БУРЖУАЗИЯ МЕРЯЕТСЯ СИЛАМИ С ДЕМОКРАТИЕЙ
БУРЖУАЗИЯ МЕРЯЕТСЯ СИЛАМИ С ДЕМОКРАТИЕЙ
28 августа, когда Зимний дворец трепала лихорадка страха, командир «дикой» дивизии князь Багратион докладывал по телеграфу Корнилову, что «туземцы исполнят долг перед родиной и по приказу своего верховного героя… прольют последнюю кровь». Уже через несколько часов движение дивизии приостановилось, а 31 августа особая депутация, во главе с тем же Багратионом, заверяла Керенского, что дивизия вполне подчиняется Временному правительству. Все это произошло не только без боя, но без единого выстрела. Дело не дошло не только до последней, но и до первой капли крови. Солдаты Корнилова не сделали и попытки пустить в ход оружие, чтобы проложить себе дорогу к Петрограду. Командиры не посмели им это приказать. Правительственным войскам нигде не пришлось прибегать к силе, чтобы остановить напор корниловских отрядов. Заговор разложился, рассыпался, испарился.
Чтобы объяснить это, достаточно ближе присмотреться к силам, вступившим в борьбу. Прежде всего мы вынуждены будем установить – и это открытие не будет для нас неожиданным, – что штаб заговорщиков был все тем же царским штабом, канцелярией людей без головы, не способных заранее обдумать в затеянной ими большой игре два-три хода подряд. Несмотря на то что Корнилов за несколько недель вперед назначил день переворота, ничто не было предусмотрено и как следует рассчитано. Чисто военная подготовка восстания была произведена неумело, неряшливо, легкомысленно. Сложные перемены в организации и командном составе предприняты были перед самым выступлением, уже на ходу. «Дикая» дивизия, которая должна была нанести революции первый удар, насчитывала всего 1350 бойцов, причем для них не хватало 600 винтовок, 1000 пик и 500 шашек. За пять дней до открытия боевых действий Корнилов издал приказ о переформировании дивизии в корпус. Такого рода мера, осуждаемая школьными учебниками, была, очевидно, сочтена необходимой, чтобы увлечь офицеров повышенным содержанием. «Телеграмма о том, что недостающее оружие будет отпущено в Пскове, – пишет Мартынов, – была получена Багратионом только 31 августа, после окончательного провала всего предприятия».
Командировкой инструкторов с фронта в Петроград ставка тоже занялась лишь в самую последнюю минуту. Принимавшие поручение офицеры широко снабжались деньгами и отдельными вагонами. Но патриотические герои не так уж спешили, надо думать, спасать отечество. Через два дня железнодорожное сообщение между ставкой и столицей оказалось прервано, и большинство командированных вообще не попало к месту предполагаемых подвигов.
В столице была, однако, своя организация корниловцев, насчитывавшая до двух тысяч членов. Заговорщики были разбиты группами по специальным заданиям: захват броневых автомобилей, аресты и убийства наиболее видных членов Совета, арест Временного правительства, овладение важнейшими учреждениями. По словам уже известного нам Винберга, председателя союза воинского долга, «к приходу войск Крымова главные силы революции должны были уже быть сломленными, уничтоженными или обезвреженными, так что Крымову оставалось бы дело водворения порядка в городе». Правда, в Могилеве эту программу действий считали преувеличенной и главную задачу возлагали на Крымова. Но и ставка ждала от отрядов республиканского центра очень серьезной помощи. Между тем петроградские заговорщики решительно ничем себя не проявили, не подали голоса, не пошевелили пальцем, как если бы их вовсе не было на свете. Винберг объясняет эту загадку довольно просто. Оказывается, что заведовавший контрразведкой полковник Гейман самое решительное время провел в загородном ресторане, а полковник Сидорин, объединявший по непосредственному поручению Корнилова деятельность всех патриотических обществ столицы, и полковник Дюсиметьер, руководивший военным отделом, «исчезли бесследно, и нигде их нельзя было найти». Казачий полковник Дутов, который должен был выступить «под видом большевиков», жаловался впоследствии: «Я бегал… звать выйти на улицу, да за мной никто не пошел». Предназначенные на организацию денежные суммы были, по словам Винберга, крупными участниками присвоены и прокучены. Полковник Сидорин, по утверждению Деникина, «скрылся в Финляндию, захватив с собою последние остатки денег организации, что-то около полутораста тысяч рублей». Львов, которого мы оставили арестованным в Зимнем дворце, передавал впоследствии об одном из закулисных жертвователей, который должен был вручить офицерам значительную сумму, но, приехав в назначенное место, застал заговорщиков в таком состоянии опьянения, что передать деньги не решился. Сам Винберг считает, что, если бы не эти поистине досадные «случайности», замысел мог бы вполне увенчаться успехом. Но остается вопрос: почему вокруг патриотического предприятия оказались сгруппированы преимущественно пропойцы, растратчики и предатели? Не потому ли, что каждая историческая задача мобилизует адекватные ей кадры?
С личным составом заговорщиков дело обстояло плохо, начиная с самой верхушки. «Генерал Корнилов, – по словам правого кадета Изгоева, – был самым популярным генералом… среди мирного населения, но не среди войск, по крайней мере тыловых, которые я наблюдал». Под мирным населением Изгоев понимает публику Невского проспекта. Народным массам на фронте и в тылу Корнилов был чужд, враждебен, ненавистен.
Назначенный командиром 3-го конного корпуса генерал Краснов, монархист, вскоре попытавшийся устроиться вассалом у Вильгельма II, удивлялся тому, что «Корнилов задумал великое дело, а сам остался в Могилеве, во дворце, окруженный туркменами и ударниками, как будто и сам не верящий в успех». На вопрос французского журналиста Клода Анэ, почему в решающую минуту Корнилов сам не пошел на Петроград, глава заговора ответил: «Я был болен, у меня был сильный приступ малярии, и мне не хватало моей обычной энергии».
Слишком много несчастных случайностей – так всегда бывает, когда дело заранее обречено на гибель. В своих настроениях заговорщики колебались между пьяным высокомерием, которому море по колено, и полной прострацией перед первым реальным препятствием. Дело было не в малярии Корнилова, а в гораздо более глубокой, роковой, неизлечимой болезни, парализовавшей волю имущих классов.
Кадеты серьезно опровергали контрреволюционные намерения Корнилова, понимая под этим реставрацию романовской монархии. Как будто в этом было дело! «Республиканизм» Корнилова нисколько не мешал монархисту Лукомскому идти с ним в паре, как и председателю Союза русского народа Римскому-Корсакову телеграфировать Корнилову в день восстания: «Горячо молю бога помочь вам спасти Россию, предоставляю себя в полное ваше распоряжение». Черносотенные сторонники царизма не останавливались перед дешевеньким республиканским флажком. Они понимали, что программа Корнилова была в нем самом, в его прошлом, в его казачьих лампасах, в его связях и финансовых источниках, а главное – в его неподдельной готовности перерезать горло революции.
Именуя себя в воззваниях «сыном крестьянина», Корнилов строил план переворота целиком на казачестве и горцах. В войсках, брошенных на Петроград, не было ни одной пехотной части. К мужику у генерала не было путей, и он даже не пытался открыть их. При ставке нашелся, правда в лице некоего «профессора», аграрный реформатор, готовый обещать каждому солдату фантастическое количество десятин земли. Но заготовленное на эту тему воззвание не было даже и выпущено: от аграрной демагогии генералов удержало вполне основательное опасение испугать и оттолкнуть помещиков.
Могилевский крестьянин Тадеуш, близко наблюдавший окружение ставки в те дни, рассказывает, что среди солдат и в деревнях манифестам генерала никто не верил: «хочет власти, а о земле ни слова, а об окончании войны ни слова». В самых жизненных вопросах массы как-никак научились разбираться за шесть месяцев революции. Корнилов нес народу войну, защиту генеральских привилегий и помещичьей собственности. Больше ничего он им не мог дать, и ничего другого они от него не ждали. В этой заранее очевидной для самих заговорщиков невозможности опереться на крестьянскую пехоту, не говоря уже о рабочих, и выражалась социальная отверженность корниловской клики.
Картина политических сил, которую нарисовал дипломат ставки князь Трубецкой, была верна во многом, но ошибочна в одном: того равнодушия, которое готово «подчиниться всякому удару хлыста», в народе не было и в помине; наоборот, массы как бы только ждали угрозы хлыстом, чтобы показать, какие источники энергии и самоотвержения скрываются в их глубинах. Ошибка в оценке настроения масс обращала в прах все остальные расчеты. Заговор велся теми кругами, которые ничего не привыкли и не умеют делать без низов, без рабочей силы, без пушечного мяса, без денщиков, прислуги, писарей, шоферов, носильщиков, кухарок, прачек, стрелочников, телеграфистов, конюхов, извозчиков. Между тем все эти маленькие человеческие винтики, незаметные, бесчисленные, необходимые, были за советы и против Корнилова. Революция была вездесуща. Она проникала всюду, обволакивая заговор. У нее везде был свой глаз, свое ухо, своя рука.
Идеал военного воспитания состоит в том, чтобы солдат действовал за глазами начальства так же, как и на глазах его. Между тем русские солдаты и матросы 1917 года, не выполнявшие официальных приказов и на глазах командиров, с жадностью подхватывали приказы революции на лету, а еще чаще – выполняли их по собственной инициативе прежде, чем они до них доходили. Бесчисленные слуги революции, ее агенты, разведчики, бойцы не нуждались ни в понукании, ни в надзоре.
Формально ликвидация заговора находилась в руках правительства. Исполнительный комитет содействовал. В действительности же борьба шла по совсем иным каналам. В то время, когда Керенский, сгибаясь, измерял одиноко паркеты Зимнего дворца. Комитет обороны, называвшийся также Военно-революционным комитетом, разворачивал широкую работу. С утра разосланы телеграфные инструкции железнодорожным и почтово-телеграфным служащим и солдатам. «Все передвижения войск, – как докладывал Дан в тот же день, – совершаются по распоряжению Временного правительства и контрассигнуются Комитетом народной обороны». Если отбросить условности, то это означало: Комитет обороны распоряжается войсками под фирмой Временного правительства. Одновременно приступлено к уничтожению корниловских гнезд в самом Петрограде, произведены обыски и аресты в военных училищах и офицерских организациях. Рука Комитета чувствовалась во всем. Генерал-губернатором мало кто интересовался.
Низовые советские организации, в свою очередь, не ждали призывов сверху. Главная работа сосредоточивалась в районах. В часы наибольших колебаний правительства и томительных переговоров Исполнительного комитета с Керенским районные советы теснее сплотились между собою и постановили: объявить межрайонное совещание беспрерывным; включить своих представителей в состав штаба, сформированного Исполнительным комитетом; создать рабочую милицию; установить над правительственными комиссарами контроль районных советов; организовать летучие отряды для задержания контрреволюционных агитаторов. В совокупности своей эти мероприятия означали присвоение не только значительных правительственных функций, но и функций Петроградского Совета. Логикой положения высшим советским органам пришлось сильно потесниться, чтобы дать место низам. Выступление петроградских районов на арену борьбы сразу изменило ее направление и размах. Снова раскрылась на опыте неиссякаемая жизненность советской организации: парализуемая сверху руководством соглашателей, она в критический момент возрождалась снизу под напором масс.
Для вдохновлявших районы большевиков восстание Корнилова меньше всего было неожиданностью. Они предвидели, предупреждали и первыми оказались на посту. Уже на объединенном заседании исполнительных комитетов 27 августа Сокольников сообщил, что большевистской партией приняты все доступные ей меры для осведомления народа об опасности и для подготовки к обороне; свою боевую работу большевики изъявили готовность согласовать с органами Исполнительного комитета. В ночном заседании Военной организации большевиков, с участием делегатов многочисленных воинских частей, решено было требовать ареста всех заговорщиков, вооружить рабочих, привлечь для них инструкторов из солдат, обеспечить оборону столицы снизу и в то же время готовиться к созданию революционной власти из рабочих и солдат. Военная организация проводила митинги во всем гарнизоне. Солдаты призывались стоять под ружьем, чтобы выступить по первой тревоге.
«Несмотря на то, что они были в меньшинстве, – пишет Суханов, – совершенно ясно: в Военно-революционном комитете гегемония принадлежала большевикам». Он объясняет причины этого: «Если Комитет хотел действовать серьезно, он должен был действовать революционно», а для революционных действий «только большевики имели реальные средства», ибо массы шли за ними. Напряженность борьбы всюду и везде выдвигала наиболее активные и смелые элементы. Этот автоматический отбор неизбежно поднимал большевиков, укреплял их влияние, сосредоточивал в их руках инициативу, передавал им фактическое руководство даже и в тех организациях, где они находились в меньшинстве. Чем ближе к району, заводу, казарме, тем бесспорнее и полнее господство большевиков. Все ячейки партии подняты на ноги. В цехах крупных заводов организовано непрерывное дежурство большевиков. В районном комитете партии дежурят представители мелких предприятий. Связь тянется снизу, от мастерской, через районы до Центрального Комитета партии.
Под непосредственным давлением большевиков и руководимых ими организаций Комитет обороны признал желательным вооружение отдельных групп рабочих для охраны рабочих кварталов, фабрик, заводов. Этой санкции массам только и нужно было. В районах, по словам рабочей печати, сразу образовались «целые хвосты чающих стать в ряды Красной гвардии». Открылось обучение ружейным приемам и стрельбе. В качестве инструкторов привлекались опытные солдаты. Уже 29-го дружины возникли почти во всех районах. Красная гвардия заявила о своей готовности немедленно выставить отряд в 40 000 винтовок. Безоружные рабочие формировали дружины для рытья окопов, сооружения блиндажей, установки проволочных заграждений. Новый генерал-губернатор Пальчинский, сменивший Савинкова, – Керенскому не удалось удержать своего сообщника дольше трех дней – не мог не признать в особом объявлении, что, когда возникла нужда в саперных работах по обороне столицы, «тысячи рабочих… своим личным безвозмездным трудом выполнили в течение нескольких часов громадную работу, которая без их помощи потребовала бы нескольких дней». Это не помешало Пальчинскому, по примеру Савинкова, закрыть большевистскую газету, единственную, которую рабочие считали своей газетой.
Путиловский гигант становится центром сопротивления в Петергофском районе. Спешно создаются боевые дружины. Заводская работа идет днем и ночью: производится сборка новых пушек для формирования пролетарских артиллерийских дивизионов. Рабочий Миничев рассказывает: «В те дни работали по 16 часов в сутки… Было собрано около 100 пушек».
Недавно созданному Викжелю пришлось сразу принять боевое крещение. У железнодорожников были особые основания страшиться победы Корнилова, который вписал в свою программу введение военного положения на железных дорогах. Низы и здесь далеко опережали свои верхи. Железнодорожники разбирали и загромождали пути, чтобы задержать корниловские войска: опыт войны пригодился. Они же приняли меры к тому, чтобы изолировать очаг заговора, Могилев, прекратив движение как в ставку, так и из ставки. Почтово-телеграфные служащие стали перехватывать и направлять в Комитет телеграммы и приказы из ставки или копии их. Генералы привыкли за годы войны считать, что транспорт и связь – это вопросы техники. Теперь они убедились, что это вопросы политики.
Профессиональные союзы, менее всего склонные к политической нейтральности, не ждали особых приглашений, чтобы занять боевые позиции. Союз железнодорожных рабочих вооружал своих членов, рассылал их по линии для осмотра и разбора пути, охраны мостов и прочее; своей горячностью и решительностью рабочие толкали вперед более чиновничий и умеренный Викжель. Союз металлистов предоставил в распоряжение Комитета обороны своих многочисленных служащих и отпустил крупную сумму денег на его расходы. Союз шоферов отдал в распоряжение Комитета свои перевозочные и технические средства. Союз печатников в несколько часов наладил выход газет в понедельник, чтобы держать население в курсе событий, и осуществлял в то же время самый действительный из всех возможных контролей над печатью. Мятежный генерал топнул ногою, – из-под земли появились легионы: но это были легионы врагов.
Вокруг Петрограда, в соседних гарнизонах, на больших станциях, во флоте работа шла днем и ночью: проверялись собственные ряды, вооружались рабочие, выдвигались отряды, в качестве сторожевых охранении, вдоль пути, завязывались связи и с соседними пунктами и со Смольным. Комитету обороны приходилось не столько будить и призывать, сколько регистрировать и направлять. Его планы всегда оказывались превзойденными. Отпор генеральскому мятежу превращался в народную облаву на заговорщиков.
В Гельсингфорсе общее собрание всех советских организаций создало революционный комитет, который направил в генерал-губернаторство, комендантуру, контрразведку и другие важнейшие учреждения своих комиссаров. Отныне без их подписи ни один приказ не действителен. Телеграфы и телефоны берутся под контроль. Официальные представители расположенного в Гельсингфорсе казачьего полка, главным образом офицеры, пытаются провозгласить нейтралитет: это скрытые корниловцы. На второй день являются в Комитет рядовые казаки с заявлением, что весь полк против Корнилова. Казачьи представители впервые вводятся в Совет. В этом случае, как и в других, острое столкновение классов сдвигает офицеров вправо, а рядовых – влево.
Кронштадтский Совет, успевший полностью залечить июльские раны, прислал телеграфное заявление о том, что «кронштадтский гарнизон, как один человек, готов, по первому призыву Исполнительного комитета, стать на защиту революции». Кронштадтцы еще не знали в те дни, в какой мере защита революции означала защиту их самих от истребления: они могли лишь догадываться об этом.
Уже вскоре после июльских дней во Временном правительстве решено было упразднить кронштадтскую крепость, как большевистское гнездо. Эта мера, по соглашению с Корниловым, официально объяснялась «стратегическими причинами». Почуяв недоброе, моряки воспротивились. «Легенда об измене в Ставке, – писал Керенский, после того как сам уже обвинил Корнилова в измене, – так укоренилась в Кронштадте, что каждая попытка вывезти артиллерию вызывала там прямо ярость толпы». Изыскать способ ликвидации Кронштадта было правительством возложено на Корнилова. Он этот способ нашел: сейчас же после разгрома столицы Крымов должен был выделить бригаду с артиллерией на Ораниенбаум и под угрозой береговых пушек потребовать от кронштадтского гарнизона разружения крепости и перехода на материк, где моряки должны были подвергнуться массовой расправе. Но в то самое время как Крымов приступал к выполнению задания правительства, правительство оказалось вынуждено просить кронштадтцев спасти его от Крымова.
Исполнительный комитет послал телефонограммы в Кронштадт и Выборг о присылке в Петроград значительных частей войск. С утра 29-го войска стали прибывать. Это были главным образом большевистские части: чтобы призыв Исполнительного комитета возымел силу, понадобилось подтверждение Центрального Комитета большевиков. Несколько раньше, с середины дня 28-го, по приказанию Керенского, которое очень походило на униженную просьбу, охрану Зимнего дворца взяли на себя матросы с крейсера «Аврора», часть команды которого все еще продолжала сидеть в «Крестах» за участие в июльской демонстрации. В свободные от караулов часы моряки приходили в тюрьму на свидание с заключенными кронштадтцами, с Троцким, Раскольниковым и другими. «Не пора ли арестовать правительство?» – спрашивали посетители. «Нет, не пора, – слышат они в ответ. – Кладите винтовку на плечо Керенскому, стреляйте по Корнилову. Потом подведем счеты с Керенским». В июне и июле эти матросы не очень склонны были внимать доводам революционной стратегии. За эти два неполных месяца они многому научились. Вопрос об аресте правительства они задают скорее для самопроверки и очистки совести. Они сами улавливают неотвратимую последовательность событий. В первой половине июля – разбитые, осужденные, оклеветанные, в конце августа – самая надежная стража Зимнего дворца от корниловцев, они в конце октября будут стрелять по Зимнему дворцу из пушек «Авроры».
Но если матросы согласны еще отложить на известный срок генеральный расчет с февральским режимом, то они не хотят ни одного лишнего дня терпеть над своей головой офицеров-корниловцев. Начальство, которое было навязано им правительством после июльских дней, почти везде и всюду оказалось на стороне заговорщиков. Кронштадтский Совет немедленно устранил правительственного коменданта и поставил собственного. Теперь уже соглашатели не кричали об отложении кронштадтской республики. Однако дело далеко не везде ограничивалось одним смещением: в нескольких местах дошло до кровавой расправы.
«Началось в Выборге, – говорит Суханов, – с избиения генералов и офицеров рассвирепевшими и впавшими в панику матросско-солдатскими толпами». Нет, это не были рассвирепевшие толпы, и вряд ли можно в данном случае говорить о панике, 29-го утром была передана от Центрофлота коменданту Выборга, генералу Орановскому, для сообщения гарнизону, телеграмма о мятеже ставки. Комендант телеграмму задержал на целый день и на запросы о происходящих событиях ответил, что никакого извещения им не получено. При произведенном матросами обыске телеграмма была найдена. Пойманный с поличным генерал заявил себя сторонником Корнилова. Матросы расстреляли коменданта и вместе с ним двух других офицеров, объявивших себя его единомышленниками. У офицеров Балтийского флота матросы отбирали подписку в верности революции, и когда четыре офицера линейного корабля «Петропавловск» отказались дать подписку, заявив себя корниловцами, их, по постановлению команды, тут же расстреляли. Над солдатами и матросами нависала смертельная опасность. Кровавая чистка предстояла не только Петрограду и Кронштадту, но всем гарнизонам страны. По поведению своих воспрянувших духом офицеров, по их тону, по их косым взглядам солдаты и матросы могли безошибочно предвидеть свою участь в случае победы ставки. В тех местах, где атмосфера была особенно горяча, они спешили перерезать врагам дорогу, противопоставляя чистке, намеченной офицерством, свою матросскую и солдатскую чистку. Гражданская война имеет, как известно, свои законы, и они никогда еще не считались законами гуманности.
Чхеидзе немедленно послал в Выборг и Гельсингфорс телеграмму, осуждающую самосуды как «смертельный удар для революции». Керенский, с своей стороны, телеграфировал в Гельсингфорс: «Требую немедленно прекращения отвратительных насилий». Если искать политическую ответственность за отдельные самосуды – не забывая при этом, что революция в целом есть самосуд, – то ответственность в данном случае целиком ложилась на правительство и соглашателей, которые в минуту опасности прибегали к революционным массам, чтобы затем снова выдавать их контрреволюционному офицерству.
Как во время Государственного совещания в Москве, когда с часу на час ожидался переворот, так и теперь, после разрыва со ставкой, Керенский обратился к большевикам с просьбой «повлиять на солдат стать на защиту революции». Призвав матросов-большевиков для защиты Зимнего дворца, Керенский не выпускал, однако, своих июльских пленников из тюрьмы. Суханов пишет по этому поводу: «Положение, когда Алексеев шушукается с Керенским, а Троцкий сидит в тюрьме, было совершенно нестерпимо». Нетрудно представить себе то возбуждение, какое царило в переполненных тюрьмах. "Мы кипели возмущением, – рассказывает мичман Раскольников, – против Временного правительства, которое в столь тревожные дни… продолжало гноить в «Крестах» таких революционеров, как Троцкий… «Какие трусы, ах, какие трусы, – говорил на прогулке Троцкий, прохаживаясь с нами по кругу, – им надо немедленно объявить Корнилова вне закона, чтобы любой преданный революции солдат почувствовал себя вправе его прикончить».
Вступление войск Корнилова в Петроград означало бы прежде всего истребление арестованных большевиков. В приказе генералу Багратиону, который должен был с авангардом вступить в столицу, Крымов не забыл особо указать: «Установить охрану тюрем и арестных домов, но лиц, там ныне содержимых, ни в коем случае не выпускать». Это была целая программа, вдохновлявшаяся Милюковым с апрельских дней: «ни в коем случае не выпускать». Не было в те дни в Петрограде ни одного митинга, на котором не выносилось бы требование освобождения июльских заключенных. Делегации за делегациями тянулись в Исполнительный комитет, который, в свою очередь, посылал своих лидеров на переговоры в Зимний дворец. Тщетно! Упорство Керенского в этом вопросе тем замечательнее, что в течение первых полутора-двух суток он считал положение правительства безнадежным и, следовательно, обрекал себя на роль старшего тюремщика, охраняющего большевиков для генеральской виселицы.
Немудрено, что руководимые большевиками массы, борясь против Корнилова, ни на йоту не верили Керенскому. Дело шло для них не о защите правительства, а об обороне революции. Тем решительнее и беззаветнее была их борьба. Отпор мятежу вырастал из рельс, из камней, из воздуха. Железнодорожники станции Луга, куда прибыл Крымов, упорно отказывались двигать воинские поезда, ссылаясь на отсутствие паровозов. Казачьи эшелоны оказались сейчас же окружены вооруженными солдатами из состава двадцатитысячного лужского гарнизона. Военного столкновения не было, но было нечто более опасное: соприкосновение, общение, взаимопроникновение. Лужский Совет успел отпечатать правительственное объявление об увольнении Корнилова, и этот документ широко распространялся теперь по эшелонам. Офицеры уговаривали казаков не верить агитаторам. Но самая необходимость уговаривать была зловещим предзнаменованием.
По получении приказа Корнилова двигаться вперед Крымов под штыками потребовал, чтобы паровозы были готовы через полчаса. Угроза как будто подействовала: паровозы, хотя и с новыми проволочками, были поданы; но двигаться все-таки нельзя было, ибо путь впереди был испорчен и загроможден на добрые сутки. Спасаясь от разлагающей пропаганды, Крымов отвел 28-го вечером свои войска на несколько верст от Луги. Но агитаторы сейчас же проникли и в деревни: это были солдаты, рабочие, железнодорожники, – от них спасенья не было, они проникали всюду. Казаки стали даже собираться на митинги. Штурмуемый пропагандой и проклиная свою беспомощность, Крымов тщетно дожидался Багратиона: железнодорожники задерживали эшелоны «дикой» дивизии, которым тоже предстояло в ближайшие часы подвергнуться моральной атаке.
Как ни безвольна, даже труслива была соглашательская демократия сама по себе, но те массовые силы, на которые она снова полуоперлась в борьбе против Корнилова, открывали перед нею неисчерпаемые источники действия. Эсеры и меньшевики видели свою задачу не в том, чтобы победить войска Корнилова в открытом бою, а в том, чтобы привлечь их на свою сторону. Это было правильно. Против «соглашательства» по этой линии не возражали, разумеется, и большевики: наоборот, это ведь и был их основной метод; большевики требовали лишь, чтобы за агитаторами и парламентерами стояли наготове вооруженные рабочие и солдаты. Для морального воздействия на корниловские части сразу открылся неограниченный выбор средств и путей. Так, навстречу «дикой» дивизии послана была мусульманская делегация, в состав которой были включены немедленно обнаружившиеся туземные авторитеты, начиная с внука знаменитого Шамиля, геройски защищавшего Кавказ от царизма. Арестовать делегацию горцы не позволили своим офицерам: это противоречит вековым обычаям гостеприимства. Переговоры открылись и сразу стали началом конца. Корниловские командиры, в объяснение всего похода, ссылались на начавшиеся в Петербурге бунты немецких агентов. Делегаты же, прибывавшие непосредственно из столицы, не только опровергали факт бунта, но и с документами в руках доказывали, что Крымов – мятежник и ведет войска против правительства. Что могли на это возразить офицеры Крымова?
На штабном вагоне «дикой» дивизии солдаты водрузили красный флаг с надписью: «Земля и воля». Комендант штаба приказал флаг свернуть: «лишь во избежание смешения с железнодорожным сигналом», как объяснял господин подполковник. Штабная команда не удовлетворилась трусливым объяснением и подполковника арестовала. Не ошибались ли в ставке, когда говорили, что кавказским горцам все равно кого резать?
На следующее утро к Крымову прибыл от Корнилова полковник с приказанием: сосредоточить корпус, быстро двинуться на Петроград и «неожиданно» занять его. В ставке явно пытались еще закрывать глаза на действительность. Крымов ответил, что части корпуса разбросаны по разным железным дорогам и где-то по частям высаживаются; что в его распоряжении пока только 8 казачьих сотен; что железные дороги повреждены, загромождены, забаррикадированы, и двигаться дальше можно лишь походным порядком; наконец, что не может быть и речи о неожиданном занятии Петрограда теперь, когда рабочие и солдаты поставлены под ружье в столице и окрестностях. Дело еще более осложнялось тем, что окончательно пропала возможность провести операцию «неожиданно» для войск самого Крымова: почуяв недоброе, они требовали объяснений. Пришлось посвящать их в конфликт между Корниловым и Керенским, т. е. официально поставить митингование в порядок дня.
Изданный Крымовым в этот момент приказ гласил: «Сегодня ночью из Ставки Верховного и из Петрограда я получил сообщение о том, что в Петрограде начались бунты…» Этот обман должен был оправдать уже вполне открытый поход против правительства. Приказ самого Корнилова от 29 августа гласил: «Контрразведка из Голландии доносит: а) на днях намечается одновременно удар на всем фронте с целью заставить дрогнуть и бежать нашу развалившуюся армию, б) подготовлено восстание в Финляндии, в) предполагаются взрывы мостов на Днепре и Волге, г) организуется восстание большевиков в Петрограде». Это то самое «донесение», на которое Савинков ссылался еще 23-го: Голландия упоминалась для отвода глаз, документ, по всем данным, был сфабрикован во французской военной миссии или при ее участии.
Керенский телеграфировал в тот же день Крымову: «В Петрограде полное спокойствие. Никаких выступлений не ожидается. Надобности в вашем корпусе никакой». Выступление должно было быть вызвано военно-полевыми декретами самого Керенского. Так как правительственную провокацию пришлось отложить, то Керенский вполне основательно считал, что никаких выступлении не ожидается.
Не видя выхода, Крымов сделал нелепую попытку двинуться на Петроград со своими восемью сотнями. Это был скорее жест для очистки совести, и из него ничего, разумеется, не вышло. Встретив в нескольких верстах от Луги сторожевое охранение, Крымов вернулся обратно, даже не пытаясь давать бой. По поводу этой единственной, совершенно фиктивной «операции» Краснов, начальник 3-го конного корпуса, писал позже:
"Надо было ударить по Петрограду силой в 86 эскадронов и сотен, а ударили одной бригадой в 8 слабых сотен, наполовину без начальников. Вместо того чтобы бить кулаком, ударили пальчиком: вышло больно для пальчика и нечувствительно для того, кого ударили. В сущности, не было удара и пальчиком. Боли не ощутил никто.
Железнодорожники тем временем делали свое дело. Таинственным образом эшелоны двигались не по путям назначения. Полки попадали не в свои дивизии, артиллерия загонялась в тупики, штабы теряли связь со своими частями. На всех крупных станциях были свои советы, железнодорожные и военные комитеты. Телеграфисты держали их в курсе всех событий, всех передвижений, всех изменений. Те же телеграфисты задерживали приказы Корнилова. Сведения, неблагоприятные для корниловцев, немедленно размножались, передавались, расклеивались, переходили из уст в уста. Машинист, стрелочник, смазчик становились агитаторами. В этой атмосфере продвигались или, еще хуже, стояли на месте корниловские эшелоны. Командный состав, скоро почувствовавший безнадежность положения, явно не спешил вперед и своей пассивностью облегчал работу контрзаговорщиков транспорта. Части армии Крымова, таким образом, были разметаны по станциям, разъездам и тупикам восьми железных дорог. Прослеживая по карте судьбу корниловских эшелонов, можно вынести впечатление, будто заговорщики играли на железнодорожной сети в жмурки.
«Почти всюду, – описывает генерал Краснов свои наблюдения в ночь на 30 августа, – мы видели одну и ту же картину. Где на путях, где в вагоне, на седлах у склонившихся к ним головами вороных и караковых лошадей сидели или стояли драгуны и среди них – юркая личность в солдатской шинели». Имя этой «юркой личности» скоро стало легион. Со стороны Петрограда продолжали прибывать многочисленные делегации от полков, выдвинутых навстречу корниловцам: прежде чем драться, все хотели объясниться. У революционных войск была твердая надежда, что дело обойдется без драки. Это подтвердилось: казаки охотно шли навстречу. Команда связи корпуса, захватив паровоз, отправила делегатов по всей линии. Каждому эшелону разъяснялось создавшееся положение. Шли непрерывные митинги, на которых рос вопль: нас обманули!
«Не только начальники дивизий, – говорит тот же Краснов, – но даже командиры полков не знали точно, где находятся их эскадроны и сотни… Отсутствие пищи и фуража, естественно, озлобляло людей еще больше. Люди… видели всю эту бестолковщину, которая творилась кругом, и начали арестовывать офицеров и начальников». Делегация Совета, организовавшая свой штаб, доносила: «Все время идет братание… Находимся в полной уверенности, что конфликт можно считать ликвидированным. Со всех сторон идут делегации». В управление частями, вместо начальников, вступали комитеты. Очень скоро созван был совет корпусных депутатов, и из его состава выделили делегацию, человек 40, для посылки к Временному правительству. Казаки стали заявлять вслух, что ждут лишь приказа из Петрограда, чтобы арестовать Крымова и других офицеров.
Станкевич рисует картину, которую он нашел в пути, выехав 30-го вместе с Войтинским по направлению к Пскову. В Петрограде считали, что Царское занято корниловцами, – там не оказалось никого. «В Гатчине – никого… По дороге до Луги – никого. В Луге – тихо и спокойно… Добрались до деревни, где должен был находиться штаб корпуса. Пусто… Оказалось, что рано утром казаки снялись с места и отправились в сторону, противоположную от Петрограда». Восстание откатывалось, дробилось, всасывалось в землю.
Но в Зимнем дворце все еще побаивались противника. Керенский сделал попытку вступить в переговоры с командным составом мятежников: этот путь казался ему более надежным, чем «анархическая» инициатива низов. Он отправил к Крымову делегатов и «во имя спасения России» просил его приехать в Петроград, гарантируя ему честным словом безопасность. Теснимый со всех сторон и совершенно потерявший голову генерал поспешил, разумеется, принять приглашение. По следам Крымова выехала в Петроград депутация от казаков.
Фронты не поддержали ставку. Более серьезную попытку сделал лишь Юго-Западный фронт. Штаб Деникина предпринял подготовительные меры заблаговременно. Ненадежные караулы при штабе были замещены казаками. Ночью 27-го занята была типография. Штаб пытался играть роль уверенного в себе хозяина положения и запретил даже комитету фронта пользоваться телеграфом. Но иллюзии не продержались и несколько часов. Делегаты разных частей стали прибывать в комитет с предложением поддержки. Появились броневые автомобили, пулеметы, орудия. Комитет немедленно подчинил своему контролю деятельность штаба, за которым сохранена была инициатива лишь в оперативной области. К 3 часам 28-го власть на Юго-Западном фронте была целиком сосредоточена в руках комитета. «Никогда еще, – плакался Деникин, – будущее страны не казалось таким темным, наше бессилие таким обидным и угнетающим».
На других фронтах дело прошло еще менее драматично: главнокомандующим достаточно было осмотреться, чтобы испытать прилив дружеских чувств к комиссарам Временного правительства. К утру 29-го в Зимнем дворце имелись уже телеграммы с выражением верности от генерала Щербачева с Румынского фронта, Валуева с Западного и Пржевальского с Кавказского фронта. На Северном фронте, где главнокомандующим был открытый корниловец Клембовский, Станкевич назначил некоего Савицкого своим заместителем. «Савицкий, мало кому дотоле известный, назначенный по телеграфу в момент конфликта, – пишет сам Станкевич, – мог уверенно обратиться к любой кучке солдат – пехоты, казаков, ординарцев и даже юнкеров – с любым приказом, хотя бы дело шло об аресте главнокомандующего, – и приказ неукоснительно был бы выполнен». Без малейших осложнений Клембовский был заменен генералом Бонч-Бруевичем, который через посредство своего брата, известного большевика, одним из первых был привлечен впоследствии на службу к большевистскому правительству.
Немногим лучше шли дела у южного столпа военной партии, атамана Донского войска Каледина. В Петрограде говорили, что Каледин мобилизует казачьи войска и что к нему направляются на Дон эшелоны с фронта. Между тем «атаман, по словам одного из его биографов, переезжал из станицы в станицу вдали от железной дороги… мирно беседуя со станичниками». Каледин действительно орудовал более осторожно, чем полагали в революционных кругах. Он выбрал момент открытого восстания, час которого был ему известен заранее, для «мирного» объезда станиц, чтобы в критические дни быть вне телеграфного и иного контроля и в то же время прощупать настроение казачества, 27-го он телеграфировал с пути своему заместителю Богаевскому: «Надо поддержать Корнилова всеми средствами и силами». Однако как раз общение со станичниками показало, что средств и сил, по существу, нет: казаки-хлеборобы и не думали подниматься на защиту Корнилова. Когда провал восстания стал выясняться, так называемое «войсковое правительство» Дона постановило воздержаться от выражения своего мнения «до выяснения реального соотношения сил». Благодаря такому маневрированию верхи донского казачества успели своевременно отскочить в сторону.
В Петрограде, в Москве, на Дону, на фронте, по пути следования эшелонов, везде и всюду у Корнилова были единомышленники, сторонники, друзья. Их число казалось огромным, если судить по телеграммам, приветственным адресам и статьям газет. Но странное дело: теперь, когда настал час для них обнаружить себя, они исчезли. Во многих случаях причина лежала вовсе не в личной трусости. Среди офицеров-корниловцев было немало храбрых людей. Но для их храбрости не находилось точки приложения. С момента, когда в движение пришли массы, у одиночек не оказывалось подступа к событиям. Не только тяжеловесные промышленники, банкиры, профессора, инженеры, но и студенты, даже боевые офицеры оказывались отодвинуты, оттерты, отброшены. Они наблюдали развертывающиеся перед ними события, точно с балкона. Вместе с генералом Деникиным им не оставалось ничего иного, как проклинать свое обидное и угнетающее бессилие.
30 августа Исполнительный комитет разослал всем советам радостную весть о том, что «в войсках Корнилова полное разложение». На время забыто было, что Корнилов выбрал для своего предприятия наиболее патриотические части, наиболее боеспособные, наиболее огражденные от влияния большевиков. Процесс разложения состоял в том, что солдаты окончательно переставали доверять офицерам, открывая в них врагов. Борьба за революцию против Корнилова означала углубление разложения армии, т. е. именно то, что вменялось в вину большевикам.
Господа генералы получили наконец возможность проверить силу сопротивления революции, которая казалась им столь рыхлой, беспомощной, столь случайно одержавшей победу над старым режимом. Со времени февральских дней по всяким поводам повторялась формула солдафонского бахвальства: дайте мне крепкую часть, и я им покажу. Опыт генерала Хабалова и генерала Иванова в конце февраля ничему не научил полководцев из породы тех, что машут кулаками после драки. С их голоса пели нередко и штатские стратеги. Октябрист Шидловский уверял, что если бы в феврале появились в столице «не особенно крупные воинские части, спаянные дисциплиною и воинским духом, то в несколько дней Февральская революция была бы подавлена». Пресловутый железнодорожный деятель Бубликов писал: «Достаточно было одной дисциплинированной дивизии с фронта, чтобы восстание в корне было подавлено». Несколько офицеров, участников событий, уверяли Деникина, что «один твердый батальон, во главе с начальником, понимающим, чего он хочет, мог повернуть вверх дном всю обстановку». В бытность Гучкова военным министром к нему приезжал с фронта генерал Крымов и предлагал «расчистить Петроград одной дивизией, – конечно, не без кровопролития». Дело не состоялось только потому, что «Гучков не согласился». Наконец, Савинков, подготовляя для будущей директории ее собственное «27 августа», уверял, что двух полков вполне достаточно, чтобы превратить большевиков в прах и пыль. Теперь судьба дала всем этим господам, в лице «веселого, жизнерадостного» генерала, полную возможность проверить основательность их героических расчетов. Без единого удара, с поклонной головой, посрамленный и униженный, прибыл Крымов в Зимний дворец. Керенский не упустил случая разыграть с ним патетическую сцену, в которой дешевые эффекты были обеспечены заранее. Вернувшись от премьера в военное министерство, Крымов покончил с собой выстрелом из револьвера. Так обернулась попытка смирить революцию «не без кровопролития».
В Зимнем дворце вздохнули свободнее, решив, что столь чреватое осложнениями дело заканчивается благополучно, и спешили как можно скорее перейти к порядку дня, т. е. к продолжению прерванного. Верховным главнокомандующим Керенский назначил самого себя: для сохранения политического союза со старым генералитетом ему действительно трудно было найти более подходящую фигуру. Начальником штаба ставки он избрал Алексеева, чуть-чуть не попавшего два дня тому назад в премьеры. После колебаний и совещаний генерал, не без презрительной гримасы, принял назначение: с той целью, как он объяснял своим, чтобы мирно ликвидировать конфликт. Бывший начальник штаба верховного главнокомандующего Николая Романова оказался на той же должности при Керенском. Было чему удивляться! «Лишь Алексеев, благодаря своей близости к ставке и огромному влиянию своему в высших военных кругах – так пытался объяснить впоследствии Керенский свое диковинное назначение, – мог успешно выполнить задачу безболезненной передачи командования из рук Корнилова в новые руки». Как раз наоборот! Назначение Алексеева, т. е. одного из своих, могло только вдохновить заговорщиков на дальнейшее сопротивление, если бы у них оставалась к этому малейшая возможность. На самом деле Алексеев оказался выдвинут Керенским после ликвидации восстания по той же причине, по которой Савинков был призван в начале восстания: надо было во что бы то ни стало охранить мосты направо. Восстановление дружбы с генералами новый верховный считал теперь особенно необходимым: после встряски придется ведь наводить твердый порядок и, следовательно, потребуется вдвойне крепкая власть.
В ставке уже ничего не осталось от того оптимизма, который царил в ней два дня тому назад. Заговорщики искали путей отступления. Отправленная Керенскому телеграмма гласила, что Корнилов, «учитывая стратегическую обстановку», склонен мирно сдать командование, если будет объявлено, что «создается сильное правительство». За этим большим ультиматумом капитулянта следовал малый: он, Корнилов, считает «вообще недопустимыми аресты генералов и других лиц, необходимых прежде всего армии». Обрадованный Керенский сейчас же сделал шаг навстречу противнику, объявив по радио, что оперативные приказания генерала Корнилова обязательны для всех. Сам Корнилов писал по этому поводу Крымову в тот же день: «Получился эпизод – единственный в мировой истории: главнокомандующий, обвиненный к измене и предательстве родины и преданный за это суду, получил приказание продолжать командование армиями». Новое проявление тряпичности Керенского немедленно придало духу заговорщикам, которые все еще опасались продешевить. Несмотря на посланную несколько часов тому назад телеграмму о недопустимости внутренней борьбы «в эту ужасную минуту», Корнилов, наполовину восстановленный в своих правах, отправил двух человек к Каледину с просьбой «надавить» и одновременно предложил Крымову: «Если обстановка позволит, действуйте самостоятельно в духе данной мною вам инструкции». Дух инструкции означал: низвергнуть правительство и перевешать членов Совета.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.