VI. Никита Ардеев рассказывает[61]

VI. Никита Ардеев рассказывает[61]

1. Старое время.

Вот эта земля – в верховьях Песчанки и к северу от нее – это все наша родовая территория. Дед Антип имел около четырех тысяч оленей, пас вместе со своими сыновьями, работников у него не было. Сколько у него сыновей было? От первой жены старший – Тимофей, и от второй жены тоже двое или трое. Потом, когда он умер, владения разделили братья – сыновья от другой матери и Тимофей, мой отец. У тех дела как-то худо шли, а у отца дела вообще хорошо пошли, оленей развел много. Но однажды у него падеж случился. И он решил обратиться к богам, поставить свечки, часовню на острове построить. Решил ехать в Соловецкий монастырь. Тогда ходили парусники поморские-то. Собрал команду, родственников взял очень много, людей свиту взял, жену, Маремьяну. На паруснике доехали до Архангельска, оттуда в Соловки. И там купил все для оснастки часовни: образа купил, свечи купил, кадильницу купил, кресты, другую утварь – и заодно забрал с собой батюшку. Отец был зажиточный, за все расплачивался золотой монетой – и суда нанимал, часовню на Песчанке поставил при помощи родственников…

Откуда у отца золото взялось? А вот откуда. У деда Антипа было огромное количество бумажных денег, он их заработал, продавая купцам товары. Эти деньги потом отдали печерскому купцу Лудникову, чтобы он забрал их с собой и обменял на золотые и на следующий год привез уже золота. За это дед Антип Лудникову дал часть золота за работу.

Привез Лудников золотые деньги. Этим же летом родители отца купили у купца Сумарокова несколько десятков важенок и тут же переклеймили уши.

Золотых денег три было ящика железных: один отец закрывал, надавливая коленом.

Потом снова падеж оленей случился: и та сторона родственников сильно обеднела, и старший брат, Тимофей, нанялся к купцам Сумароковым – Александру, Никифору и Якову – пастухом. Не из-за денег только. Купцы в то время привозили все. Сукна привозили, сахар, масло, продукты… В устье Бугрянки в то время стояли прямо карбасы… Конфеты привозили, монпасье, целыми бочками – там были всякие букашки, жуки… Отцу нравились золотые водяные жуки – он, бывало, всю бочку перероет, их отыскивая, а мать ругается, выветриваются леденцы и становятся липкими…

И вот интересно – все привозили – кроме водки. Водку Сумароков запрещал, и только матери-старушке Маремьяне привозил небольшое количество[62]. Братья вообще не пили водку – Егор и Ефим.

Однажды был такой случай. Александр Сумароков привез на остров сушки, сухари. Идет и видит – уже стоят две бочки сушек. Народ угощается. «Откуда сушки?» – спрашивает. «Да мы взяли у купца Павлова…» Павлов из Пустозерска был купец. Сумароков взял нож, обрезал веревки и бочки с сушками выбросил в море. Павлов все видел, но не осмелился перечить. Сумароков своим рабочим сказал: нашим оленеводам нужна сушка. Выдайте с моего склада четыре бочки.

Бесплатно. Чтобы люди не обижались на него.

Сумароков очень крутой был человек. И в тундру он ездил, ходил в малице, говорил прекрасно по-ненецки, сам ловил оленей, как ненец. Он об оленях вообще не беспокоился. Бывало, целый воз шкур ему привезут – купеческих оленей ели зимой – вот, говорят, сколько мы съели ваших оленей. Он ничего не скажет. Только шкуры, говорит, погрузите – и все. И когда в тундру приезжал, в первую очередь забивал самого жирного оленя. Угощение устраивал. Маремьяне бутылку ставил он, остальные просто так лакомились.

Никифор Сумароков жил у нас в чуме. Чуть карбас придет, поднимается к нам в тундру. С ним вместе приезжал племянник Петка (Петр Федорович). Оленей у них было немного: у Никифора было 500 оленей, у Петки – 300. Петку звали «большая голова». Я однажды ловил арканом теленка у Петки в стаде и пока тащил, задавил. А теленок красивый был, очень пестрый. Петка говорит: «единственного красивого ты у меня задавил. Как же так?». Но это он шутил, оказывается. Ему нисколько не жалко было теленка.

Когда стали перекочевывать, запрягли мне четырех хоров. Летом можно ездить на объезженном хоре, рога обпилены. Но я очень не любил ездить на них и остался на чумовище. Эти хоры были Петки Сумарокова, я сказал, что лучше их заколоть ножом. Мать стала страшно ругать меня.

Хорошо, пока отошел, пока поехал – там уже чумы поставлены, чай кипит. Петка ко мне подходит: «Что ж ты, – говорит, – не забил на мясо этих оленей?» Он сам говорил: «Я лучше их на мясо забью, чем на них поеду».

Александр Сумароков считался жадным, а Никифор (Мика) Сумароков – очень добрым. Он воевал на германской войне, худым-худым приехал на Колгуев, одна шея торчала, как у куропатки. И на войне он дал богу такое слово: «если живой останусь, всю жизнь буду помогать бедным». Он забой устраивал в августе – начале сентября. Мясо солили в бочках и грузили на карбас; шкуры оставляли. Оленеводы сырую шкуру сушили, выделывали, шили одежду и обувь. Эту одежду он на следующий год забирал, а сырые опять оставлял, не брал. У него на забое всегда много народу работало, потому что он бедным отдавал печень, голову, потроха. И на карбасе привозил еще работников на забой. У него очень быстро забой заканчивался, хотя он каждый год забивал примерно 100 оленей на Колгуеве. Главным работником был у него ненец Петря. Ему он тоже мясо забивал. Мика (Никифор) очень хорошо ловил оленей. Наших два аркана сращивал вместе, чтоб дальше кидать.

Сумароков говорил: «Состоятельный человек водку каждый день не пьет. Бедный пьет, поэтому и плохо живет». Так Никифор Сумароков говорил. Дословно: «Водка – это не еда для богатого, водка – еда бедного человека».

Александр, Яков, те забивали меньше. В основном выменивали пушнину на продукты у своих работников. Целыми мешками пушнину вывозили. Песцов ловили деревянными «пастями» (там его давилка давит, ни одного изъяна в шкуре нет). Александр запрещал отдавать песцов на сторону (были еще купцы Павлов, Дитятев, Лудников, Попов). Александр сам ловил оленей, сам браковал. Часть стада у него была на Колгуеве, часть на той земле, в Оксино. Рассказывали, как в Оксино он забой вел. Вообще со стороны работников не брал, чтоб не платить. Все делала его семья и родственники. Все работали: мать, сестра. Сестра внутренности собирала в деревянные ящики. Целый день. Откуда только силы у ней бралися? А мать Сумарокова тоже, русская старушка, оленей разделывала сама, снимала шкуры.

Люди говорили: «Эта старуха научилась так разделывать оленей из-за своей жадности и скупости». Купец привозил одежду своим пастухам. Членам семьи – ничего не выдавал. Я у Александра пастухом не числился, и однажды только получил в подарок рубашку для малицы. Они уже сшитую одежду привозили, чтоб не возить лишней ткани. А рубашки шили в Оксино мать и сестра.

Когда купец поднимался в стадо, стадом распоряжался он сам, хозяин. Забить оленя – не забить – это все дело было купца. Но он всегда следил: как последний кусок пошел в ход – так нового оленя забивали. Купец Павлов на Колгуеве был, как приехали красные. Они купеческих оленей всех забили. Всех оленей всех купцов. Очень много оленей. Дед Григория Ивановича (Ардеева) пас оленей у купцов-ижемцев, коми-народа, Чупрова и Терентьева. У Павлова оленеводом был старик Инако (его потомки в Хангурее сейчас).

2.Новые времена

Первый учитель был Усов, второй Аксенов. Усов детей не учил, взрослых только. Школы еще не было, учил по стойбищам. Он хорошо знал ненецкий язык. Но мне в ликбезе надоело, возраст-то был большой. Так и не выучился по-русски.

Усов учил вечером, днем ходил на куропаток охотиться. Советская власть запрещала оленей забивать. Усов заставлял весной бить перелетных птиц, летом – линных гусей.

Усов когда от отца уехал, в новое стойбище попал. Там адскую жизнь устроили ему. Чай не варили ему. Из общего чайника даже не наливали ему. Он за водой ходил на озеро с эмалированной кружкой. Там он на ужин покупал гуся у хозяев.

Усов пришел в наш сарай и там в дверях оставил записку. Чтоб его забрали обратно. Я все-таки учился в ликбезе, прочитал эту записку. Говорю своим: «Русский хочет вернуться, записку оставил». Брат Ефим поехал за ним.

Потом он в Пашином стойбище учил. Он по стойбищам ездил, а заодно следил, чтоб не забивали оленей. Тайком от него они там забили оленей на шкуры (одежда нужна была, и зимнюю ремонтировать надо), а мясо засолили в бочках и запрятали в землю. От Паши уехал он в Бугрино: там были факторские дома, где теперь склады и магазин. Будущий председатель островного совета Мирон Иванович Евсюгин там азы грамоты освоил.

Мирон Иванович, когда председателем стал, ходил в фуражке с кокардой, с золотым якорем и гербом, а пальто черное и все пуговицы золотые (он у русских выменял морскую фуражку и шинель, думал – так должны все начальники ходить). Производил впечатление. А секретарь был, Афанасий Павлович – он ходил в матросской бескозырке и матросском бушлате, тоже пуговицы золотые. Еще носил бескозырку и морскую шинель Майков пекарь. Старики Мирона побаивались – «очень большим начальником стал». Ведь никого, кроме купцов, люди не видели прежде на Колгуеве. А мы глупые были, не понимали.

3. Гололед.

Не знаю, в какие года был на острове гололед[63]. Люди ходили по тундре, собирали своих оленей. Председатель тоже ходил. Однажды зашли в чей-то сарай. Стали чай пить. Мирон достал свой мешок, говорит: «Когда у человека деньги есть, чужое есть стыдно». Достаю и я свой мешок.

– Ты чего?

– Да, если деньги есть, – говорю, – стыдно чужое есть.

Пришли в факторское стадо. Мирон, как председатель, всем дал по два оленя. Чтоб на упряжках искать. А я отказался. Потому что они сдохнут. А возмещать придется своими оленями. Лучше я буду ходить пешком. А Мирон уже был обижен на меня за тот разговор, и сказал:

– Ну, какой скупой ты оказался, не жалеешь даже своих ног.

А я же вижу: эти олени двух километров не пройдут, упадут. Я вообще-то шутя сказал, просто видел, что бесполезно их запрягать.

Оленей потом нашли возле сопки Пунача, на северной стороне.

Еще один плохой год был из-за оледенения. Мы собирали по тундре оленей и набрели на мой продуктовый сарай – чин. Достали сгущеное молоко, вскипятили чай. Степан взял было сгущеное молоко, но Кузьма (брат жены) выхватил у него банку: «с него достаточно будет и сухарей».

Жена говорит: «Дикость какая, разве можно жалеть банку со сгущенкой?»

Кузьма был скверного характера, вспыльчивый, алкоголик. Так и сгорел от пьянства потом. А тогда сам съел всю сгущенку, а Степану дал только чаем пустую банку омыть.

Оленей собирать начинали, когда появлялись первые проталины. Телята маленькие, хоры – все сдохли. Некоторым приходилось дрова с берега моря таскать пешком. Многие даже ходили пешком ловить песцов, ставить капканы. Песцов было довольно много в тот год. Но больше всего добыл я и отец Санко (Александра Михайловича). Другие пропадали в гостях целыми неделями. Старик Павел пошел даже искать своего сына Афоню по стойбищам – вот как тот пропал. У некоторых кончились продукты вообще. Жили только на мясе оленей, которых забивали сразу 5–6, когда начинался гололед. Такой закон был: иначе все равно сдохнут. Дед Павел поехал в стойбище к Евдокиму и выпросил там целый мешок муки. Другие тоже ходили по стойбищам, меняли друг у друга муку, сахар, чай, поскольку в поселок ехать – оленей не было, а ходить далеко. Я отдал старику Павлу бочку мяса осеннего забоя за новые ездовые нарты. Прошло время, он привозит еще одни нарты, еще мяса просит. Я говорю: сходи в тот сарай мой, возьми бочку мяса. «Нет, – говорит, – очень далеко». Как это так, не понимаю: ему надо, а он идти не хочет?! У него сыновья взрослые были, ленивые очень. Один дед Павел только и кормил свое стойбище. Там муки взял, там сахару, там мяса…

После этого года несколько лет гололеда не было. Некоторые хозяева восстановили своих оленей. Больше всего пострадал старик Ванька (отец Клавдия Ивановича Ардеева): у него не было даже оленей чум перевести на новое место. У Кости совсем не стало оленей. Кузьма разорился, пошел пастухом в совхозное стадо.

Тоже 1952-й тяжелый год был. Оленей осталось очень мало, и запрягали в нарты даже тельных важенок с телятами (телята рядышком с нартами бегут).

Тогда погибла половина стада. У Германа все олени сдохли, у Сямды все олени сдохли.

И то, оленей спасло то, что земля в некоторых местах не оледенела. Старики рекомендовали молодым распустить оленей на волю, не собирать их: они сами найдут, если где-то есть пища.

Оленей распустили, наступило веселое время. Ходить по гостям только. Расстояние между чумами небольшое – 10–12 километров. Вот и ходили друг к другу, угощали даже водкой.

С наступлением весны спасла нас птица: куропатки, гуси – много было. Я удачно весновал: яиц гусиных насобирал много. В холодном песке их укладывают, отдельно друг от друга – до августа гусиное яйцо ели.

4. Нерадивые люди.

Однажды сделал я багор. Подошел Павел, пастух, спрашивает:

– Зачем тебе такой длинный багор?

– Как зачем? Оленей ловить.

– Багром?

– Вместо тынзея.

– А шкуру не порвешь?

– Почему порвешь? Олень ведь боль чувствует, рвать не будет.

Так я пошутил, а потом узнал, что Павел и вправду сделал багор и ловил им оленя. Почувствовав в холке боль, олень рванул, как бешеный, вырвал клок мяса, весь кровью залился…

Очень недалекий был человек этот Павел.

У Павла в стаде был отличный жирный менурей[64]. И я подумал, что хорошо бы этого менурея забить. Говорю Павлу: «Менурей здоровый, нам вдвоем не справиться, покалечит он нас… Давай я его заменю своим оленем…» Павел очень обрадовался, я дал ему оленя небольшого, и как только он уехал, поймал этого менурея и забил на мясо. Сильного хора или менурея опасно, конечно, бывает поймать за плечи арканом. Долго будет таскать. Но вообще человек всегда с оленем справится. Примитивный мужик был этот Павел.

Однажды новое ружье он купил. Выстрелил. И осечка. Пуля с гильзой остались в стволе. Что делать? Вытолкнуть шомполом. «Ой, этого я не буду», – испугался Павел. И ружье новое выкинул в озеро.

Соседи видели и на следующий раз, когда перекочевали, забросили невод, выудили ружье, достали пулю шомполом. Хорошее ружье оказалось.

Какие оленеводы бывают, не поверишь. Один оленя поймал и, чтоб тот не убегал, чтобы второй раз не ловить, на ночь связал ему ноги. К утру олень уже сдох. Пришлось даже мясо выбросить. Шкуру снял – и все. Этот Костя (жены старший брат) очень ленивый был. Помогали ему, помогали – все как в прорву уходило. В гости приезжал Костя всей семьей – отъесться хотя бы. Наедятся – я еще бочку соленой гусей дам, полмешка сухарей.

Однажды весной Косте дал я оленей, чтоб он на охоту съездил. Говорю: «Не жалей их. Они крепкие». Вечером Костя приезжает – ничего. «Совсем ничего?» – «Ничего». – «И утки нет?» – «Нет». – «И куропатки нет?» – «Нет».

Оказывается, Костя не слезая с упряжки охотился. Не подкрадывался. Ну, ничего и не добыл.

Однажды Костя решил перевезти три двухметровых бревна. Запряг в упряжку трех наши оленей, одного своего. А олени что-то шарахнулись, нарты опрокинулись и бревном их поломало. Костя разозлился страшно. Перепряг нарты, на меня посмотрел: «Ну, Никита, я оленей твоих загоню сейчас насмерть». Как будто олени тут виноваты. Я молчу. Он поехал. Наши молодые важенки были, с ними ничего не стало. А своего оленя он загнал: тот захромал на обе ноги.

Бесполезно было помогать ему.

Когда создалось факторское стадо, все старались туда наведаться со своим оленем, чтобы поменять его на более жирного. Голову на голову. Я однажды тоже так поехал, пригнал им важенку, просил хора или менурея, но мне не дали: «Ишь ты, Никита, еще оленя захотел, у тебя и так оленей много».

А в стаде как шла работа?

Раз Никон пастух поехал в Бугрино за продуктами. И в поселок привез родственникам большого крупного оленя на мясо.

Со стойбища выезжал он без оленя, а приехал с оленем. Как так?

В общем, он украл факторского оленя, забил его и по дороге в поселок разделанное мясо подобрал. Бригадир стал искать этого оленя. Олень этот был приметный, с пятном во лбу. И тут один пастух, Ванька, говорит: «Там часть стада откололась, наверно он с отколом и ушел». Так его и не нашли, и замяли это дело. В бригаде круговая порука была, все покрывали друг друга. И когда меня направили пастухом в это стадо, не хотели брать, я им как клин был.

А я работать сам не хотел. Раньше остров выдерживал до двадцати тысяч оленей. Самые бедные имели по 100–120 оленей, все оленные были. Тот, кто 200–300 имел, не считался богатым. Но тогда оленей пасли, следили за ними. А сейчас стада распустили, бригадир и не знает, где они. Если у него спросить, где стадо находится, особенно в феврале-марте, так он и сам не будет знать…

А раньше каждое утро стадо сгоняли, вылавливали упряжных, стадо тут же отгоняли. Стадо дружно двигается. К лежке готовится: бока чешут, рога чешут. Половина стада легла уже. Остальных подгоняют поближе. На Кривом озере раньше стояло три стада. И не помню, чтобы стада смешались друг с другом. Или чтобы мох выбили до земли. Только радостно было: смотрим – там оленей ловят, там… О, соседи стадо пригнали!

А сейчас…

Раз приехали два пастуха с ночного дежурства, собираются ехать в поселок Бугрино. Пастух Митрий поймал в корале тех же оленей, на которых только что его товарищ приехал с дежурства. Усталых поймал и запряг, чтоб им дальше ехать. Вот такие никчемные пастухи стали. А раньше как ты мог оленей разводить, если не знал в лицо их всех.

5. Разные истории.

Один шаман, Амгалев, решил пугнуть старушку, которая очень была ругачая. Он превратился в подземного хора (мамонта) ночью. А жена этого шамана говорит: страшно с тобой рядом спать; ты что-то ночью творишь, а я думала, ты рядом спишь; тело есть, а душа где-то бродит…

Другой шаман, Проня, увидел во сне, что тот подземным хором пошел пугать старуху. И сам обернулся белым медведем и пошел ему навстречу. Но подземный хор долбанул этого медведя по шее. Когда утром они проснулись, у Прокопия сильно шея болела. И он пошел на поклон к тому шаману, чтобы тот его вылечил. Сказал: «очень сильно ты меня стукнул». А тот говорит: «Я ведь пошутил только. Шутя тебя по затылку ударил». Они друзья были, жили в одном стойбище.

Перечисляет поселковых шаманов. Бабушка Нати (Наталья), бабушка Сани (Александра), Афанасий, Кузьма – это все были шаманы после третьей рюмки. Шаман Кузьма мне угрожал: если не нальешь рюмку, придут семь русских богатырей, тебя на семь частей разорвут у меня на глазах, так что наливай, дед! (Смеется). Я никаких шаманов не боюсь, как старик Удоси.

Удоси ни в кого не верил, ни в шаманов, ни в чертей. И я такой же. Удоси сказал одному шаману, который грозил ему болезнью: назначь день. Если в назначенный день умирать буду, то поверю, что ты шаман, а так болезней много. Тот сразу замолчал.

Один шаман, из новоземельских (раньше был морской рейс Архангельск – Бугрино – Новая Земля и новоземельских много у нас бывало) мне говорит: разрежь меня на семь частей – и я снова срастусь. В сильном подпитии он был, я ему не поверил. «С чего я начну? – говорю. – Голову тебе сначала отрезать, или ногу? Или лопатку? Я все-таки сомневаюсь…»

Тот отрезвел, говорит: «Ладно, раз сомневаешься, тогда не надо».

Все хотят быть шаманами, но настоящих шаманов очень мало. Большие шаманы о своей силе ничего не говорят – что могут, чего не могут – вообще молчат. Говорить – значит, силу тратить.

Один холостой мужик, когда надоело ему холостовать, жену себе вырезал из корня дерева. За жену он сам говорил, а за себя тоже сам отвечал. И вот однажды он пришел с охоты, а корень спрашивает его: «Ну, что ты добыл?». Он говорит: «Ничего». Тут корень говорит: «Ну, раз ничего, я тебя съем сейчас». Он испугался, корень изрубил в щепки и сжег в огне.

Как гусей делили. Много гусей набили. А дележка гусей так идет: всех сваливают в кучу, а охотники встают в круг. Кричат: «Взяли!» – схватил гуся. «Взяли!» – еще схватил. «Еще взяли!» – так до четырех раз. А потом берут те, кому надо, у кого семья большая, потому что им не хватает.

Охотились с русскими. Я глянул: русский начальник такого гуся жирного добыл… Как бы завладеть этим гусем? Решил так: когда дележка начнется, русский этого гуся положит в кучу, мы сверху его покроем гусями другими. Как дам команду «Взяли!» ты, Кузьма, пихай руку вниз и хватай серого гуся. Ладно, свалили гусей, встали в круг. «Взяли!». Русский сразу своего гуся за шею схватил. «У меня гусь жирный был», – смеется. Догадался, что хотели его провести. Так и не обхитрили русского начальника.

Есть такая у нас борьба: перетягивание друг друга через нарты за ремень. Павел Соболев вызвал меня, поставил пять оленей: «У нас, говорит, года проходят, а мы еще не мерялись силой, давай посоревнуемся». Я согласился. Соболев вызвал, а ремень не взял. Если ремень взял – при свидетелях – все, не отступайся. Проиграешь – проиграл. И что-то он передумал: «Ты, говорит, хорошо питаешься, а мы кое как, и силы-то нету…» И отменил это дело…

Кобелек взят был у русских щенком, очень быстро бегал и догонял запросто лисиц (лиса вообще быстро сдается: километров 15 пробежит, потом ноги задние устают, волочиться начинают). Сделал его охотничьей собакой, а на оленя не пускал, потому что он и оленя запросто заганивал. Весной он однажды погнался за быком, загнал его насмерть: у него ноги сделались как палки, судороги.

Звали его Ямдо («короткошерстный»). Как-то раз на охоте заметил я, как охотник, Ефим, гоняет лису. Ямдо увидел лису, догнал, увел от него, схватил, пару раз встряхнул за шиворот, как кусок шкуры – и все, лиса готова. Принес в чум.

Двух черных песцов он догнал.

Я его любил и берег, ноги особенно. До места охоты на нартах возил.

Судьба его такая: во время войны у школы кончились дрова и по всей тундре собирали собак для упряжек, возить с моря дрова. И Ямдо забрали. Он сумел из поселка сбежать, да, видно, был голодный, почуял песцовую приманку и попал в капкан. Так и замерз.

В тридцатые годы был охотник такой, Большаков. Он отличался тем, что ездил без хорея[65]. В те времена олени были быстрые, выносливые. У меня оленей для лихой езды не было, да я и не старался иметь, старался иметь оленей транспортных. У нас был олень, по силе подобный лошади. Так и не смогли подобрать ему пару: он в упряжке любого оленя мог заморить.

А во время войны, в 44–45 годах, когда с русскими геодезистами работали вместе, уже была у меня упряжка оленей ездовых, очень быстрых. Капканы проверять на них было нельзя: они от остановок бешеными делались совершенно. И вот на этой упряжке один раз с начальником экспедиции, Аркадием, поехали в поселок на брагу. Обратно ехали с глубокого похмелья. И олени понеслись. Аркадий кричит: «Потише нельзя ехать?!» Вперед смотреть – снег в лицо летит, назад – голова кружится, руки замерзли…

– Да я, – кричу, – не гоню их, они сами так идут. И будут идти, пока не пробегутся как следует.

Аркадий после этого боялся их. Говорил: «У тебя, Никита, сколько оленей, а ты все этих запрягаешь».

После Аркадия на тех же оленях поехал сватать Костю (у него жена умерла) к старику Ваньке (у него дочь была вдова). Костя непутевый мужик был. Посватал его, сели в нарты обратно ехать, тронул оленей – глядь – а Кости нет. Из упряжки выпасть было величайшим позором. Это значит, вообще ни на что не годный человек. А Костя еще лежит в снегу, руки-ноги задрал.

– Ты что лежишь-то? Как ты с нарт умудрился свалиться?

– Да я хотел удержаться, а их нет уже.

Сильная упряжка до сорока километров в час идет по тундре.

6. Экспедиции.

В жизни я все делал: бревна таскал, рыбачил, знаки строил с экспедициями. Постоянно. Никогда в покое не оставляли меня, разве что не сидел в тюрьме на железной веревке. Почему так поступали – никак не пойму.

С экспедициями тяжело было, но платили очень хорошо. В 44–45 годах работал с Аркадием, знаки строил. На Артельную сопку целый месяц бревна возил, больше двухсот, а знак так и не построили. На Песчанку тоже месяц целый возил. Все на своих оленях, целую зиму.

Аркадий очень ловкий, очень сильный был человек. На оленях ездил очень быстро. Он сначала немного рассердился на меня. Я бревна грузил, вспотел весь – а он ходит, свеженький. Я по лбу ладонью провел – мол, лоб у меня мокрый, а у тебя сухой. Не понравилось ему такое дело. Он шубу скинул, в одном свитере остался. И стал грузить. Пока я одну грузовую нарту загружу, он – две. Хорошо работали с ним, хоть я не говорил по-русски. Часто Аркадий спрашивал:

– Там какой грунт?

Не понимаю.

Возьмет топор, начнет землю рубить, пальцем показывает:

– Так какой грунт? Какой грунт?

Я смеюсь, ничего не понимаю.

Во время войны была бригада, они возили по стойбищам несколько женщин: те танцевали, пели, в общем, культработа. Это были учительницы, работники фактории и магазина. И вот раз привезли их в наше стойбище. А женщины потребовали, чтоб отвезли их еще дальше, в соседнее. Начальник экспедиции, Аркадий, сказал: «Для них ни одного оленя не дадим. Кто их привез, тот пусть и увозит». Сильно истощились олени, таская бревна. Я подумал, как бы не было с председателем неприятностей, но Аркадий сказал: «Этот вопрос решать буду я сам». И Андрианыч, крупный начальник, тоже оленей не дал. В результате они в стойбище пешком пошли. Оно ведь недалеко было, видно.

Бревна возили до самых проталин. Потом Аркадий уехал в Бугрино, один Андрианыч остался. Он с теодолитом остался, искать места для новых знаков. Это хороший был начальник, да с собой у него был всего один маленький ящик с инструментом[66].

Однажды Андрианыч утерял свой ящик с саней. Три дня искали. В теодолит все видно. Знак за сопкой видно. Наверно, если человек в яму спрячется, его и то будет видно. Андрианыч сказал: это очень хороший тумент, немцами сделан. Он в очках ходил, я без очков, у нас зрение неодинаковое. Он мне давал под свои глаза его подстроить.

На следующий год снова они приехали. И проводники выбирали себе начальников. Я сразу крикнул: «Аркадий»! Кузьма – еще кого-то, а Анании достался Мухин. Вредный был начальник. У них день начинался руганью и руганью заканчивался.

При расчете за экспедицию все получили очень много денег. Костя Винукан, чтоб закрыть дамскую сумку с деньгами, коленом ее придавливал. Перед отъездом главный русский начальник, Осокин, в гости меня позвал к себе в палатку. Люди стали заглядывать, потому что чувствуют: сейчас водкой будут угощать. Осокин вышел и говорит: «Нечего вам тут делать, мы сейчас будем бумаги писать». Закрыл палатку, засмеялся: «Давай, что ли, с тобой по стакану выпьем». Я Осокину оленя забил, посолил. И Аркадию оленя забил. Потому что он из Архангельска получил от родственников письмо, что те сварили и съели лисью шкуру, до того есть нечего.

В 52-м году уже строители приехали эти знаки ставить: лейтенант Власов и два моряка – Минаков и Веселов. Власову было двадцать четыре года, а ростом он был метр девяносто два, и весил девяносто четыре, огромный был человек, очень сильный.

Помню, варим похлебку гусиную и принюхиваемся: что это там за суп моряки из тушенки варят? А те к нашему котлу принюхиваются. Поменялись с ними – всем радость.

С Власовым хорошо было работать, но тяжело. Инструмента с собой много возил. Совсем заморились олени, у них нарывы на шее. Я тогда ботинки его из-под форменной одежды под берег выбросил. Он говорит: «в чем дело?». Я говорю: «Вас трое и нас трое (сам Никита, жена и сын). Что вы такого понабрали, что у нас все умещается на две нарты, а у вас на семь?» Стал без церемоний рыться в его вещах. Ботинки выбросил. Фуражку с крабом оставил. Это ведь признак его учености. Форму нашел с золотыми погонами. «Ну, это можно было бы и в поселке оставить». Нашел шары, бутылки, которые они на берегу набрали. «Ну, – говорю, – это лучше выбросьте. Или выбирайте: можете оставить, но тогда пешком пойдете…»

Я хорошо с русскими дружил. С военным комендантом острова Малиным очень нормально был. Потому что во время войны много раз военные груза возил на Северный, никогда не отказывался. Там военная часть была. При мне одного возчика военных грузов полковник чуть не расстрелял, даже наган вытащил. Тогда какая-то мина в районе Гусиной пристала немецкая, ради нее специально судно пришло, погрузили поклажи на шесть аргишей (грузовых саней), туда я их отвез, они мину разобрали, повез на Северный, потом обратно в Бугрино. Пять суток работали олени: а только снег первый лег, ноябрь, голая земля еще. Заехали к старому Ваньке. Я говорю: олени не могут уже, сдыхают, дай поменять… Тот отвечает: «Э-э, каких-то русских к нам привез, зачем они нам, откуда ходишь, туда уезжай». Тут начальник говорит: «Дать ему оленей. Везти эту мину. И если не застанем судна, я тебя тут же пристрелю, на песке». Уже ночь наступает, темнеть начинает, они быстро оленей собрали, повезли. Испугались. Со мной рассчитался начальник, я уехал.

Последний военный груз перевозили в 1952 году: девять саней было с винтовками и при них один солдат. Тогда жилось тяжело, а я все же деньги получил. Купил конфет, подушечек (других не было), печенья сухого. Другие часто завидовали, как я живу. А что завидовать? Разве они не видели, как эти конфеты мне достаются? Просто сами не хотели делать ничего.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.