Глава 16 Может ли стратегия приносить пользу?

Глава 16

Может ли стратегия приносить пользу?

Моя цель заключалась в том, чтобы вскрыть механизмы действия парадоксальной логики на пяти ее уровнях и в двух измерениях, предлагая в процессе этого исследования общую теорию стратегии. Возможно, читатели сочтут, что она объясняет превратности истории убедительнее и с меньшими нестыковками, чем простой здравый смысл, хотя, конечно же, истинный критерий верности любой теории — ее способность предсказывать будущее при наличии достаточного объема информации. Единственное, чего не может сделать ни одна теория, — предписать, что надлежит делать, ибо это зависит от моральных ценностей и целей. Я предоставляю выработку правил поведения, практических схем действий и вообще всю большую стратегию тем, кто облечен властью принимать решения в данное время и в данном месте. Теория может лишь дать совет относительно того, как нужно принимать решения: не суживать сложные реальности, чтобы найти простые шаги и лучшие ответы на каждую отдельно взятую проблему, а учитывать все пять уровней в обоих измерениях, чтобы найти решения, приводящие к гармонии между всеми ними. Тогда достаточно просто быть адекватным, чтобы одержать верх, не испытывая нужды в превосходящей силе или мастерстве. Все величайшие полководцы мировой истории, от Александра Великого до Наполеона и далее, терпели поражение от врагов не столь славных — точно так же, как блистательный Роммель потерпел поражение от бесконечно заурядного Монтгомери.

И все же есть веские причины для того, чтобы проявлять осторожность даже в применении столь великой мудрости. Начнем с того, что существует очевидная сложность в достижении требуемой гармонизации. Она превращает даже выбор одного-единственного вида оружия в нелегкое предприятие. Оценок стоимости и технических испытаний, которые сами по себе весьма сложны, уже недостаточно. Оружие нужно оценить также на тактическом уровне, чтобы рассмотреть, как оно будет применено первоначально, затем предвосхитить реакции врага и, наконец, определить его ценность на последующем этапе. И это лишь прелюдия к анализу на оперативном уровне, а затем и на уровне стратегии театра военных действий, — причем этот анализ, возможно, придется повторять заново для каждого из театров военных действий, представляющих интерес. Если новое оружие достаточно значимо благодаря своим новаторским характеристикам, впечатляющей эффектности или масштабам воздействия, возможные реакции и союзников, и врагов также нужно учитывать в горизонтальном измерении, прежде чем принимать окончательное решение о производстве этого оружия на уровне большой стратегии. Это применимо, например, к предлагавшемуся развертыванию «незначительных» средств защиты от баллистических ракет, должного обеспечить оборону от атак государств-изгоев, купивших несколько баллистических ракет или ухитрившихся изобрести их самостоятельно. Может ли это осуществляемое США развертывание локальных средств защиты привести к новой гонке вооружений с Российской Федерацией или даже с Китаем (хотя эти страны вовсе не были запланированными целями)? Вынудит ли это государства-изгои запрятать свое ядерное оружие или биологические вирусу в чемоданчики, предназначенные для ручной доставки, и тем самым создать угрозу, контролировать которую куда сложнее, даже в их собственных целях? Поссорит ли эта мера защищенные США с их незащищенными союзниками — или же, напротив, приободрит последних, потому что США смогут эффективнее отстаивать их интересы? Только в том случае, когда есть ответы на эти вопросы, стоит привлекать инженеров, чтобы они определили, насколько успешными могут быть меры защиты от баллистических ракет, и бухгалтеров, чтобы те подсчитали стоимость этих ракет.

Предполагается, что все подобные подсчеты уже включены в процесс принятия решения. Но на практике мы обычно наблюдаем другое — согласованность между различными уровнями и измерениями стратегии, предусмотренная теорией, отсутствует. Очень часто происходит следующее: и защитники, и критики того или иного решения сосредоточиваются всего лишь на одном или двух уровнях, которые соответствуют их познаниям и на которых анализ может дать нужные им результаты.

Вот почему анналы военной истории насчитывают столько случаев технически внушительного оружия, которое никогда не было бы произведено, если бы принимались в расчет самые элементарные тактические реакции. Например, в битве под Курском в 1943 году немцы потеряли множество дорогостоящих тяжелых САУ «Фердинанд», потому что на них не были установлены пулеметы, предназначенные для уничтожения русской пехоты, — а ведь последствия этого промаха мог бы предсказать любой солдат, воевавший на данном фронте. Мы можем указать на множество подобных случаев, когда разрабатывалось технически и тактически успешное оружие, решительной оперативной неудачи которого следовало бы ожидать заранее. Например, США потратили огромные средства на специализированные противотанковые самолеты, необходимые только для боев с массированной бронетехникой, но эти самолеты никогда не применялись, потому что в таких случаях непременно присутствуют и массированные скопления зенитных установок. А ведь этот итог вполне можно было предсказать заранее. Возникают ситуации, когда оружие, успешно действующее на всех военных уровнях, оказывается вредоносным на уровне большой стратегии, потому что оно приводит к проигрышу в горизонтальном измерении. Необыкновенно передовые для своего времени линкоры, которые Германия начала строить еще до 1914 года, хорошо зарекомендовали себя в битве, но стране принесли лишь смертельную вражду британцев, что опять же было вполне предсказуемым итогом[198].

Гораздо более серьезные осложнения возникают тогда, когда теорию нужно использовать для того, чтобы выстроить цельную схему большой стратегии. Прежде всего — это ее цели, которые должны быть последовательными, определяются ли они традицией, бюрократическим компромиссом, капризом диктатора или демократическим выбором. Независимо от того, разумны они или нет по чьему-либо мнению, эти цели не могут взаимно исключать друг друга или выстраиваться непоследовательно, так как в этом случае формулирование большой стратегии даже не может начаться. Далее, должны быть выработаны точные нормы реализации как для вертикального, так и для горизонтального уровня стратегии. Сколь бы ни была эта схема изящна и изобретательна, ее воплощение зависит от бесчисленных детальных бюрократических решений. В военной политике специфические приоритеты, определенные схемой, неизбежно столкнутся с сопротивлением различных родов и видов вооруженных сил, потому что никогда не бывает так, чтобы всем всего хватало. Например, все попытки перестроить, а не просто численно уменьшить вооруженные силы США после окончания «холодной войны» были блокированы военными, настойчиво утверждавшими, что сокращение бюджетных расходов надо распределять равномерно. Было вполне очевидно, что сухопутным силам и морской пехоте, лишившимся своих гарнизонных обязанностей времен «холодной войны», следует непропорционально урезать финансирование, чтобы больше тратить на ВВС, но все попытки добиться этого встретили упорное и успешное сопротивление. Благодаря этому Объединенный комитет начальников штабов избежал малоприятных распрей — но, когда США вели войну в Косове, нехватка военно-воздушных сил ощущалась очень остро, тогда как сухопутных войск, которые не использовались, да и не могли использоваться, оставалось еще более чем достаточно.

Прежде всего, любая схема большой стратегии потребует координированных действий в области дипломатии, пропаганды, секретных операций в экономической сфере, также как и в военной политике. Даже если в стране отсутствует избранный парламент, способный противостоять исполнительной власти и предложенной ею схеме большой стратегии, даже при отсутствии каких-либо заинтересованных групп, способных противиться принятой политике, широко разветвленный бюрократический аппарат современных государств сам по себе является главным препятствием воплощению любой всеобъемлющей схемы большой стратегии. Каждый гражданский и военный департамент устроен так, чтобы преследовать собственные особые цели, у каждого из них есть своя учрежденческая культура. Осознанно или нет, но отдельные департаменты будут, скорее всего, сопротивляться согласованной схеме всякий раз, когда она натолкнется на их частные бюрократические интересы, привычки и цели. Организация современных государств представляет собою необходимое орудие, но одновременно с этим — и мощное препятствие воплощению в жизнь нормативной большой стратегии.

В любом случае нелегко находить гармоничные стратегические решения, которые действительно превосходили бы сугубо прагматические импровизации. Осознание парадоксальной логики на пяти ее уровнях и в двух ее измерениях без труда вскрывает ошибочность решений, подходящих только для одного из уровней, но не принимающих во внимание реакции, которые последуют на других уровнях. Чтобы перейти от негатива к позитиву, необходимо перебрать все соответствующие аспекты, на всех уровнях и в обоих измерениях — сначала для того, чтобы понять ситуацию и принять адекватное решение, а потом для того, чтобы действовать. Возникающие при этом сложности оставляют широкий простор для ошибок. Поэтому теоретическое превосходство или верное стратегическое поведение на практике могут быть ниспровержены, точно так же как на войне умный и сложный маневр может оказаться гораздо хуже простой грубой лобовой атаки, потому что этот маневр рискует быть загубленным чрезмерным организационным трением.

В общественной жизни часто раздаются призывы к «связной» или «последовательной» национальной политике. Зачастую принимается как данность, что все части правительства должны действовать в строгой координации, чтобы сформировать эту самую национальную политику: логичную с точки зрения здравого смысла. Это хорошо для экономической или социальной политики, но когда дело доходит до области конфликта в международных отношениях, а тем более до прямой войны, только внешне противоречивая политика может обойти стороной саморазрушительные последствия парадоксальной логики. Если, например, при разработке большой стратегии возникает понимание необходимости повышения готовности к войне, но при этом оказывается невозможным повысить общие затраты на военные нужды, тогда имеет смысл сконцентрировать затраты на подготовку живой силы, количество припасов и интенсивность тренировок личного состава, в ущерб долгосрочным разработкам нового оружия и его производству. Задача состоит в том, чтобы увеличить наличную силу за счет будущей, но такая военная политика потребует более примирительной внешней политики ради смягчения будущего конфликта: сдержанности в проведении внешнеполитических операций или даже ощутимых уступок. Подверженная воздействию многих переменных, которые здесь не упоминаются, «твердая» военная политика накопления наличной силы может потребовать «мягкой» внешней политики. В итоге может показаться, что национальная политика в целом проводится несвязно и непоследовательно — именно потому, что она достигает гармонии в обоих измерениях стратегии.

Этот частный пример указывает на еще одно серьезное препятствие разумному стратегическому поведению на национальном уровне: демократическим политическим лидерам сложно осуществлять такую политику, которую можно легко заклеймить как нелогичную и противоречивую; кроме того, их часто обвиняют в чрезмерной уступчивости. Говоря более обобщенно, трудно сохранять общественную поддержку парадоксальной политики, если последнюю неизбежно приходится объяснять через враждебное ей посредство дискурса, основанного на здравом смысле. Только диктатуры могут проводить внешне противоречивую политику, ограничиваясь лишь немногими объяснениями или вовсе обходясь без них. Нередко они сочетают умиротворяющую дипломатию или даже уступки, призванные притупить бдительность противников, с ускоренными мерами по наращиванию вооружений. Они могут метать громы и молнии и разражаться угрозами в одном направлении, готовясь действовать в другом; могут прибегать к внезапным атакам — даже самым широкомасштабным. Демократические правительства тоже наращивают свои военные силы, но не имеют возможности маскировать их, поскольку общественность должна быть осведомлена, чтобы подготовиться к сопряженным с этим жертвам. Они тоже могут угрожать другим странам или даже впрямую нападать на них, как они напали в 1999 году на остатки былой югославской федерации в составе Сербии и Черногории, но, опять-таки, любое подобное действие должно быть оправдано заранее, что исключает всякую политическую, а зачастую — даже тактическую внезапность.

Демократии не могут действовать как хитроумный воин, выслеживающий своих врагов по ночам. Равным образом современные плюралистские демократии не могут достичь последовательности в своей внешней политике, ибо последняя формируется соперничающими силами отдельных групп, оказывающих давление на правительство, организованными лобби, состязающимися друг с другом бюрократическими учреждениями и политическими партиями. И все же еще многое можно сказать о возникающей в силу этого непоследовательности. Рассмотрим, к примеру, ситуацию в США после окончания «холодной войны». Несомненно, внешняя политика США впадала в многочисленные противоречия по мере расширения НАТО, вплоть до того, что стали предприниматься попытки культивировать дружбу с Россией, тогда как Китай расценивали то как союзника, то как врага. Лишь в том случае, если бы всякая непоследовательность и всякие противоречия были устранены, США могли бы добиваться последовательных приоритетов в своих отношениях с каждой из стран, в каждом отдельном месте и по каждому отдельному вопросу, всякий раз сочетая обещания с угрозами, наказания с приманками, чтобы добиться для себя наибольшей пользы.

Таков результат, на который предположительно рассчитывают критики непоследовательности. Действительную мощь США на мировой арене, несомненно, можно было бы увеличить, используя потенциал их нынешнего экономического, технологического, военного и информационного первенства гораздо успешнее, чем это делается сейчас. Иными словами, США должны были бы стать самой могущественной великой державой во всей истории, обладающей гораздо большим контролем над мировыми событиями, чем тот, о котором любой из их предшественников мог только мечтать.

Однако такое распределение не сохранялось бы слишком долго. В годы «холодной войны», когда у США была последовательная стратегия, нацеленная на повышение их мощи, СССР также выступал на мировой арене, чтобы поглощать значительную часть этой мощи и противостоять ей посредством собственных инициатив и ответных ходов. В итоге сложилось некоторое равновесие.

Кроме того, несмотря на явное превосходство двух величайших держав над всеми остальными, условия «холодной войны» создали модели взаимозависимости. Союзники США нуждались в их покровительстве, но и сами США неизменно нуждались в постоянном сотрудничестве со своими союзниками. Что же касается СССР, то он всегда был готов заигрывать со всяким дружелюбным по отношению к нему государством, которое не мог контролировать напрямую.

В то время было мало реально неприсоединившихся стран, и этот нейтралитет (называемый «движением неприсоединения») был мнимым, но тем не менее даже прочно «присоединившиеся» могли оставаться в значительной мере независимыми.

Именно взаимосвязанная мощь США и СССР служила третьим сторонам источником их собственной независимости и подъема. Немногочисленные союзники СССР могли торговаться с ним, чтобы заручиться его помощью, потому что они были полезны в борьбе Советского Союза против мощи Америки. Большие числом американские союзники боялись СССР, и все же именно из-за советской мощи США должны были полагаться на их сотрудничество. Но теперь, когда Советского Союза больше нет, нет и никакого равновесия. Есть лишь многомерное американское верховенство, не знающее никаких прецедентов во всей истории человечества, и оно нуждается только в глобальной стратегии усиления мощи, работающей исключительно на успех США и сурово угнетающей всех окружающих.

Но в этом случае неизбежно последуют ответные защитные меры и враждебные реакции, все более широкие и чреватые все более существенными последствиями. Если инертная реальность американского первенства, которое в настоящее время служит по большей части источником позитивной поддержки, уступит место активному стремлению к мировой гегемонии, это сможет вызвать лишь тот ответ, который всегда вызывали подобные попытки: подпольное сопротивление со стороны слабых и открытую оппозицию со стороны не очень слабых. Чтобы обеспечить свою независимость, не только Китай и Россия, но и многие прежние союзники Америки будут вынуждены вступить в единую коалицию против новой стратегии Соединенных Штатов. В настоящее время отсутствие единой антиамериканской коалиции доказывает, что США лишь потенциально являются единственной глобальной сверхдержавой. Ибо мощь державы всегда определяется единственно возможным способом, точным, как лакмусовая бумажка: по тем реакциям, угодливым или враждебным, которые она вызывает.

Насколько далеко и быстро все это будет развиваться в направлении к открытым формам противостояния — сказать нельзя. Но явная готовность использовать недорогие и связанные с малым риском средства, чтобы подорвать американское могущество и престиж в любой возможной среде, станет характеризовать поведение прежних союзников, как это уже происходит в случае Франции. Даже простые дипломатические стычки могут со временем накопить достаточно злой воли для того, чтобы лишить всякого содержания западные альянсы и договоры коллективной безопасности, унаследованные со времен «холодной войны». Даже продолжая свое существование институционально, хотя бы лишь по бюрократическим причинам, они перестанут функционировать сущностно. Спонсируемые Западом институции, которые издавна являлись международными регуляторами различных развивающих организаций (например, Всемирная торговая организация и Всемирный банк с его подразделениями), тоже не останутся не затронутыми. Как это ранее произошло с Генеральной Ассамблеей ООН, их польза для США, как и для всех остальных, будет стремительно снижаться по мере того, как возникнет устойчивая коалиция, чтобы встречать в штыки любое американское предложение просто потому, что оно американское.

Иными словами, вся суперструктура западных и мировых институций, созданная Соединенными Штатами в основном по своему образу и подобию и с большими затратами поддерживаемая ими в течение полувека, будет все меньше и меньше служить американским целям. Уже одно это наказание способно перевесить любое возрастание могущества, которого можно достичь на первых порах, предвосхитив реакцию благодаря связной стратегии и последовательной политике. Создание коалиций против США вовсе не нуждается в военном измерении для того, чтобы оказаться болезненно эффективным. Различные антиамериканские дипломатические коалиции с переменным членством, весьма выборочные (или наоборот) меры торгового противодействия, интенсивные техническо-промышленные усилия по образцу антагонистической игры с нулевой суммой между компаниями Airbus и Boeing, а также любые формы культурного отторжения остаются технически вполне возможными. Все это способно причинить тяжкий, притом кумулятивный ущерб американским интересам и без всякой военной угрозы, не говоря уже о каком-либо применении силы.

Конечно, в прошлом все подобные инструменты власти считались бы слабыми, несущественными в сравнении с дипломатией, оснащенной вооруженным увещеванием, или с самой войной. Но сейчас мы живем в постгероическую эпоху, когда передовые страны мира — включая, разумеется, США — в высшей степени неохотно соглашаются нести жертвы в войне, а оттого и использовать ее как инструмент политики. К тому же мало кто сегодня стремится к захвату территорий и их удержанию, как это было раньше, а поэтому снизилась и потребность в содержании соответствующих вооруженных сил.

Только этими великими изменениями, наряду с ощущением, что США в любом случае не обладают целенаправленной глобальной стратегией, можно объяснить то необычайное спокойствие, с которым почти все правительства в мире смотрят на небывалое военное первенство Соединенных Штатов. Но даже если это снизившееся значение военной мощи сохранится, нынешнее спокойствие быстро развеется при появлении на мировой сцене последовательно целеустремленных США, более не довольствующихся тем, чтобы рассеивать свои военные силы на вмешательства в дела отдельных стран ради «общественного блага». Поэтому возможно, что создание коалиций против Америки, в конце концов, обретет и военное измерение, пусть даже замаскированное двусмысленностью и сугубо оборонительное по своим намерениям.

Эти события завершатся появлением коалиций и выработкой эффективных мер, направленных на сопротивление власти США, поглощение ее или отклонение в сторону, — с наличием военного измерения или без него. Сколь бы ни был велик дополнительный подъем, который могла бы дать целеустремленная последовательность на первом этапе и который, в свою очередь, вызовет создание коалиций на втором, — все это на третьем и последнем этапе потеряет значение и приведет к восстановлению глобального равновесия после того, как первоначальное усиление США будет отвергнуто. Даже если при всем этом удастся избежать случайных катастроф, Соединенные Штаты утратят не только то, что обрели ранее и на краткий срок, но и нечто гораздо большее — вследствие ущерба, который внутризападные распри причинят многосторонним институциям и давно устоявшейся практике их взаимодействия. А ведь далеко не случайное их соответствие разнообразным американским интересам и их вклад в создание благоприятной для Америки международной среды — самое ценное приобретение, способствующее и американской сдержанности, и американскому могуществу.

Все это не означает, что проводимая до сих пор международная политика была во всех отношениях оптимальной, однако указывает, что на пороге полного краха советской системы есть такая вещь, как кульминационная точка успеха в возрастании роли США на мировой арене. Если перейти за эту точку, если превысить пределы того, что другие способны принять достаточно спокойно, это закончится не дальнейшим ростом могущества или влияния, а их спадом.

Никакие осложнения, трения и политические возражения, препятствующие практическому применению общей теории, не снижают ее объяснительной и предсказательной ценности и не накладывают на нее запрет. Эти препятствия означают лишь то, что применение логики стратегии отягощено трудностями — точно так же, как дипломатия и война сами по себе. Во многих случаях все трудности можно и нужно преодолевать, воплощая эту логику таким образом, чтобы получать лучшие результаты на каждом конкретном уровне: от формулировки стратегии театра военных действий и оперативных методов до разработки специфического оружия, от тактических решений до ведения внешней политики. Даже если поставить куда более амбициозную цель — осуществить разработку и применение большой стратегии, способной гармонизировать политику на всех уровнях, — все трудности могут быть преодолены мощным интеллектуальным усилием, повышенной цепкостью и изрядной политической изобретательностью.

Однако здесь существует одна неизменная опасность. Вырабатывая любую реальную схему большой стратегии, следует учитывать наличие огромного числа неизвестных фактов. Поэтому успех как в разработке, так и в исполнении этой стратегии предполагает возможность того, что многочисленные ошибки будут сконцентрированы и систематизированы.

В ежедневной работе большинства правительств допускается огромное количество ошибок, вызванных близорукими прагматическими решениями или неслаженными импровизациями, но чаще всего эти ошибки оказываются мелкими и незначительными, а при удачном стечении обстоятельств — нейтрализуют и взаимно упраздняют друг друга. Успешное применение большой стратегии должно снизить число мелких ошибок и дисгармонию, но при этом появится риск концентрации энергии для совершения ошибок более существенных. Вот почему квазивоенные авантюры диктаторов, которые нередко добиваются самой полной координации в политике, используя парадоксальную логику стратегии во всем ее объеме, обычно способны застичь неприятеля врасплох неожиданной атакой — но, как правило, начинаясь очень удачно, эти авантюры заканчиваются полной катастрофой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.