Хребет американской армии

Хребет американской армии

— Давайте, ребята, пошевеливайтесь! Залезайте в свои ботинки! — Сержант Джеймс Барнэби идет по казарме, сверкает во все стороны глазами. — Я, кажется, сказал — пошевеливайтесь!

Очередное утро в Беннинге. «Любовник смерти» соскакивает со второго этажа койки.

— Как дела? — интересуюсь я у Вилли.

— Не родила! — Взяв зубную щетку, пасту и полотенце, Вилли направляется в сторону ванной.

Дождавшись очереди, я подхожу к умывальнику, гляжу в отполированный до зеркального блеска железный щит на стене. Вилли делает то же самое, но при этом с отвращением мнет пальцами свою заспанную физиономию.

— Ненавижу! — тихо, но четко говорит он, словно видит перед собой Джоди. — Ненавистная морда.

В комнатке сержанта Барнэби — ни пылинки. Он сидит за письменным столом. Лампа дневного света придает его лицу синеватый оттенок.

Барнэби что-то строчит в суточной ведомости. Иногда заглядывает в здоровенный словарь Уэбстера.[35]

— У меня паршиво с орфографией, — говорит он в ответ на мой вопросительный взгляд, — а офицеры ошибок не любят. Капитана Сориано они выводят из себя. Так что приходится иногда консультироваться у мистера Уэбстера.

На столе Барнэби лежит кипа пожелтевших журналов, пачка жевательной резинки. В специальной подставке выстроились по росту идеально заточенные карандаши. На ножке стола нацарапано: «Кровь и сила воли!».

Ветер теребит географическую карту мира. Она покачивается за сержантской спиной на стене. Красным фломастером помечены города в Камеруне, Венгрии, Саудовской Аравии и Перу: стратегические интересы сержанта Барнэби явно не укладываются в рамки Форт-Беннинга. На самом краю карты, чуть выше Северного полюса, выведено аккуратным сержантским почерком: «Рандеву с судьбиной».

— Ты не вешалка для мундира, — бросает сержант солдату, появившемуся за моей спиной, — застегнись! — Потом опять обращается ко мне: — В моей роте поступившему на службу легко продвинуться. Я смотрю за тем, чтобы каждый получал столько, сколько заслуживает. Солдат должен чувствовать, что начальство замечает его старания. И, конечно, его халатность.

Барнэби глядит на часы и резко поднимается:

— Пора строиться, уже пятьсот[36] натикало!

Мы выходим на улицу. Солдаты стоят рядами вдоль казармы. Я пристраиваюсь за Вилли.

— Здоров! — Кто-то резко всовывает в мою ладонь широкую мокрую кисть. — Не забыл еще меня?

Это Билл Уолтон. Всю вчерашнюю вторую половину дня он где-то пропадал.

— Билл, я не забуду тебя до конца своих дней.

Такое впечатление, что за прошедшие две-три минуты в глотку Барнэби вставили громкоговоритель: сержант орет на всю округу — стекла в казарме вот-вот треснут.

По асфальтированной дорожке, ведущей в столовую, идет блондинка. Рота мигом берет ее на прицел. Грудь блондинки покачивается в такт шагам. Тонкая бежевая юбка плотно обтягивает ее бедра. Десятки глаз эскортируют дамочку.

— Спокойно, солдат, — говорит Вилли сам себе, — спокойно! Это — приказ.

Коленки блондинки ритмично бьются под юбкой.

— Она нас не замечает, — шепчет парень слева.

— Чего ей тебя замечать?! — откликается Вилли. — Такая согласится минимум на подполковника.

— Ребята, закройте рты и дышите глубже, — раздается баритон сзади, — это жена майора. С такой застукают, ей стоит один раз пискнуть «ой, насилуют!» — и ваша песенка спета.

— Майор?! Ну и что?! — не унимается парень слева. — Тоже мне — восьмые штаны в тридцатом ряду!

Блондинка исчезает за дверью столовой. Над дорожкой, по которой она только что шла, остается висеть лишь шлейф едва уловимых духов.

Строем идем в столовую: завтрак длится минут десять. А оттуда — прямиком в барак, где уже начали выдавать автоматические винтовки M16. К стволу каждой прикреплен штык-нож: всю первую половину дня мы будем отрабатывать приемы штыковой атаки.

— Еще лет тридцать назад, — объясняет мне командир роты капитан Деррик Сориано, — солдаты обычно хранили оружие в казармах, в железных шкафах вместе с вещами. Потом было решено держать винтовки в специальных бараках, охраняемых и оборудованных сигнализацией.

Сориано — худощавый филиппинец лет двадцати девяти. Он очень строг, почти не улыбается. Тонкая, с сильным смуглым подмесом кожа обтягивает его широкоскулое лицо.

— Куда мы идем? — спрашиваю капитана, пристроившись в самый конец марширующего строя солдат.

— На плац, — отвечает он. — Милях в четырех отсюда.

Сержант Барнэби запевает, солдаты дружно подхватывают:

Привет, Джозефина!

Как твои дела?

Вспоминаешь ли ты обо мне так,

Как я вспоминаю тебя?

— Деррик! — кричу я капитану. — Хоть ты и командир роты, но за все утро ни разу не отдал ни одного приказа. Ротой практически командует сержант Барнэби. Это характерно для всей армии или лишь для роты капитана Сориано?

«Погоди, — как бы говорит жестом Деррик, — дай им допеть куплет — отвечу».

Солдаты продолжают сотрясать своими глотками могучие стволы сосен:

Привет, Джозефина!

Даже когда тебе было девять,

Ты была жутко мила.

Я часто причесывал твои

Роскошные волосы

И готов был расплакаться

От несправедливости,

Потому что вместо этого мне хотелось

Тебя целовать!

Но было нельзя!

О-о! Джозефина!

Как твои дела?..

— Сержантский состав, — орет в ответ Деррик, — хребет американской армии. Сержант — и учитель, и воспитатель, и непосредственный командир подразделения. Мы, офицеры, обычно отдаем приказания через сержантов. Мы им доверяем. Правда, с них и спрашиваем. Сами же не стремимся вступать в непосредственный контакт с рядовым составом. Пентагон делает все возможное, чтобы завлечь сержантов, оставить их служить как можно дольше. Многие из них находятся в армии двадцать и более лет.

Открутив крышку от фляги, Сориано делает несколько глотков воды. Предлагает мне.

Я гляжу на Джеймса Барнэби, бойко шагающего впереди. На таких, как он, и впрямь держится армия США.

Рота идет несколько минут молча.

— В семьдесят втором году, — говорит Билл Уолтон, — лишь 70 процентов сержантов нашей армии хотели продолжать службу в рядах вооруженных сил. Зато сегодня около 90 процентов тех сержантов, чей срок службы вышел, желают продлить контракты с Пентагоном.

— Они, — Сориано засовывает флягу в чехол, — обучают не только солдат, но и вторых лейтенантов — выпускников военных училищ, передают им основные навыки обращения с рядовыми. Что интересно — лейтенанты в течение трех-четырех недель подчиняются сержантам. Прямо как солдаты. При этом молодые офицеры не считают для себя унизительным выполнять приказания сержантов. Не в обиду лейтенантам будет сказано, но без них армия обойтись может, а вот лиши ее сержантского состава, моментально наступит, как говорят в Голливуде, «конец фильма».

— Если нет поблизости капеллана, — Уолтон перебивает капитана, — его обязанности выполняет — частично, конечно, — не кто иной, как сержант. Скажем, получил солдат письмецо «Дорогой Джон!», начинает шарить глазами в поисках хорошего сука на дереве. Видя такое дело, на помощь парню приходит сержант.

— Как же поможет сержант?

— Элементарно, — Уолтон взмахивает рукой так, словно отбивает тыльной стороной ладони теннисный мячик. — Подходит он к солдатику, кладет ему руку на плечо и говорит что-нибудь вроде: «Послушай, браток, не вешайся ты из-за нее. Если она тебе изменила, значит, она б… А разве из-за б… стоит вешаться? Верно, не стоит. Так что будь молодцом, служи исправно, и мы пошлем тебя в Германию. Встретишь там симпатичную немочку, а про эту стерву, обещаю тебе, и не вспомнишь. Поверь мне — я не через такое прошел…» Глядишь, через день-два солдатик уже улыбается… Вопрос о самоубийстве с повестки дня снят.

— Капитан, — обращаюсь я к Сориано, — и все же многие солдаты, я заметил, жалуются на чрезмерную грубость сержантов.

— Мы, — Деррик указывает на себя и Уолтона пальцем, — позволяем сержантам кричать лишь во время первой недели пребывания «ньюбис»[37] в учебке. Это своего рода «шоковая терапия». Цель — заставить молодняк слушаться и выполнять приказания с первого же раза. На второй неделе сержанты кричат меньше. Но я считаю, что крик — дело нормальное.

— Деррик, ты все время служил в Штатах?

— Нет, я был в Западной Германии. Там, кстати, женился.

— Ты имеешь право брать жену с собой всюду, куда бы тебя ни отправили служить?

— В большинстве случаев. Запрещено, правда, это делать, если ты служишь, к примеру, на границе с Северной Кореей. Есть еще несколько исключений.

— Какую натовскую армию — я имею в виду ваших европейских союзников — ты считаешь наиболее боеспособной?

— Трудно сказать. Я очень уважаю западных немцев.

— А англичане?

— Крепкая армия. Но Фолкленды показали, что у них серьезные проблемы с взаимодействием родов войск. Во время войны с Аргентиной английские сухопутные части, флот и авиация действовали сепаратно. Потому и потери были слишком большими для такого малого конфликта. Важно, чтобы как можно больше офицеров имели за плечами опыт работы в объединенном штабе родов войск. Иначе будет бардак. Между прочим, учения очень хорошо выявляют такого рода недостатки. Когда я думаю о Фолклендах, я вспоминаю Клаузевица,[38] его мысли насчет необходимости единоначалия и командования войсками из одного центра. Кстати говоря, большой проблемой Уэстморленда[39] во Вьетнаме было то, что он получал приказания не только из штаба Тихоокеанского командования,[40] но и из комитета начальников штабов в Вашингтоне. Порой эти приказы противоречили друг другу.

— Об этом Уэстморленд много пишет в своих мемуарах.

— Верно, — Сориано поправляет противосолнечные очки на переносице, — во время вьетнамской войны он сильно страдал от отсутствия единого стратегического штаба, который бы мог руководить всеми американскими военными операциями в Юго-Восточной Азии.

«Бедненький Уэстморленд, — думаю я, — он страдал от отсутствия единого стратегического штаба. Еще, говорят, он здорово страдал от жары. Но думал ли генерал, что вьетнамцы страдали и гибли от его, уэстморлендских, бомб?»

Огромный плац, окруженный со всех сторон лесом, утыкан десятками пластмассовых фигур в человеческий рост. Каждая фигура «держит» здоровенную палку, имитирующую винтовку. У опушки установлен бак с водой. На нем кто-то нацарапал: «Дерьма нам не надо!».

— Солдаты! — орет сержант на всю округу. — Я хочу, чтобы каждый из вас сосредоточил все свое внимание на кончике штыка, прикрепленного к М-16-А-1. Вы меня поняли?

— По-оняли!

— Вы меня поняли? — не слышу! Отвечайте, как подобает солдатам, а не девственницам! Вы меня поняли, солдаты?!

— По-о-о-оняли! У-а! У-а-а!!

— Если вы меня и впрямь поняли, то слушайте дальше. За последнюю пару веков мужчины стали слабонервными и женоподобными. Наши прадеды, бывало, потрошили врага, отрубали ему руки-ноги саблями, выковыривали из черепа мозги, а после того шли с большим аппетитом завтракать. А мы? Мы, конечно, еще способны выстрелить в какого-нибудь мерзавца с расстояния в тысячу ярдов,[41] но упаси нас увидеть, как он истекает кровью… Так вот, солдаты, ваша задача — преодолеть этот психологический барьер. Вы должны приходить в восторг при виде вражьего сердца, бьющегося на острие вашего штыка!

Роты внимательно слушают сержанта. Он стоит, широко расставив ноги. В каждом стеклышке его черных очков отражается солнечный диск. Указательным пальцем он смахивает с бровей пот.

— Солдаты! — кричит сержант. — Вам здорово повезло: где еще вы можете убивать, кромсать, резать противника на маленькие кусочки и получать за это деньги?! Запомните: быть на войне садистом — значит быть реалистом. Представьте, что напротив каждого из нас стоит живой противник. Звать его… э-э… Фред. Фред — мазохист. Он обожает, когда его пытают, бьют, режут, протыкают насквозь. Давайте же осчастливим Фреда. Давайте дадим ему то, чего он так жаждет. Я сказал: давайте дадим ему!

— Давайте дадим ему! Давайте дади-и-им ему!!! — отзываются хриплые солдатские глотки.

— Но надо знать — как. — Сержант подходит к пластиковой фигуре. — Есть пять смертельных штыковых ударов.

Он с ревом набрасывается на «Фреда», вонзает штык в пластиковую шею, чуть ниже кадыка.

— Такой удар, — комментирует сержант, — заставит Фреда петь сопрано. А такой вот удар, — он бьет прикладом и лишь потом — штыком, — в одну секунду отправит его на тот свет. Верно?

— Верно!

— Что-что?

— Верно! Ве-е-ерно!!! — гремят солдаты.

— Надо помнить о том, что на том свете Фреду будет много лучше: туда ваш штык не доберется. Но в этой жизни надо быть садистом! Быть садистом — значит быть реалистом! Верно?

— Быть садистом, — кричат солдаты, — значит быть реалистом!

— Что вы там пищите? Или я имею дело с отрядом гёрлскаутов?[42]

— Быть садистом, — взрываются океанским ревом солдаты, — значит быть ре-а-лис-том!! У-а! У-а-а-а!!!

Солдаты, с каждой секундой все более и более свирепея, отчаянно фехтуют вспыхивающими на солнце штыками. Что есть мочи орут:

— Убей! Убей!

Моя фляга пуста. Я направляюсь в сторону бака с водой. Там, в тенечке, прячется от солнца паренек лет двадцати. Судя по эмблеме на его пыльной форме — шлем рыцаря-крестоносца, он уэстпойнтовец.

— Жара, — говорит он, оторвавшись от фляги, — так ее растак!

Две тоненькие струйки воды тянутся от уголков его рта вниз по шее, прячутся под воротник.

— Из Уэст-Пойнта? — спрашиваю я, чтобы завязать разговор.

— Угу, — отвечает парень. — А ты?

Я представляюсь.

— Очень мило, — вдруг улыбается он. — Я Крис Робинсон. Третий курс.

— Трудно к вам поступить?

— От башки зависит. Главное — получить рекомендацию от конгрессмена, представляющего твой родной штат в Вашингтоне. А для этого нужно пройти собеседование с ним, успешно сдать тест по физподготовке, ответить на целую уйму вопросов в анкете. Кроме того, в школьном дипломе должны стоять хорошие оценки по английскому языку, литературе и математике.

— Ты платишь за учебу или тебе платят?

— Мне, — отвечает Крис, отгрызая кусочек ногтя на мизинце. — В месяц получаю 218 долларов. Это, конечно, поменьше заработка Фрэнка Карлуччи, но, если учесть мамины и папины денежные переводы, то на карманные расходы хватает.

— У тебя есть научная специализация?

— Натурально. Моя последняя курсовая работа… — Крис щурится, переводит взгляд на небо, глаза его скачут с облака на облако, — дай Бог памяти… А! «Проблемы лидерства в армии».

— Звучит неплохо. Ты любишь армию?

— «Любишь» не то слово. Мне в армии хорошо. Армия моя, так сказать, тарелка. Кому не нравится — может уходить на все четыре… Лет двадцать назад наша армия была скопищем неудачников. Некоторые даже гордились, что их жизнь пошла наперекосяк — эдакая романтика шиворот-навыворот…

— Тебе нравится принадлежать к армейской элите?

— Принадлежать к элите, — Крис закидывает ногу на ногу, — всегда паршиво. Элиту не любят. Вот я из Нью-Йорка. Нью-Йорк — элита среди городов. Именно поэтому ньюйоркцев в Америке не очень-то жалуют. Пошли обратно на плац? А то решат, что я сачкую, сообщат в академию, а там начальнички быстры на расправу — погонят меня взашей. Вставай, потопали…

Мы идем обратно. Солнце вяло плетется за нашими спинами. Как и час назад, солдаты орут каждые пять секунд:

— Убей! Убей!

Какой-то «Фред» не выдерживает — «замертво» валится наземь. Я подхожу к нему. Пластмассовые зрачки «Фреда» бессмысленно глядят в небо. Грудь исколота штыком. Лишь теперь я замечаю на его каске чуть выпуклую пятиконечную звезду. Я дотрагиваюсь до нее.

— Это не советский солдат! — кричит вдруг выросший из-под земли Билл Уолтон. — Я совершенно официально заявляю, что это не советский солдат.

— В таком случае, — спрашиваю я, — чей?

— Это, — Билл Уолтон садится рядом со мной на корточки, — это, вне всякого сомнения… конечно же, э-э-э… вьетнамский солдат. Разве ты не видишь? Разве ты не видишь, что это вьетнамский солдат?! Кто же еще?! Конечно, это вьетнамец!

— Переры-ы-ыв! — зычно кричит сержант. — Всем выпить воды!

Я опять дотрагиваюсь до звезды на каске «Фреда».

— Тебе его жаль? — спрашивает Билл. — Не печалься. Сейчас мы воткнем его в землю и он опять оживет…

— Нет, Билл, — говорю я, — мне жаль вовсе не «Фреда». Мне жаль ваших ребят.