IV

Однако за эти годы произошла внутренняя метаморфоза идеологии, отмеченная многими исследователями.

Еще в 1920 году Н.Устрялов провозгласил, что русский большевизм меняет окраску: из космополитического, интернационалистского становится национальным, превращается в "национал-большевизм". Сам этот термин, возникший в Германии в 1919 году по аналогии с национал-социализмом, получил широкую популярность в 1921 году, после выхода в Праге сборника "Смена вех"*. Название сборника расшифровывается просто, если вспомнить знаменитые "Вехи"** (1909). Однако дело было не в полемике между двумя сборниками.

* "Смена вех" – в 20-е годы XX века печатный оргпн общественно-политического течения русской буржуазной интеллигенции, рассчитывавшей на перерождение советской власти в условиях нэпа.

** "Вехи" – "Сборник статей о русской интеллигенции"; выпущен группой близких к кадетам публицистов и философов религиозно-идеалистического направления.

Сменовеховцы оказались "попутчиками" большевиков. Они попали в фарватер той мощной волны, того течения в интеллектуальной жизни Европы 1920-1930-х годов, которое бескорыстно восхищалось динамизмом, молодостью, силой фашизма, нацизма, большевизма в противовес "старческой", "беззубой" демократии. 06 атих интеллектуалах, об этой моде хорошо сказал К.Чапек: "Есть ли что-нибудь достаточно пагубное, страшное и бессмысленное, чтобы не нашлось интеллигента, который захотел бы с помощью такого средства возродить мир?"

В своем восхищении "национал-большевизмом" эмигрантские интеллигенты сильно опередили события. Только сейчас, во "вгором издании" КПРФ под руководством Г.А.Зюганова, коммунистам удалось, кажется, окончательно изжить "скверну интернационализма", стать полностью национал-большевиками. До тех пор пока продолжала существовать многонациональная империя, претендующая к тому же на роль мирового гегемона, мессиански-интернационалистская идеология была неизменным атрибутом все того же "государственничества".

Сменовеховцы сильно заострили и упростили ситуацию: большевистская риторика, хотя и тяготела к самому вульгарному черносотенству (особенно, как известно, в 1945-1953 и в конце 1970-х – начале 1980-х годов), так до конца и не избавилась от обязательных интернационалистских ритуалов. Так обстоит дело даже и сегодня: те же национал-большевики говорят о "чисто русских" интересах, но тут же, не переводя дыхания, требуют восстановления Советского Союза. А вот "очищение от инородцев" московской большевистской элиты действительно было произведено на радость национал-большевикам (которые до сих пор именно за это чтут Сталина!) абсолютно радикально, но очень мало что изменило в политической сущности коммунистического режима, в его радикал-государствснничестве.

Более существенная идеологическая метаморфоза 1920-х – 1953 годов заключалась в другом. Система с годами просто утратила идеологический порыв, идеологическую привлекательность. Революционный дух из идеологии беспощадно вытравляла после своей победы сама система, панически боявшаяся любых революционных выступлений, которые теперь, очевидно, могли быть направлены только против нее, против коммунистического государства.

Это очень быстро привело к окостенению самой идеологии. Она свелась к системе внешних ритуалов. Ярким воплощением такой ситуации, ее персонификацией стал официальный идеолог 1947-1982 годов М.А.Суслов, очевидно являвшийся лишь жестоким "хранителем неподвижности".

Выветривание смысла, сохранение лишь внешней, ритуальной формы – первый шаг к отрезвлению системы. Скоро форма, лишенная содержания, перестает восприниматься как священная, а ее псевдозначительпость только раздражает. Новые поколения номенклатуры, вышедшие на первые роли во время чистки 1937 года, были, как правило, лишены романтических настроений, типичных для большевиков предшествовавших генераций. Это были нормальные чиновники, делающие карьеру. В рамках необходимости они готовы были, не слишком задумываясь, исполнять обряды "марксистской церкви", как царские чиновники исполняли обряды церкви православной. Но никаких глубоких убеждений, кроме привычки к ритуальным действиям, у них не было. По остроумному замечанию Х.Ортеги-и-Гассета, "Россия настолько же марксистская, насколько германцы Священной Римской Империи были римлянами…" Вот и входящие в номенклатуру были такими же марксистами, как германцы – римлянами. Зато инстинкты собственников, желание частной собственности для многих из них стали настоящей манией, которую приходилось с трудом подавлять. Коммунистическая "церковь воинствующая" превращалась в "церковь циническую". Идеология утрачивала глубокий спиритуалистический характер и изнутри, до краев псевдосакральной оболочки наполнялась безграничным ханжеством и цинизмом. Известный советолог Б.Суварин в 30-е годы писал: "СССР – это страна лжи, лжи абсолютной, лжи интегральной… СССР – ложь до крыши. В четырех словах, обозначенных четырьмя буквами, четыре лжи".

Антикоррозионное покрытие идеологии, предохранявшее номенклатуру от гниения, истончилось. Вера ушла, оставался страх. После смерти Сталина начал уходить и страх.

"Железная зима" сменилась "оттепелью". Тоталитарное общество стало превращаться в авторитарное. Естественно, "процесс пошел" сверху. Ни один из твердокаменных и "бесконечно преданных" соратников ни на миг не захотел сохранить систему в неизменном виде (все это, кстати, было очень похоже на поведение членов Политбюро через 30 с лишним лет, в начале перестройки). Разумеется, точно так же ни один из них не помышлял тогда и о радикальной ломке системы, но, вступив почти инстинктивно на "наклонный путь" реформ, они, сами того не ведая, отметили начало конца социализма. Но на этот раз часы уже не остановились и тикали до самого "последнего звонка" 21 августа 1991 года.

Почти 40 лет шло накопление сил и средств для столь необходимого стране и такого запоздалого "термидора". Прежде всего накапливались морально-идейные силы, но также и социальные, материальные.

Как только каток репрессий перестал тотально перемалывать все живое, в стране, внутри оболочки прежней системы в 50-70-е годы начало вызревать, формироваться гражданское общество. Относительно стабильная социальная ситуация, хотя и медленно, но неуклонно растущий жизненный уровень – все это привело к быстрой кристаллизации отдельных социальных групп. В 30-40-е годы по территории страны между бараками и казармами "гоняло облако" "лагерной пыли" – по обе стороны колючей проволоки, это и называлось "обществом", где человек был песчинкой. В 50-70-е годы образуются социальные структуры. Конечно, внутри советского государства гражданскому обществу было примерно так же уютно, как Ионе* во чреве кита, и все-таки общество складывалось.

Сила коммунистической системы – ее внутренняя монистическая логическая целостность – обернулась страшной слабостью. Система и заваливаться стала "системно" – последовательно и необратимо. Раз идеология больше не предохраняла от коррозии – "процесс пошел". Прежде всего коррозия коснулась несущей опоры системы – политической диктатуры. Все внешние атрибуты сохранялись, но сущность менялась принципиально.

Избавившись от Сталина, номенклатура, навсегда сохранившая страх перед кровавой купелью своего рождения, сделала главное – постаралась обезопасить себя от возможности новых "незаконных репрессий". Именно этим страхом был продиктован доклад Хрущева на

* Иона – ветхозаветный пророк, который, по библейскому преданию, был проглочен китом и провел в его чреве три дня и три ночи.

XX съезде – доклад, с которого и начались шестидесятники – "дети XX съезда". Здесь был гуманистический, идеалистический аспект и аспект самосохранения номенклатуры, причем представлены они были слитно, нераздельно. Так был сделан важный шаг от тоталитарной диктатуры к авторитарному режиму, провозглашено нечто вроде манифеста Петра III* "О даровании вольностей дворянству". Новое дворянство прежде всего заботилось о себе: было принято негласное, но жесткое положение, гарантирующее личную и имущественную безопасность, неприкосновенность жилища и т.д. номенклатуры. С этой нигде не зафиксированной "хартии вольностей" номенклатурных баронов началось формирование стабильного общества.

* Петр III – российский император с 1761 года.

Вслед за минимальной личной безопасностью номенклатуры нечто подобное снизошло и на ее подданных, "простых советских граждан".

А когда появляется стабильность, когда как-то решена проблема безопасности, на первый план неизбежно выходит проблема собственности. Пошла деформация "экономического базиса" социализма.

Началось личное накопление. Оно было слишком скромным, чтобы называться первоначальным, но это было предпервоначальное накопление. У определенных категорий граждан накапливались уже не предметы потребления, а капиталы, пока не имеющие "выхода", приложения. Номенклатура, торговые работники, теневики, генералы ВПК, отдельные преуспевающие работники искусств – вот хозяева первичных предкапиталов. Впрочем, не так уж эти предкапиталы были скромны, например, по свидетельству А.С.Черняева (помощника Горбачева), в 1986 году у председателя Союза писателей СССР Г.Маркова было состояние около 14 миллионов рублей (по покупательной способности 1994 года – примерно 40-50 миллиардов рублей. Думаю, что даже сегодня таким личным капиталом немногие могут похвастать…).

Но решающее значение имело не само по себе накопление материальных средств. Куда важнее, что наряду с этим менялись отношения собственности, менялась система управления госсобственностью.

Относительная стабильность положения директоров, министров, других высших чиновников, руководивших подведомственными им заводами, отраслями, регионами в течение многих лет, накопивших за это время и авторитет, и связи, и средства, значительно изменила их психологию, реальную практику управления. Высшие номенклатурные бонзы чувствовали себя достаточно уверенно, сделали крупный шаг по переходу от роли управляющих (при отсутствующем владельце) к положению реальных хозяев. Это еще не была номенклатурная приватизация, но пресловутое "чувство хозяина" уже появлялось (конечно, не у рабочих, а у тех, кто действительно многим командовал).

Когда распалась жестокая тирания, фактически ослаб и единый управляющий центр Формально система оставалась жесткой, административно-командной, подчиненной ЦК, Госплану и т.д. На деле все было не так. Сильные директора, министры, секретари обкомов имели неформальное и значительное автономное влияние. Как писал В.Найшуль, "в стране действовала не командная система, а экономика согласований – сложный бюрократический рынок, построенный на обмене-торговле, осуществляемом как органами власти, так и отдельными лицами. В отличие от обычного денежного рынка товаров и услуг на бюрократическом рынке происходит обмен не только и даже, пожалуй, не столько материальными ценностями… но и властью и подчинением, правилами и исключениями из них, положением в обществе и вообще всем тем, что имеет какую-либо ценность. Согласие директора предприятия на увеличение плана может быть обменено, например, на улучшение его служебного реноме, дополнительную партию труб и незаконное разрешение нарушить одно из положений инструкции".

Аналогичный "бюрократический рынок" есть и был всегда. Но в нормальной рыночной экономике он занимает подчиненное положение по отношению к рынку, где действует закон цены. Бюрократический рынок – это то, что остается от обычного рынка, если нет частной собственности, если "вычесть" из рыночных отношений деньги, всеобщий эквивалент (аналогия – жесты и мимика занимают подчиненное положение, если есть речь. У немых жесты занимают первостепенное место). Бюрократический рынок – основной вид рынка при "азиатском способе производства", хоть как-то регулирующий эту систему, способствующий ее самонастраиванию. Развитие или подавление бюрократического рынка обозначает границу между авторитарным, "азиатским", "империалистически-социалистическим" (Ленин) и тоталитарным строем (Сталин).

До государственного капитализма было еще далеко, но пружина начала раскручиваться, монолит покрывался все новыми трещинами. И чем интенсивнее развивался бюрократический рынок, тем в большей степени его субъекты осознавали себя самостоятельной социальной силой с особыми интересами.

Вот это "предгражданское" общество – уродливое, теневое, с сильным криминальным оттенком, олигархическое и т.д. – вызревало внугри Системы, давило и требовало каких-то перемен. Нужен был какой-то узаконенный выход для желания и возможности свободно управлять, а затем и владеть собственностью, своей личной, частной собственностью. Система была "беременна термидором" хотя бы в форме перехода к государственному капитализму. Вызревал этот запоздалый "термидор" медленно – свыше 30 лет Но второй "термидорианский" кризис происходил уже в совсем иной обстановке по сравнению с периодом нэпа. Номенклатура на сей раз куда меньше боялась реставрации капитализма.

Социально директора и чиновники чувствовали себя абсолютно уверенно. Конкурентов в виде нэпманов, кулаков, "старой интеллигенции" не было (с "цеховиками" номенклатура заключала соглашения, но с позиции силы), поэтому ясно было, что социальные потрясения не пойдут на пользу другим классам, а если кто и выиграет, то как раз номенклатура.

Был и еще один индикатор, показывавший, как далеко зашло отчуждение номенклатуры от "ее" строя. Дело в том, что для описания дел в стране советская элита с конца 70-х годов пользовалась, как и весь народ, одним словом – "маразм". Конечно, объективно это было именно так. Но куда важнее, что номенклатура это сознавала. Факт осознания тоже доказывал, что ответственные группы номенклатуры созрели, готовы к переменам.