой степи и задушевной нотой разнесся в влажном вечернем воздухе.
За Авашем, за рекой Казаки гуляют
И каленою стрелой
За Аваш пускают.
Гей, гей, ты гуляй!
За Аваш пускают.
Казаки не простаки,
Вольные ребята,
Как по шанкам тумаки.
Все живут богато.
Гей, гей и т. д.
Они ночи мало спят:
В поле разъезжают,
Всё добычу стерегут,
Свищут, не зевают.
Гей, гей и т. д.
Итальянские купцы
Едут с соболями,
Ну-те, братцы, молодцы
Пустим со стрелами.
Гей, гей и т. д.
Всю добычу поделим,
Славно попируем,
Сладко выпьем, поедим,
Все горе забудем.
Гей, гей и т. д.
Наш товарищ — острый нож.
Шашка лиходейка,
Пропадем мы ни за грош,
Жизнь наша копейка.
Гей, гей и т. д.
Наша шайка не мала,
Все мы без паспорта,
Кто нам в руки попадет,
Всех отправим к черту!..
Гей, гей и т. д.
Песня переливается в вечернем воздухе тает в просторе желтой степи. Пыльная мягкая дорога вьется между травы, кое-где покрытой кустами мимоз. После того, как вчера тропическая ночь проучила нас за наше легкомыслие ехать в рубашках — люди одеты в верблюжьи куртки…
На север степь тянется без конца. Далеко на горизонте чуть видны крутые скалы старинного эфиопского города Анкобера.
— «Анкобер», говорит переводчик и показывает на холмы, где чуть видны огни. — «Анкобер — вон старый дворец, вон церковь»…
Кроме утесистых гор ничего не видно…
Слева тянется скалистый горный хребет, когда дорога подходит к нему, галька покрывает песок и идти становится трудно.
Вдали видны высокие горы — это Фонтале, где грузовые мулы будут отдыхать три часа; мы идем мимо.
Солнце спускается ниже и ниже, становится овальным, малиновым и наконец скрывается за прозрачные фиолетовые горы Фонтале. Становится темно. Над головой сверкают семь звезд Ориона, роскошный Южный крест загорается на горизонте, а напротив сверкает Полярная звезда. Под ногами лошади ничего не видно. Пыль, как река волнуется сзади, кусты надвигаются, как привидения, находят близко, близко и снова уходят, оставаясь сзади. На востоке появляется румяная луна. Она не отряхнулась еще от дневного сна своего, не светит, но стыдливая и робкая, окруженная пурпурным ореолом, словно красавица в красном воротнике, смотрит на мир Божий. Она запоздала сегодня на целый час… И вот быстро поднимается она и бледнеет в ночной прохладе. Звезды чуть меркнут, становятся меньше, небо зеленеет книзу и в зените. Предметы дают тени. Еще полчаса и делается опять светло и легко идти.
Выступив в 5 1/2 часов вечера, мы в 9 1/2 подошли к Фонтале. Здесь у подножия крутых скал отдыхал наш караван. Через узкое ущелье, образованное с одной стороны горным обрывом, с другой отвесными скалами мы прошли на следующее плоскогорье. Характер местности несколько изменился, травы стало меньше, зато, то и дело приходилось спускаться по крутым каменным обрывам в узкие балки и потом подыматься снова наверх по крутой каменной лестнице.
Часы тянулись за часами, а мы все шли, шли вперед, то преодолевая песчаную равнину, то карабкаясь no отвесным камням утесистых обрывов.
И вдруг впереди раздались выстрелы, один, другой, третий…
Что случилось? He дикие ли данакили племени Карайу осмелились напасть на усталых слуг?… Я поскакал вперед. Оказалось, громадная львица перебежала дорогу и кинулась в высокую траву к горам; несколько Казаков бросились ее преследовать, дали несколько выстрелов, но зверю удалось скрыться между кустов.
В эту же ночь поручик К-ий видал, льва на дороге, но за темнотой ночи не мог выцелить.
Усталость от ночного движения сильно сказывалась на лошадях, которые еле брели по каменистому грунту. Мы шли подряд уже восьмой час. Я спешил конвой и мы поплелись по пустыне. To и дело попадались крутые балки, каменные ступени были так высоки, что приходилось спускаться на руках. С боков зияла пропасть, черная, мрачная… Часто обрываясь и падая на острые каменья, мы сходили в сухое русло горного потока и снова карабкались наверх. Лошади стонали от боли, ступая усталыми ногами на камни. И таких больших спусков было три, да шесть малых. Около 3-х часов ночи растительность стала богаче, появились раскидистые мимозы, трава исчезла и голый песок лежал кругом, вдали слышался непрерывный шум горного потока Кассама.
В 3 1/2 часа утра, после 11-ти-часового ночного перехода, мы подошли к Кассаму и остановились на песчаном берегу, в роще высоких мимоз.
До рассвета оставалось три часа; наши палатки, шинели, бурки были еще далеко, а между тем было очень холодно и сыро. Казаки принесли сухих ветвей мимозы и развели большой огонь и мы полегли вокруг этого костра вперемежку офицеры и казаки, и в то время, как одна сторона тела жарилась на огне, другая мерзла и сырела в холодном ночном тумане.
Наши вьюки начали приходить лишь в 10-м часу утра. Черные слуги еле тащились, грузовые лошади падали и стонали, одна лошадь из под вьюка была брошена в пути
— «Ну ступай, Ольде-Силяс», слышу голос у костра, «ложись-ка, брат, спать. Ведь экий конец пёхом пропер».
Смотрю кашевар Терешкин укладывает спать черного слугу конвоя. Но кто же принесет ему воду, кто вымоет котлы, вскипятит чай? Да, он сам, Терешкин, незнающий отдыха славный лейб-казачий трубач, золотое сердце, добрейшая душа, терпеливый и выносливый.
Утро; весь лагерь спит. Мулы и лошади пасутся и щиплют желтую травку по берегу широкого Кассама.
А потом купанье на каменьях реки и охота в лесу мимоз. Поручику A-и на этой охоте удалось убить самку куду, громадную безрогую козу, серой масти с поперечными, как у зебры белыми полосами…
Весь день и ночь стоим на берегу Кассама у места, называемого Тадеча-Мелька…
Ночь с 28-го на 29-е января. От Тадеча-Мелька до Минабелла (9 час. 20 мин.), 50 верст. Река Кассам имеет ширину 5 саженей и глубину у Тадеча-Мелька до 2 аршин. Она то течет широким потоком по каменьям, разливается тонким слоем по руслу, а потом упадает невысоким каскадом и образует широкую промоину со свежей зеленоватой водой. Купанье прекрасное. Под вечер Кассам, обрамленный цветущими олеандрами, покрыт купальщиками. Каждому хотелось вымыться перед третьим ночным переходом.
Мы выступили сегодня перед закатом солнца на следующую станцию — Минабелла. От Кассама до Минабелла считается 10 часов пути, т. е. около 60-ти верст. Абиссинцы не имеют понятия ни о времени, ни о протяжении. У них просто нет соответствующей извилины в их мозгу. Если вам говорят «скоро», то это может обозначать и несколько часов, и несколько минут. Материю они до сего времени меряют локтями, а пространство примером, т. е. на вопрос ваш, «сколько осталось до Минабелла?» они говорят — «столько, сколько мы прошли от той горы до этого места». Если вы их попросите определить пространство временем, они крупно ошибутся; о верстах, лье, километрах они не имеют ни малейшего представления…
Итак, нам суждено еще одну ночь мотаться на седле, подаваясь дальше и дальше в глубь Абиссинии.
Поход протрубили в 4 1/2 часа пополудни и в 5, имея солнце на закате, тронулись в путь. В мундирах было нестерпимо жарко, но имея в виду холодную ночь, выступить в рубашках было бы рискованно. Равным образом я отдал приказание отправить бурки и чай на запасных мулах следом за конвоем.
Дорога пошла каменистым подъемом и пошла по пустыне, поросшей кое-где мимозами. Солнце спускалось ниже и ниже, далекие горы утопали в фиолетовом тумане некоторое время догорающий закат освещал кремнистый путь, но вот по пурпуру неба побежали синие тона, дали померкли и исчезли и темная африканская ночь вступила в свои права. Под ногами, по сторонам, впереди ничего не видно. Едешь, доверяясь инстинкту мула, или лошади, едешь, еле различая впереди белый след дороги. Из мрака вырастают темные фигуры людей и вьючных мулов опережаемого каравана, как привидения проносятся они мимо и опять пустыня…
В 8 1/2 часов мы подошли к местности, называемой Чоба, у крутого и тяжелого подъема на гору. Здесь ночевал французский караван и наш 30-ти-верблюдный караван Эфенди Диаба, вышедший 2-го января из Харара и шедший на Эрер. Во мраке ночи видны были освещенные изнутри палатки, стол с шандалами, костры и стадо верблюдов — уголок Европы, затерявшийся в дебрях африканских плоскогорий.
Начинается ужасный подъем. Именно ужасный. Идешь пешком и тянешь за собою подбившуюся лошадь. Громадные камни преграждают путь. Кругом ничего не видно. Натыкаешься коленями на камень, падаешь, ощупываешь место кругом и напарываешь руку на колючки мимозы. Каждый шаг неверен, каждый шаг грозит падением и ушибом. Гора кажется бесконечной. Крупный пот от инстинктивного страха упасть и разбиться катится со лба и падает на подбородок. Полчаса мы карабкаемся на гору, идем минут десять по плато и опять опускаемся и поднимаемся. За спиной, на востоке появляется луна. Сначала она, красная и большая, бессильная рассеять ночную мглу, но вот ее лучи бросили тень, вот стали видны камни и черные кусты и вдруг вся дорога, вся окрестность засверкала под серебристыми лучами.
Идти долго. Мы проходим одно плато за другим. На плато дорога мягкая, черноземная, кругом видны стебли желтой травы, потом каменистый спуск, такой же подъем и опять плато.
Луна поднимается выше и выше, горизонт красен от зарева далекого пожара, звезды мягко мигают на темно-синем небе.
В 2 1/2 часа ночи мы вышли на прекрасную мягкую дорогу, влево виднелись строения старинного абиссинского монастыря, дорога была обсажена невысокими кактусами, за которыми тянулись поля сжатой машиллы и ячменя. Здесь и там показались круглые абиссинские хижины, обнесенные плетнем. Вдали чернелось большое селение Минабелла.
Мы стали на пыльном поле сжатого хлеба и из собранной соломы развели огонь. Положение было самое жалкое: палатки, бурки, чай — опоздали. Оставалось греться у высокого пламени костра, да ожидать рассвета…
Странные люди абиссинцы. Вся деревня видела наш приезд, все слышали о нас и никто не пришел пригласить нас согреться в его доме, переждать холодный туман под теплой кровлей. А. между тем, нельзя сказать, чтобы они совсем не знали гостеприимства. Наш передовой отряд, посланный неделю тому назад в Куни, встретил от правителя этого города, Ато Врили, самый любезный прием. Им была поставлена палатка, постланы лучшие шамы, подан горячий обед. А тут — почти враждебное отношение.
По утру стал стягиваться караван. Из деревень пришли абиссинские женщины и принесли на продажу яйца, кур, инжиру, дабо (черные лепешки из полусырого теста, толщиной пальца полтора, значительно вкуснее кисловатой и необыкновенно грязной инжиры), ячмень и тэллу (род кваса мутно-желтого цвета, противного на вкус).
Начался торг. Необразованность и грубость абиссинцев сказывались на каждом шагу.
— «Что стоит инжира?»
— «Быр «(талер).
— «Дабо?»
— «Быр».
— «Гебс?» (ячмен).
— «Быр».
— «Курица?»
— «Быр».
Все стоит быр. Да иначе и быть не может. Эти люди, живущие всего в 100 верстах от столицы Эфиопии, знают одну монету — быр. Малики принимаются неохотно. Правда, за мелкую монету еще ходит «амульё», — бруски соли, величиной и формой напоминающие точила, наших косарей, можно еще вести торг и на патроны. Всякий норовит воспользоваться случаем прихода «али» и сорвать лишнюю копейку, надуть и обсчитать при рассчете.
После трудных ночных переходов дни проходят медленные, скучные. Спать жарко, но работать, охотиться почти нельзя — все кости ломит, все болит, все требует покоя хотя на несколько часов.
Многие мулы каравана пришли только 29-го к ночи и несчастные владельцы их провели тяжелый день без вещей.
Пятница, 30-го января. От Минабеллы до Годабурка — 22 версты (3 1/2 часа). Солнце встало в 6 часов утра и вместе с солнцем поднялись и мы. Небо затянуто серыми тучами, утро серенькое, теплое. Кругом далекий горизонт желтых полей и синеющие горы. В 7? мы уже тронулись по пыльной дороге между высоких зеленых изгородей абиссинских деревень. Мы в Шоа. Кругом обширные плато, то поросшие невысокой мимозой с синевато белыми стволами, то покрытые травой, желтой, погорелой, то засеянные машиллой, или гебсом (ячменем). Одно плато кончается, начинается другое. Крутой каменистый, трудно проходимый подъем а за ним широкая терраса, по которой вьется пыльная черноземная дорога. Здесь и там зелеными оазисами темнеют деревни. Крестьянская рабочая жизнь кипит кругом. Там на желтом от соломы склоне, по ячменю крутятся друг возле друга две пары тучных волов. Зерно выдавливается из под их ног, они ходят без при-вязи, слушаясь лишь голоса хозяина и молотят хлеб под твердыми копытами. Там зерно кидают вверх и дуновением ветра относит пыль и шелуху. У абиссинцев нет ни ветряных, ни водяных мельниц: они растирают зерно в ручную, между двумя камнями. Иногда отдельно от деревень стоит большая круглая хижина, на конической крыше которой укреплены несколько страусовых яиц — это абиссинская церковь. Абиссинец — воин не знает никаких украшений. Вся жизнь его походы, усмирения, покорения. Благодаря выдающимся качествам абиссинского пехотинца, эти войны до сего времени были удачны и это много повредило просвещению Абиссинии. У большинства, я не говорю про передовых абиссинских людей, взгляд на европейца такой же, как на галласа, данакиля, тигрийца. В своем пробковом шлеме, ботинках, гетрах, неспособный взбегать на высокие горы, он не заслуживает уважения абиссинского солдата, притом он так напоминает ненавистного трусливого «итали», что на коленях просил пощады после Адуи, что бежал от грозных криков «айгуме»! Итальянцы оказали плохую услугу цивилизации страны и европейцам своим неудачным вторжением. Все европейское теперь подвержено критике и пользу телефонов, дорог, хорошей обработки земли видят только такие люди, как негус, да некоторые из расов.
Абиссинец не желает работать — он предпочитает жить плодами своих побед. Вот почему бедны эти церкви, затерянные среди полей, вот почему нет здесь ни банановых, ни кофейных плантаций…
А жаль. Этот чернозем должен родить чудные злаки, это палящее солнце создано для того, чтобы здесь зрели золотистые бананы, наливались яблоки и груши.
В 10 3/4 часов утра по крутому, усеянному глыбами камня, склону, мы прошли на берег узенькой горной речки, где и стали биваком. Вечером к начальнику миссии приехал правитель Бальчи Ато Павлос.
Ато Павлос невысокий, кругленький человек с жиденькой черной бородой, курчавыми волосами, большими выразительными глазами и первый из абиссинцев, которого я вижу с испорченными зубами. В 1896 году он был с расом Маконеном в Италии и несколько отшлифовался. Одет он во все белое, на нем такая же шама, как была и на фитаурари Асфао, тонкая, полупрозрачная. Он довольно хитро смеется и задумчиво смотрит куда-то вдаль, пока переводчик передает разговор.
Начальник миссии высказал ему свое неудовольствие по поводу дерзкого поведения купцов.
— «Что делать!» мягко улыбаясь и как бы глазами прося прощения за купцов, сказал Ато Павлос.
— «Здесь, у вас люди из Годжама, из Тигре, самые скверные люди, совсем незнакомые с цивилизацией. Я уверен, что те, которые родом из Габеша (Абиссинии), не доставляли беспокойства послу Царя Московского».
И при этом тонкая улыбка при слове «цивилизация», легкое подчеркивание в себе человека, бывавшего в Европе.
При нем курьер Менелика принес письмо на имя начальника миссии и письмо негуса купцам. Письма написаны на белой бумаге, тонкой, почтовой, с печатью абиссинского императора вверху, посредине. В письме начальнику миссии император еще раз высказывает свое нетерпение увидеть Московского посла.
Письмо купцам весьма грозное. Чтение его производит сильное впечатление на всех наших крикливых возниц… «Если вы не будете исполнять повелений друга моего, посла Москова, если вы его не повезете так, как он хочет, то я вас!»…
Последнее выражение заставило купцов растерянно переглянуться и стать на колени. Дело в том, что люди, которым негус сказал «я вас!» считаются вне закона; за малейшую провинность их можно арестовать, посадить в тюрьму и даже казнить. «Я вас!» или выразительный знак пальцем по шее, ставят человека в крайнюю опасность для жизни.
Ато Павлос, по прочтении писем, становится еще любезнее, он обещает устроить наш 30-ти — верблюдный караван на мулов и просит начальника миссии не беспокоиться ни о чем, но все доверить ему. Он уезжает затемно. Впереди идет слуга с фонарем, сзади на муле едет Ато Павлос. Они черной тенью проходят мимо нас и исчезают на крутом горном склоне.
После отъезда его становится как-то спокойнее, этот маленький сановник внушил к себе доверие, мы не боимся за наш груз, за громоздкие ящики с Царскими подарками, которые нужно перевалить через Менджар.
31-е января, суббота. От Гадабурка до Шонкора четыре часа пути — 18 верст. Наш путь сегодня — крутой подъем по скалистой горе, каменная тропинка, вьющаяся по узкому карнизу над отвесною плоскостью. Мы поднимаемся на 7500 футов над уровнем моря. Назади видны громадные желтые плато Иту, горы, за которыми бежит широкий Кассам, темные перелески мимоз, деревушки, тонущие в зелени молочайных растений. Прямо внизу узкий ручей Гадабурка с его каскадами, бассейнами, будто нарочно выдолбленными в сплошном горном массиве, а под ногами громадные каменья, громоздящиеся один на другой в беспорядке, преграждающие путь, ломающие копыта лошадям и мулам. Мы все идем пешком, перебираясь с камня на камень, спотыкаясь, едва не падая и тянем за собой несчастных лошадей. Целый час длится этот подъем, наконец, еще несколько ступеней и мы на песчаной ровной площадке — мы на Менджаре…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.