ГОРМОНЫ СЧАСТЬЯ

ГОРМОНЫ СЧАСТЬЯ

«…чудовищный удар ногой прямо в живот».

Только я поставил точку, как дверь моего номера заходила ходуном. Ломиться в дверь таким образом домакиня не могла, прозаик П. и поэт К. тем более. Люха! — с испугом прикинул я. И опомнился. Какой Люха? Я в Варне. Я на берегу Черного моря. Домжур далеко и Люха — всего лишь плод моего воображения.

Я бросил блокнот на стол: «Антре!» И в номер ввалился, черт побери, гигантский человек пудов под десять, одетый всего лишь в плавки, зато гигантские.

Это был поэт Петр Алипиев. В одной руке он тащил гигантскую гроздь бананов, а в другой — огромную бутыль шотландского виски.

Перед снегом последние дни, листья кленов алее заката. И, последние, реют они, как старинные аэростаты…

Петр Алипиев сам напоминал аэростат. Правда, в плавках.

— Геннадий! — свирепо зарычал Петр Алипиев, не делая никаких пауз. — Я приехал. Я назначил встречу прекрасной женщине. Я купил самую большую бутыль выдержанного дорогого виски. А женщина оказалась змеей. Ее притягивают мерзкие подземные норы. Ей чужд мир поэта. Солнечный свет больно режет ее фальшивые глаза. Я не хочу о ней говорить, Геннадий.

— Правильное решение.

— Если даже она задержалась у друзей, — продолжал рычать Алипиев, — если даже она сломала ногу, или у нее сгорел дом, или она продалась в гарем, польстившись на подогретый бассейн и почасовую оплату в долларах, если ее муж упал в доменную печь, если землетрясение обрезало ей дорогу, все равно она должна была прийти, потому что знает, как сильно я этого хочу! Но она не пришла. Я думаю, она самка, Геннадий.

— В некотором смысле все женщины самки, — осторожно заметил я.

— Ты знаешь, — с новой силой зарычал Алипиев, — у меня никогда не было никаких претензий к природе. Пусть самки, пусть. Я всегда с большим чувством описывал природу, даже самую бедную, но природа этой женщины…

Я мягко прервал его:

— Что я могу для тебя сделать?

— Давай сядем рядом, — свирепо прорычал Алипиев. — Давай сядем рядом, будем пить виски, закусывать бананами и всю ночь читать печальные стихи!

Было видно, как сильно ему нравится такой вариант.

— Домакиня сказала, что ты привез известных советских писателей и поэтов. Она сказала, что вы пропили с никарагуанцами их революцию. Пока я ополосну стаканы, зови известных советских прозаиков и поэтов. Все люди — братья, особенно старшие. Мы всю ночь будем читать печальные стихи и пить виски.

Я сильно сомневался в реальности такого предположения, но, гонимый неистовым ревом Петра Алипиева, обманутого самца и превосходного поэта, натянул плавки и рубашку и поднялся этажом выше. Постучав в дверь прозаика П., я услышал, как он взволнованно забегал по комнате. Не знаю, что он подумал. Может, по давней партийной привычке решил, что за ним пришли!

Поразительно, но прозаик П. и поэт К. составили нам компанию.

Они вошли в номер, когда мы с Петром уже пропустили по стаканчику.

Они были в полном официальном обмундировании известных советских писателей — глухие черные пиджаки, такие же глухие черные брюки, ослепительно белые рубашки и черные глухие галстуки, тщательно подобранные к цвету башмаков.

— Боже мой, — испугался Петр. — У вас опять кто-то умер?

Шотландское виски.

Стихи.

Ночь.

А дым встает над тающим костром и пропадает где-то на вершине, тревожаще напомнив нам о том, что мы не все, конечно, завершили.

О том, что птицы тянутся с земли, туманы ватой пеленают башню, и многие цветы не расцвели, а семена не все упали в пашню.

Выпивка не бывает плохой.

Крепкое виски проняло даже прозаика П., но он стоял на своем:

— Все — химия. Жизнь самого обыкновенного стреднестатистического человека — всего лишь химия. Даже любовь — химия.

Он торжествующе обвел нас поблескивающими глазами:

— А поскольку и любовь — химия, то у нее есть точная формула.

— Формула любви? — потрясенно спросил Алипиев. — Как она звучит?

— Це восемь аш шестнадцать, — торжествующе добил поэта прозаик.

— И ты тоже так думаешь? — спросил Алипиев поэта К., даже в такую жару не расстегнувшего ни одной пуговицы пиджака.

Поэт К. строго кивнул.

Петр был сломлен открывшейся ему истиной.

— Любовь это просто химия? Всего лишь химия? Как спирт? — Он с отвращением взглянул на бутыль. — Как нефть? Как черная икра?

— Да, — беспощадно подтвердил прозаик П. — Как нефть. Как черная икра. Любовь — это всего лишь химия и игра ферментов.

— Мон дью! — простонал Алипиев.

— И с этим ничего не поделаешь, — добивал его прозаик П. — Все на свете — только химия. Даже ваша любимая женщина.

— Мон дью! — Алипиев был потрясен. — Платиновые волосы, высокая грудь, длинные ноги. И все химия?

— Исключительно!

Прозаик П. грозно постучал резной палкой об пол.

— Если вы видите перед собой любимого человека, ваш гипофиз незамедлительно приступает к выработке адреналина и других гормонов счастья.

— Гормонов счастья?

— И вообще, — прозаик П. беспощадно обвел комнату рукой, — разрекламированные в стихах любовные игры по сути своей всего лишь нечто вроде наркотического отравления. Стоит предмету вашей любви…

— Мон дью! Предмету!

— …стоит предмету вашей любви свалить с горизонта, как выработка гормонов счастья прекращается и ваш организм начинает страдать.

Алипиев не выдержал.

— Геннадий! — свирепо взревел он. — Я живу на свете много лет, я человек не новый. Я написал много стихотворений о любви, говорят, среди них есть превосходные. А на самом деле получается, что любви нет, есть только химия?

— Только химия, — безжалостно подтвердил прозаик П.

Он, конечно, не хотел обижать Алипиева, но дорожил правдой.

— Платиновые волосы, высокая грудь, длинные ноги. — Алипиев был безутешен. — Выходит, я шел на встречу с химией? И страдаю сейчас только потому, что мой гипофиз не выделяет гормонов счастья? Выходит, мы все тут просто — химия? И наши разговоры — химия?

— Вот именно, — подтвердил прозаик.

Возьми меня в Калькутте.

Разве кто-то желает меньшего?

Поразительная штука — у поэта К. не оказалось печальных стихов.

У него были разные стихи. О рубке леса, например, когда, понятно, щепки летят. О снулых рыбах в пруду, которым снится весна. О правилах, требующих от среднестатистического человека не высовываться. Даже были стихи об уважении к женщине, изложенные школьным четырехстопным ямбом. И все это дерзко и вызывающе, напористо и с издевкой. Но печальных стихов у поэта К. совсем не было.

Алипиев не поверил.

— Это как в шахматах при ничьей, — потрясенно заявил он. — Никто не проиграл и никто не выиграл.

Он стиснул стакан в своей чудовищной руке.

Платиновые волосы, высокая грудь, длинные ноги.

Женщина, которой он назначил свидание, обманула его дважды.

Один раз, когда не пришла к нему, а второй раз, когда скрыла от поэта тот чудовищный факт, что она хуже бактерии, что она всего только химия!

Я даже испугался за Петра.

Его гипофиз напрочь отказывался вырабатывать гормоны счастья.

Он начал рычать, разбив стакан о стену. Вот ведь паскудство, рычал он. Паскудная жизнь, паскудные люди, паскудные законы природы! Он рычал: я раньше знал, что в каждой семье есть паскудный мальчик, который умнее всей нации, а в каждой писательской организации есть паскудный писатель, который умнее всех остальных вместе взятых писателей, но он, поэт Петр Алипиев, такого ужасного писателя, как прозаик П., видит впервые. Его сердце не может вытерпеть. Это ж сколько невыносимой энергии затрачивает мое сердце, рычал он, когда я вижу перед собой химию в виде платиновых волос, высокой груди, длинных ног?

Вопрос был задан чисто риторически, но прозаик П. жестоко ответил:

— Среднестатистическое человеческое сердце ежегодно расходует такое количество энергии, какого хватило бы для того, чтобы поднять груз весом более девятисот килограммов на высоту почти в четырнадцать метров.

— Мон дью! — простонал Алипиев. — Геннадий, мне уже пятьдесят. Но я не знал, что всю жизнь увлекаюсь химией. И никогда не знал, что так часто поднимаю на большую высоту большой груз.

— Все химия, химия, — не отступал прозаик.

— Я хочу утонуть!

Алипиев грузно поднялся.

— Идемте к морю. Я не могу. Мое мировоззрение не просто расшатано, оно уничтожено, как при прямом атомном ударе.

— Надеюсь, вы не собираетесь идти к морю в плавках? — строго спросил прозаик П.

Он смотрел на нас взглядом человека, много видевшего, много знающего, с горечью, но щедро он раскрывал нам глаза на истинную природу мира и человечества. — Здесь оживленное шоссе. Могут ехать люди. А мы — официальная делегация.

В мозгах Алипиева что-то сгорело.

— Мон дью! — простонал он. — Твои друзья — большие люди. Но, подарив знание, они отняли у меня веру.

Покачиваясь, как старинный аэростат, Алипиев высвободил из плавок сперва одну, потом другую ногу:

— У твоих друзей большие мозги. Они знают правду жизни. Они правы. Идти ночью в плавках! К морю!

И зарычал на меня:

— Снимай плавки!

Наверное, и сейчас живут в Варне люди, видевшие, как глубокой ночью в мае 1985 года оживленное шоссе неподалеку от Дома творчества болгарских писателей пересекала странная группа — два абсолютно обнаженных человека, а за ними два других человека — в черных глухих пиджаках и при галстуках.

И снова идет волна. Приближается. Спешит. Затихает. Ненасытен песок. Пьет и пьет. А волна, утолив его жажду, снова возвращается в море. Сколько еще ждать? О времени говорить или о волнах?

И все это химия.